Штиль (джен)

— Гнал ветер волны, вдруг корабль пиратский — к борту борт, — поёт Бран.

— Заткнись! И без тебя тошно!

— Не заткнусь.

— Тогда сейчас у нас добавится парочка рандлетов мяса.

— Я вонючий! Обломись!

Ульфрик, не отрываясь от встряски костей в кулаке, швыряет в сторону Брана нож.

Бран даже не чешется: если бы Ульфрик хотел ткнуть насмерть, то заколол бы Брана ночью, пока тот спит, — и нож с хрустом вонзается в дерево.

— Тц-с. Принеси нож, Бран.

— Промахиваешься, старик. Попасть по роже — челюсть отвалится?

— В другой раз ткнуть в глаз?

— Я пошути-ил, — корчит рожу Бран и сворачивается клубком под бочкой разбавленного рома.

— На сколько ставишь, Брандон? — интересуется Гюннар Щербатый, тощий, как ветка, морщится и чешет щеку; у Гюннара нет нескольких зубов, вместо них — вставные, но из-за цинги у него совсем опухла десна.

— Семёрка.

— Низко.

— И я, пожалуй, поставлю на низкое, — отвечает Ульфрик и, ругнувшись на покачнувшийся фонарь: Ульфрик сидит прямо под ним, и железный фонарь заезжает ему в ухо, — кидает кости на крышку.

Бран открывает один глаз, видит единицу с тройкой, зевает и снова клюёт носом. Обычное дело, — в азартных играх ему не везёт.

Бран — единственный чужак, живым оставшийся после Периклава в крысиной банде; штурман Керольд, задира и балабол, не в счёт, он даже не из молочных, и шерсти у него нет — одни усы. Был ещё Лойге, такой же беглый старатель, как и Бран: у Лойге шрам поперёк рожи и хрящ изгрызен, — лет десять назад Лойге выкрал себе невесту, а она растерзала ему ухо и продрала щеку до десны.

«Лойге», — Бран закрывает глаза, и в памяти вместо шахт, братьев в амуниции и чадящих ядом свечей вновь встаёт дылда Лойге, чьи когти и шерсть заживо облезают до кровавой корки.

Бран, злясь, влепляет себе две пощёчины.

Нет уж, хрен вам. То, что случилось на Периклаве, останется на Периклаве. А они, как только спадёт штиль, вернутся домой, — туда, где хорошая еда и сладкая капуста, мясо и пиво, и никто слова поперёк не скажет, если заедешь кому-нибудь в рыло. Нет ничего лучше берега, Хлыст умнее всех оказался: в последний разбой не пошёл, — с семьёй остался.

— Ненавижу штиль, — жалуется Гюннар, взяв кости у Ульфрика. — Хоть бы что-то приключилось.

— Может, приготовим суп?

— Из чего, м-м? Из Олафа? Из его костей и бульона уже не сваришь, хоронить пора.

— В кипяток нассы, — язвит Ульфрик, — всяко будет получше.

— А мне вот всегда интересно было, — Бран опять открывает глаз, — вот, допустим, если я, хорь, жру мёртвую крысу, то это ведь правильно?

— Если голодный, то правильно, — соглашается Гюннар.

— А для вас оно как?

— Никак, Бран! — отрезает Ульфрик, подливая масло в фонарь. — Если другие выжили, то всё честно.

— Всё-таки, — встревает Гюннар, — хорошо было бы сейчас поесть капусты.

— Заткнись, а? И так уже сапоги жевать охота.

— И масло из семечек попить. И яблоки.

— Катись ты! Чур, я, когда мы сойдём на берег, наемся ягодами.

— И пива выпьешь?

— И пива! Светлого!

Кости забыты и брошены, — на них щербато белеет семёрка. Олаф вырезал.

Бран киснет, дуреет от безделья, зевает во все зубы и слушает, как подельники спорят о еде, а потом, крякнув, разгибается и лезет по лестнице.

— Дежуришь?

— Не-е. Подышать охота.

