Quis custodiet (джен)

Лязгнул замок, и дверь с низким протяжным скрипом открылась.

— Ну, готов? — стражник, которого знали не иначе как Две Костяшки — за то, что любил поработать своим кулаком, отчего заимел выразительные мозоли, — вошёл в камеру и, щёлкнув старым замком, вытащил цепь из кольца со стены.

Рябой болезненно потёр запястья под кандалами, когда цепь в какой-то момент натянулась. Затем Две Костяшки пропустил длинный конец цепи через ножные оковы и дёрнул, убеждаясь, что узник не сможет бежать, и только после этого подтолкнул его к двери, за которой скучал, опершись на пику, его напарник: длинный и скучный тип, которого звали Ключики, имевший дурную привычку выразительно перебирать висящие у него на поясе ключи от камер, издевательски демонстрируя их.

Рябой скривил губы и, прихрамывая, послушно вышел в скудно освещённый факелами коридор. Цепи тоскливо лязгали с каждым его шагом, но он привык и почти не обращал на это внимания.

Он уже давным-давно отказался от попыток спорить, или уж тем более сопротивляться стражникам: никакого результата, кроме кровоподтёков на и так давно больной спине, это не давало. А идти придётся всё равно — стражники дело своё знали и исполняли полученный приказ прилежно и буквально.

Так что сопротивляться Рябой не стал. Хотя не видел в предстоящей процедуре никакого смысла. Всё равно его никто не выберет. И правильно.

Рябым его прозвали за клетчатый след ожога на щеке — результат ещё отроческой неудавшейся попытки залезть в трактир. Поймавший его тогда дородный повар с лёгкостью сгрёб хотя и длинного, но тощего тогда мальчишку и, протащив его по полу, прижал его лицом к решётке, где ещё недавно исходила соком свинина:

— В другой на вертел тебя насажу, — предупредил, отдуваясь, он, когда мальчишка в его руках на миг перестал орать.

В тот день Рябой на всю жизнь запомнил, как вонь от его обожжённой кожи смешалась с запахом мяса — и как удивительно они были похожи. Повара он прекрасно понял. И на следующую же ночь сжёг трактир — и сбежал из родного селения навсегда.

Так и начались его странствия, закончившиеся через двадцать с лишним лет здесь, в одном из многочисленных казематов Островной тюрьмы. Самой страшной в здешних землях — тюрьмы, куда свозили самых закоренелых, отпетых преступников, у которых не оставалось ни малейшего шанса исправиться, и лучшее, что можно было придумать — оставить их гнить на этом всеми проклятом острове десятилетиями.

Впрочем, как гласил Закон, каждый имеет право на Шанс. Узникам подобный шанс предоставлялся сперва на седьмом году заключения, потом — на десятом, а после — каждый год. Вернее, каждую первую полную Луну нового года, когда в Островную тюрьму привозили Храмовых котов из Главного храма Луны-Дочери. Милосердная богиня, заступавшаяся за всех, осуждённых именем её Неба-Отца и Солнца-Матери. Ей не был важен ни пол представшего перед ней, ни возраст, ни род, ни что-либо иное; она укрывала своим серебряным плащом каждого, кто к ней взывал… но только раз в году. Легенды говорили, что когда-то её Солнце-Мать приревновала Небо-Отца к своей Сестре-Земле и решила погубить ту своим жаром. И когда трава стала сухой и жёлтой от засухи, и мёртвые листья с умирающих без воды деревьев усыпали её шуршащим мёртвым ковром, Луна-Дочь обняла свою Солнце-Мать и затмила её на долгих семь дней, и так успокоила, а потом сумела и примирить их. В благодарность Небо-отец, наконец, выжал над погибающей Землёй свой тяжёлый облачный плащ и, признавая собственную неправоту, подарил дочери право раз в год одаривать прощеньем оступившихся. Солнце же Мать, признавая свою ошибочную горячность, подарила дочери зверя, способного и исцелять, и убивать — так в этот мир пришли коты и кошки.

