Равнодушие (джен)

Последнее, что видел Виктор после того, как его, избитого и окровавленного, бросили умирать в сугробе под тускло горящим фонарём — это силуэты немногочисленных прохожих... Те, проходя мимо лежавшего, бросали на него мимолётный взгляд, мгновенно делали вид, будто ничего не замечают и ускоряли шаг. Лишь некоторые из них приостанавливались... но тут же шли дальше. Нет, вызвать "скорую" было просто... а потом? "Скорая" сообщит полиции, полиция прицепится похлеще голодного клеща, а им только скажи "а", так они и до "я" заставят договорить!

Зимняя стужа понемногу делала своё дело, забирая последние крохи жизненного тепла, что ещё оставались в изувеченном теле, но умирающему начинало казаться, что это вовсе не мороз убивает его, а гибельный холод равнодушия, что словно излучали те, что могли бы помочь, могли бы спасти, но, испугавшись за свой покой, предпочли сделать вид, будто ничего не замечают...

"Что же вы, люди-и..."

Да, порой равнодушие человеческих сердец убивает куда вернее и надёжнее, чем пуля или нож...

Он пролежал на улице всю ночь, и снег оказался куда милосерднее, чем люди — каким-то чудом Виктор смог дотянуть до утра и лишь тогда его наконец-то "заметили", вызвали "скорую", но было слишком поздно: то ли мороз сделал своё чёрное дело, то ли и вправду человеческое безразличие к чужой беде способно убивать не только душу, но и тело, однако врачи, несмотря на все усилия, спасти Виктора так и не смогли...

Потом... Потом были похороны, собралось множество людей, среди которых, возможно, затесались и те, кто прошёл мимо, когда умирающий так нуждался в их помощи. Многочисленные букеты и венки "от скорбящих" скрыли под собой могильный холмик, в местной газете опубликовали прочувствованную статью, в которой клеймили позором равнодушных граждан и сокрушались по безвременно угасшей молодой жизни, но через какое-то время новизна трагедии поистрепалась, возмущение приутихло. В общем, если кто и продолжал помнить и скорбить, так это только родные и близкие Виктора — прочим же стало не до смерти абсолютно чужого им парня, а вскоре...

...Ивану Александровичу не зря присудили звание "Лучший учитель года". Директор и завуч школы, в которой он преподавал, не могли нахвалиться таким ценным сотрудником, говоря, что вот именно на таких людях и держится современная педагогика — обожающий детей (в хорошем смысле этого слова!), невероятно самоотверженный и удивительно талантливый педагог, готовый сутки напролёт возиться со своими учениками. Каждый его урок (а Иван Александрович преподавал русский и литературу) превращался в театр одного актёра, где учитель представал перед своими заворожёнными учениками то приговорённым к ужасной смерти, но так и не сломленным Тарасом Бульбой, то хитроумным Остапом Бендером, то пройдохой Хлестаковым из "Ревизора" Гоголя... Надо ли говорить, что посещаемость уроков у такого прекрасного учителя была стопроцентной? О Иване Александровиче множество раз писали в местной и столичной газетах, он выступал на телевидении, у блога, который учитель вёл, было более миллиона подписчиков — великое множество причин, чтобы возгордиться, зазнаться, возомнить себя самим совершенством... Однако Иван Александрович, несмотря ни на что, оставался скромным, отзывчивым, простым в общении и невероятно терпеливым. Такие люди встречаются один на миллион, если не на миллиард, не правда ли?

Когда произошла трагическая история с Виктором, которого могли бы спасти проходившие мимо люди, но не удосужились этого сделать, Иван Александрович был в первом ряду тех, кто яростно клеймил равнодушных в своей статье, в блоге и даже на уроке, который специально посвятил такому случаю. Учитель гремел подобно грому небесному, призывая своих учеников быть всегда отзывчивыми к человеческой беде, не проходить мимо, если можно помочь, не черстветь душой, несмотря ни на что... Уже после уроков, вымотанный донельзя и своими проникновенными воззваниями к умам подрастающего поколения, и проверкой тетрадей, Иван Александрович устало брёл домой по едва освещённой улице, когда слабый стон достиг его ушей, заставив резко остановиться и всмотреться в почти непроглядную синеву зимних сумерек. Впрочем, стон более не повторялся, и Иван Александрович уже было решил, что ему почудилось, но тут кучка, тёмным пятном выделявшаяся на сумеречной белизне снега, зашевелилась и еле слышно проскулила:

— Помогите-е...

Вот она — прекрасная возможность обратить в реальность все те пылкие речи о милосердии... После такого любовь и уважение окружающих возрастут до небес и ученики убедятся, что их учитель способен не только говорить, но и действовать! Подумав об этом, Иван Александрович шагнул было в сторону копошащегося в снегу бедолаги... но тут же резко остановился.

"Время-то уже позднее... Ну, вызову я сейчас "скорую", а те, в свою очередь, оповестят о происшествии полицию, которая начнёт расспрашивать — то да сё, то да сё! — а ведь я так устал после столь напряжённого дня! В конце концов, вечер в самом разгаре, многие ещё возвращаются с работы, и кто-нибудь обязательно сделает доброе дело... А я не могу, я устал!"