* * *

Ветер молчит, — и от этого Брану, когда он вылезает на палубу, становится ещё тошнее.

Арториус Блок плюёт в воду со своего гнезда на мачте, — отвратительная привычка, Арториус не отличается меткостью Ульфрика, и Бран уже несколько раз орал ему проклятия, — под пушкой храпят вповалку вечно насморочный Рэв и вечно пьяный Улль-Окунь: этот даже трезвым шатается, — а штурман Керольд ныряет в бочку по макушку, пуская ноздрями пузыри. Тяжко ему, наверное, если даже крысы и хорёк готовы друг друга разодрать.

Итак, загибает пальцы Бран: Ульфрик и Гюннар — под палубой, Арториус Блок — в гнезде, Рэв и Улль-Окунь — на палубе, Керольд — в бочке. Ну, и капитан, клюющий носом на штурвале. И ещё неделю назад был Олаф. И на Периклаве…

Тьфу, Бран, прекрати уже думать об этом острове, солёрская ты падаль.

— Капитан, — говорит Бран, забравшись на мостик, и облокачивается на поручень, глядя в чёрную гладь: Отто Пороховая Бочка вздрагивает, шевелит проколотым ухом и косится, почёсывая шею.

— Чего тебе, Бран?

— Долго ещё дрейфовать? Мы скоро пустим друг дружку на потроха, — Бран облизывается и с присвистом сглатывает, — обожаю, когда кого-то пускают на потроха.

— Ещё хоть раз вякнешь, тхорь вонючий, что хочешь убивать крыс на моей «Ведьме», — Отто красноречиво суёт Брану кулак под нос, — и получишь в глаз.

— Да, капитан.

— Вот и славно.

— Надо бы, — помолчав, добавляет Бран, — набрать потом в порту побольше еды. И… ну, ребят в команду.

— Не-не, тут уж хоть убей. Я в большую воду теперь месяц ни хвостом, ни лапой.

— А как же «Ведьма»?

Глаза у Отто пустые, совсем тёмные, и в них дышит солёная чернота.

— И ей тоже отдохнуть пора. Я две зимы в Барингофе не был, самое время.

— Капитан.

— Чего тебе ещё?

— Можно мне вернуться в Бакли?

— Катись-ка отсюда, а?

— Значит, можно.

— Ка-тись, — повторяет Отто и, привалившись к штурвалу, смотрит на звёзды.

Штиль тянется уже недели две, а «Озёрная ведьма» вся пахнет чёрной смолой, — везде, всюду, никак от этого запаха не спрячешься: Бран, скисший на пресной еде, хочет то ли убивать, то ли выть.

— Ка-пи-та-ан! — хрипло зовёт Арториус.

— Коготь, что ль, поймали?

— Не, лучше: ветром пахнет!

— Карам милостивый, — Отто вздрагивает и чуть не бросает штурвал, — не врёшь?

— А когда я врал? — морщит нос Арториус, облизывает палец и тянется, чуть ли не перевалившись через край гнезда: Арториус так часто сидит в дозоре на мачте, что вся команда делает ставки, отрастит ли он крылья или — по обыкновению своему — поленится. — Норд-норд-вест!

— Чего-о?

На палубе просыпается Рэв, чихает и сморкается в пальцы, Улль тычет Рэва кулаком в бок, Рэв вцепляется в ухо Улля, — ну, ничего удивительного, эти двое всегда дерутся, а потом орут песни: Гюннар высовывается из трюма, пустая бутылка прикатывается прямо ему в нос, Гюннар ойкает, — и вся «Озёрная ведьма», потрёпанная и тухлая, оживает сама собой.

— Задрал!

— Отпусти!

— Ша, крысы сухопутные! Поднять паруса! — по-командирски гаркает Отто. — Пора ловить ветер!

— Э-э, абы только пошли куда надо, — хмыкает Керольд, с бульканьем вынырнув из бочки, и раздувает ноздри, моргает прозрачными веками: принюхивается. — Курс на Кастельбрук?