Иван Александрович резко развернулся и поспешил прочь... однако через пару метров, не выдержав, оглянулся, и ему почудилось, что глаза оставшегося в сугробе человека сверкнули в темноте подобно голубым льдинкам. Учитель передёрнул плечами, чувствуя пробежавшие по спине ознобные мурашки, и ускорил шаг.

Уже дома, закутавшись в плед и прихлёбывая обжигающе горячий чай, он всё никак не мог согреться: руки и ноги были ледяными, и не помогало ничего — ни согревающая мазь, ни усердное растирание шерстяными варежками. Что там растирание — ладони почти не ощущали жара, исходящего от чашки, которую крепко сжимали и Иван Александрович начал всерьёз опасаться того, что заболевает... а этого никак нельзя допускать, так как кто, кроме него, научит детей добру и отзывчивости?! Выпив лекарство, он немедленно улёгся в постель, плотно укутавшись одеялом с подогревом, но ощущение холода всё не проходило — напротив, оно усиливалось с каждой минутой, наползая от конечностей к сердцу... Сжавшись в комочек и лязгая зубами, Иван Александрович закрыл глаза и мгновенно в темноте сомкнутых век вспыхнули две льдисто-голубые искры, которые медленно приближались и вскоре превратились в глаза того самого бродяги, которому он мог бы помочь, но попросту не захотел, испугавшись канители с полицией. Сияние, излучаемое ими, в какой-то миг стало настолько ярким, что озарило лицо умирающего и учитель, узнав его, успел ужаснуться и почти раскаяться в том, что оказался столь малодушным... но тут его сердце пронзила игла холода и оно остановилось, покрывшись ледяной коркой.

Его хватились на следующий же день (ещё бы — гордость школы и города!). Сначала звонили, потом, придя к тому домой, долго стучались в дверь, не дождавшись ответа, вызвали полицию и те, вскрыв дверь, обнаружили Ивана Александровича лежащим в постели — сжавшегося в комочек, бездыханного... а меж зубов его торчал кончик замерзшего посинелого языка — видать, замёрзло не только трусливое сердце, но и язык, произносивший лживые речи о помощи и сострадании к ближнему своему.

Смерть эта наделала много шума, вызвав немало толков о том, что могло бы быть причиной такой странной гибели... Впрочем, спорящие стороны так и не пришли к общему мнению, что же всё-таки это было — убийство с особой жестокостью или... или... Или. Возможно, кое-кто и подозревал, что страстные речи всеми уважаемого учителя о сострадании к ближнему своему и так далее — всего лишь красивые слова, не подкрепляемые душевной теплотой и реальными действиями (а слова без дела — всего лишь слова)... однако, как всем известно, о мёртвых говорят либо хорошо, либо ничего... Особенно если сказать нечего.

...Мигнули фары, показывая, что сигнализация отключена, и стройные ножки в сапожках на непомерно высоких каблучках протанцевали к ослепительно алому даже в зимних сумерках автомобилю, старательно обходя ледяные кочки. Марина, открыв дверцу и подобрав полу собольей шубки, уже собралась было усесться в приятно пахнущий натуральной кожей салон, как её ушей достиг слабый то ли стон, то ли плач... Марина настороженно сделала пару шажков в направлении звука и вскоре смогла разглядеть, что под самым забором ближайшего к ней дома копошится что-то тёмное — то ли собака, то ли человек.

"Нет, всё-таки это человек, — подумала она, приблизившись ещё на несколько шагов, и с отвращением сморщила хорошенький носик. — Но какой же он грязный... Это надо же — так опуститься! Развелось этих бомжей..."

— По-мо-ги-те-э...

Из тёмной кучи высунулась дрожащая рука и умоляюще потянулась к собольему подолу, отчего Марина скривилась и поспешно отпрянула — мало ли какая у этого бродяги могла быть зараза? Да и вши наверняка стадами прыгают... Скрюченные пальцы сжали воздух и бессильно опустились в снег, полностью утонув в нём.

— На вот, — Марина, открыв сумочку, достала оттуда кошелёк и, покопавшись в нём, вынула пятидесятирублёвую купюру, которую и бросила на снег, рядом с рукой бродяги. Тот приподнял голову и на краткий миг его глаза сверкнули холодными голубыми огоньками. — Выпей что-нибудь... Что вы, бомжи, пить любите?

"Какая всё-таки я добрая и щедрая, — думала она, уже сидя в машине и осторожно поворачивая руль, чтобы объехать обломок бетонного столба. — Сейчас мало кто подаст ради сострадания... Непременно нужно поделиться в соцсетях тем, что я сделала доброе дело! Жаль только, что не подумала снять этого бедненького... и поблизости никого не было, чтобы сфоткали, как я ему милостыню подавала! Ох, что-то мне холодно..."

Это были её последние мысли до того, как сердце её обратилось в кусок льда, а руки, сжимавшие руль, заледенели и разлетелись на мелкие кусочки...