— Хрен там плавал, — отвечает Отто, берётся за штурвал и щёлкает крышкой деревянного компаса,— на юг я после «Вестника» даже за лодку серебра не пойду.

Бран хмурится, глядя, как темнеет молочно-лунное небо, свистит Гюннару на двух пальцах и, спрыгнув на палубу, ловко карабкается по грот-мачте, — вверх, на рею, вцепляясь когтями в просмоленное дерево.

Право слово, ничего больше не надо: пусть только Ваэлия дозволит добраться до земли, и пираты Пороховой Бочки будут самой счастливой бандой, какую видывало побережье.

* * *

— А-а… ч-чтоб тебя забрал Змей.

— А?

— Зюйд-вест! Разворачиваем! — рявкает Отто, выкручивает штурвал так резко, что рукоять хрустит, и повисает на нём, уперевшись в палубу. — Подальше от берега, дурачьё!

— Рифы? — вздрагивает Бран, косясь на Гюннара.

— Скалы, — скалит Гюннар жёлтые зубы, плюнув юшкой, и с довольным видом затягивает под подбородком ремешок шапеля: трофейный, прихватил с «Болотного вестника». — Далековато нас занесло, не припомню я таких скал.

— Всё этот поганый Периклав, помяни моё слово! Не понравились мы ему. Не хочет, чтобы мы домой вернулись!

— Тш-ш! Помяни лихо, Бран!

Бран тоже плюёт — через левое плечо, и натягивает по локтю линь, — так туго, что узел чуть не дерёт кожу до кости: Бран уже со счёту сбился, сколько раз он обдирал пальцы, обжигался и тонул, но Бран ни за что не променяет эту жизнь на солёрские шахты, — шахты, после которых любой в двадцать уже кашляет, к тридцати не может разогнуть спины, а к сорока годам превращается в старика, если вообще до этих лет доживает. Бран ушёл к пиратам два лета и три зимы назад, и это лучшие два лета и три зимы в его жизни.

— Ещё немного!

— Капитан! — вздрагивает Керольд, щурится, затягивает узлом трос и, со стуком и подпрыгом волочась по палубе, свешивается через борт: протез мешается, и Керольд давно уже не может нормально скакать. — Нас несёт. Видали, какая у «Ведьмы» осадка?

— Не городи херню, земноводное! Всё у нас в ажуре!

— Капитан, выверните на правый борт!

— Я, по-твоему, — фыркает Отто, вцепившись в штурвал всеми конечностями, — что делаю? Танцы танцую, а? Помогай!

— Так вы уже… уже?

— Керольд?

— Благослови нас рыбий король, господь Утонувший, — отвечает штурман, и его выпуклые глаза со зрачками-серпами делаются мутными.

— Керольд!

— А?

Бран, вздрогнув округлыми ушами, оборачивается на окрик: в следующую секунду их закладывает невыносимо громкий хруст расходящегося на трещины дерева, — это ломается киль, и палуба вспучивается жутким чёрным разломом, а ещё через одну — взрывом где-то в утробе. Отто не удерживает штурвала: срывается, долбанувшись об рукоять со всей оттяжкой своего и так не шибко-то большого веса, обмякает, лезет пальцами в рот, — а Улль-Окунь, вскрикнув, вываливается за борт вместе с абордажной связкой, и вслед за ним змеёй скользит размотанный трос.

Всё это случается настолько быстро и выглядит настолько неправдоподобно, что Бран даже не вспоминает о том, чтобы испугаться, — едва-едва успевает вскочить на все четыре, в царапины пропахав когтями просмоленное дерево:

— Улль! Капитан!

— Шевелись, Бран! — кричит Арториус, пока где-то наверху, на реях, лопается фал. — Беги!

* * *

Бран бежит.