...Несчастный бродяга, умирающий от холода, каждую ночь тянул дрожащие руки к торопливо пробегающим мимо прохожим, но те останавливались редко — видимо, отталкивал его неухоженный облик... Одна невзрачная девушка, прогуливающаяся в сопровождении холёного кавалера, попробовала было проявить искреннее сострадание к замурзанному бомжу, но была немедленно ухвачена под локоток и отведена в сторону под аккомпанемент ворчливых наставлений: нечего, мол, пытаться помогать всякому сирому-босому... всех не пережалеешь и вообще! Уже на соседней улице сердитый кавалер начал замедлять шаг, рука его, по-прежнему сжимавшая локоть девушки, становилась всё холоднее и, наконец, он замер на месте.

— Но неужели это так плохо — пожалеть? — его спутница осторожно освободила свою руку из его холодных пальцев. — Разве можно быть таким...

Обернувшись, она увидела, что её друг превратился в глянцево отблескивающую в лучах заходящего солнца статую, из приоткрытого рта которой вылетело слабое облачко последнего вздоха... и всё. Девушка истошно завизжала, инстинктивно оттолкнув то, что ещё недавно было живым человеком и ледяная фигура, грациозно накренившись, начала медленно падать на землю, чтобы, ударившись об неё, разлететься на сотни прозрачных осколков.

И с каждым днём глаза того, кому снова и снова отказывали в милосердии, становились всё более льдисто-прозрачными, излучая безжалостный гибельный холод...

Маленькая женщина с напрочь испитым личиком копалась в мусорном ящике за продуктовым магазином в поисках чего-нибудь съестного... Так ничего и не обнаружив, она со вздохом сползла с края ящика, сделала несколько неуверенных шажков к чёрному ходу магазина, где были небрежно свалены в кучу коробки — вдруг хоть там что-то найдётся? — но послышавшийся откуда-то сбоку слабый стон заставил её замереть. Нашарив в кармане старые очки с обмотанной скотчем дужкой, она протёрла грязные стёкла краем не менее грязной кофты, выдернутой из-под рваной куртёнки, кое-как нацепила их и, прищурившись, разглядела, что у стены дома напротив, скорчившись, лежит какой-то человек.

— Эй... Ты это чего? — бомжиха, подойдя поближе, склонилась над бедолагой. — Плохо совсем, да?

Яркий лунный свет, прорвавшийся сквозь серую рвань туч, упал на лицо несчастного и стало понятно, что это ещё совсем молодой парнишка — сильно избитый и в крови... и что он смутно похож на кого-то, но вот на кого... Проклятая близорукость мешала бомжихе хорошо запоминать лица, из-за чего ей постоянно прилетало, но сейчас явно было не до узнавания — паренёк буквально околевал от холода, посиневшие губы его тряслись, а пальцы со сбитыми костяшками судорожно сжимались — разжимались, в надежде разогнать застывающую кровь.

— Да бедный ж ты мой... — бомжиха торопливо стащила с себя драную куртку и, оставшись в одной кофте, укутала ею замерзающего. — Горюшко ты моё, кто же тебя так-то, а?

— А... ты... как... сама?..

— Я привыкшая... — бомжиха обняла худенькое тело, словно пытаясь поделиться с ним своим теплом. — Где я только не ночевала — и под мостом, и в домах на снос... Ничего, сейчас немного согреешься, и мы с тобой до больнички дойдём... Там сторож — мой хороший знакомый, он поможет.

Сведённое морозной судорогой тело парня постепенно расслаблялось, пронзительно-голубые льдистые глаза его темнели, превращаясь в обычные карие...

— Плохо тебе было и больно, а никто на помощь так и не пришёл, — бомжиха, продолжая обнимать паренька, тихонько укачивала его точно маленького. Слова сами собой лились с её губ, рождаясь в самой глубине сердца, а голос внезапно изменился, став из хриплого глубоким и нежным. — Все лишь мимо проходили... Твоя душенька измученная, решив, что все сердца людские очерствели, ожесточилась в ответ, замёрзла и застряла здесь, чтобы наказать равнодушных. Но ведь не все такие... незачем всех под одну гребёнку равнять — если сейчас помочь не смогли, так помогут в другой раз! Иди себе с миром и прости тех, кто тогда от тебя отвернулся... Их в нужное время бог и без тебя так накажет, что ты и не представляешь — как! Спи спокойно... сынок!

Паренёк открыл удивительно ясные и прозрачные глаза, слабо улыбнулся и... растаял, а бомжиха, по-прежнему не размыкая объятий, с облегчением вздохнула и провалилась в сладкий и спокойный сон.

...Первые лучи солнца озарили сжавшуюся в комочек бомжиху и та, чихнув и поморщившись, открыла глаза и, потянувшись, выронила куртку, которую сжимала в руках.

— К-ха... Глянь, куртёху с себя стащила, — сипло проговорила она. — Вот ведь базла старая, как только ночью не замёрзла? Солнышко-то какое тёплое...

О том, что произошло ночью, бомжиха и не помнила...