Бран не успевает ни завопить, ни рвануться в сторону, ни хотя бы упасть на палубу, — так, чтобы перекатиться: Бран бежит, и мерзкий долгий хруст заполняет всё вокруг, — так ломаются мачты, и в ушах звенит визг Арториуса, прямо из гнезда бултыхнувшегося в воду, а потом мир Брандона ла Бакли, — хорька из Солёра, двадцати двух зим от роду, половину жизни отдавшего соляным копям, — превращается в боль и полумрак, и кровь во рту даёт Брану понять, что он ранен, а тяжесть поперёк живота и хребта — что он, скорее всего, уже никогда не встанет.

Бран пытается пошевелить хвостом, извивается ужом, слышит противное хлюпанье, опускает глаза, паникует и пытается сгрести обратно в живот собственные кишки. Удивительно, как всё-таки выглядит обнажённое нутро: Бран столько раз вспарывал чужое брюхо и грыз его содержимое, что ни разу не задумывался о том, выглядит он изнутри так же или как-то по-другому. Выходит, так же?

«Озёрная ведьма» с хрустом кренится к боку и замирает, словно в дрейфе, и всё заканчивается так же быстро, как и началось: у Брана кружится голова, и очень-очень хочется спать, и Бран не чувствует ни боли, ни хвоста, ни задних конечностей, — Бран молчит и слушает, как где-то внутри, под палубой, тлеет разорвавшийся бризант.

— Бран, мать твою, Бран! Где ты, вонючее отродье?!

— Здесь, — отвечает Бран, облизывает усы и безмерно удивляется, как сипло звучит его голос.

— Бран, скинь конец Арториусу!

— Здесь, здесь же!

— Убью тебя, Брандон ла Бакли! Слышишь? Убью!

Отто шатается, сплёвывает кровь и бредёт, то и дело отирая рот. Рубаха на нём разорвана, а кровь всё течёт и течёт: наверное, выбило зубы, — и Отто, вздрогнув при виде Брана, пытается сначала кое-как вытащить его за шиворот, а потом, взгрызаясь в верёвки, скребёт и царапает сломанную рею.

Бран смотрит, как Отто топчется по тёмной луже, морщится и подгребает потроха поближе к себе. Ещё не хватало, чтобы и их оттоптали.

— Нет. Нет-нет. Бран, ты меня слышишь?

— Капитан, — хрипит Бран, сложив в голове один-единственный важный вопрос, — капитан, что с нашей девочкой?

— А?

— Горит?

— А, это… нет.

Отто снова сплёвывает кровь, оседает на мокрую палубу и, подползя поближе, загребает голову Брана к себе на колени: Бран хрипит, когда капитан ерошит по его затылку когтями, и улыбается.

— Я ж слышу, капитан. Трюм-то…

— Не-е, — глотает Отто почти все согласные, гладя Брана по голове. — Она… ф-с-сё. Бран, фс-сё у нас будет хорошо.

— Да ладно вам, капитан, скажите правду. Это же наш общий корабль.

Бран кашляет, давится и блюёт нутряной слизью.

— Я тоже умру?

— Бран, заткнись! Мы вернулись с Периклава, мы счастливые, лекарь тебя зашьёт и вылечит. Правда-правда. — Глаза у Отто Пороховой Бочки полны слёз, из его цинготного разбитого рта капает кровь пополам со слюной, а из глаз — мокрое: Отто трёт их ладонью, и Бран готов поклясться всей рудой Солёра, что никогда прежде не видел, чтоб капитан, будучи трезвым, хоть над чем-то рыдал. — Ты лет через двадцать помрёшь, не раньше, я обещаю. Слышишь?

— Мнэ-э-э…

— Бран, ты меня слышишь? Ты ведь не умрёшь сегодня. Не умрёшь.

Бран вдыхает полной грудью, и брюхо наконец-то скручивает тупой болью, а во рту оседает привкус горькой раздробленной соли, — хорь не знает, сон это или явь, но ему уже совершенно плевать.

— Зр… зря мы «Болотный вестник» ограбили, Отто.

Отто кричит, задрав голову, и его крик перерастает в тонкий звериный вой.