С тех пор раз в год, на первую полную луну, во всех краях, раскинувшихся под сенью Неба-отца, всех землях, куда падают лучи Солнца-матери — или, по крайней мере, во всех окрестных странах, о которых Рябой когда-либо слышал — любой кот мог подарить прощение мужчине, и любая кошка — женщине. Говорили, что если в эту ночь, с восхода Луны и до её заката, к человеку в дом приходит незнакомый кот и по доброй воле остаётся там до самого восхода, Луна-Дочь раскроет над этим человеком свой волшебный плащ. И до тех пор, покуда этот кот считает этот дом своим, плащ будет укрывать всех его обитателей. До самой его смерти — и, если доживёт он там до самой старости и от неё скончается, Луна-Дочь, покидая этот дом, поцелует каждого живущего и заберёт с собою все их прегрешения.

Но братья-сёстры Дочери-Луны пойдут не к каждому. Их Лунные глаза видят глубже человеческих, и к чёрным душам, в которых нет раскаяния, ни один из кошачьего племени не приблизится.

Так что никакого шанса у Рябого не было. Да он и не хотел. И кошек ненавидел. Мерзкие бесшумные тварюги, такие же двуличные, как люди. Кто ещё играет со своей добычей, прежде чем её убить? Волк, кабан, медведь, орёл, да даже щука, а она так и вовсе не зверь, так не делают. Никто не делает — за исключением людей и кошек. Нет, от подобных тварей ему прощение не нужно! Да и куда ему идти? Здесь спокойно. И еда есть — пусть уже и до смерти обрыдшая, но есть. И даже не такая мерзкая, какой приходилось давиться в карцере, куда Рябой неделю как попал за очередную драку. Но ничего — ещё через неделю он вернётся к привычному тюремному существованию в общую камеру, и еду снова можно будет есть. Почти что без отвращения. А в большой компании и сидеть веселее, да и не лезет к нему, душегубу, особо никто... Скучно, конечно, ну да он уже привык за столько лет.

А сколько, кстати? Грамоте Рябой обучен не был, но считать умел — однако он давным-давно уже потерял счёт времени. Который раз уже он тащился за стражником по бесконечной лестнице наверх? Он не помнил. Но нога, на которую очень много лет назад наступил копытом конь, что он пытался свести у одного богача, болела с каждым разом всё сильнее. Впрочем, спорить было бесполезно, и Рябой тащился между двумя унылыми стражниками — один сзади, другой спереди, как будто бы здесь было, куда бежать!

Наконец, лестница закончилась. Начались коридоры — сперва узкие, они постепенно расширялись, и, в конце концов, вывели в большой и круглый зал, увенчанный высоким куполом, на самом верху которого была изображена полная луна. Рябого, кажется, привели одним из последних — и требовательно указали на пол, даже не сняв кандалы и цепь.

Большинство остальных узников уже сидели на выложенном мозаикой полу. Рябой уселся с краю, приготовившись наблюдать за действом, что вот-вот должно было начаться. Вот сейчас прозвучит гонг — и…

Раздался удар гонга, и в зал вошли Сёстры Луны в длинных белых одеждах, прекрасные, словно видения. Может, ему так казалось лишь потому, что это были единственные женщины, которых встречал Рябой за все годы своего заключения, но он никогда не видел никого прекрасней. Каждая из них несла в руках корзину: побольше — со взрослыми котами, и поменьше — с котятами. Последних корзин сегодня было мало — только три, и их традиционно вынесли в самом конце. Надежды на котят было немного: слишком уж они были подвижными и любопытными, и шанса на то, что кто-нибудь из них устроится на коленях у сидящего и там задремлет, было не так много. Кошек не было — как не было среди заключённых женщин. Говорили, что для них существовала отдельная тюрьма — и Рябой слышал, что там даже страшней, чем здесь.

Как-либо приманивать животных узникам строго запрещалось. Всё, что они могли — выбрать себе позу, в которой им и предстояло провести следующие часы. Менять её не было запрещено — можно было, например, вытянуть или поджать ноги, или сесть как-нибудь поудобнее, но нельзя было ни лечь, ни встать, ни, тем более, играть или гладить подошедшего или забравшегося на тебя зверька.

Впрочем, к Рябому никто никогда даже и не подходил. Звери останавливались поодаль, глядели на него — и уходили, не углядев в его чёрной душе даже слабой искорки раскаянья. Впрочем, его там и не было. В чём ему каяться, Рябой не знал. Да, он грабил, воровал и даже убивал — случалось. Так ведь и его могли — всё честно. За что ему каяться? Жил так, как жил. А как ещё, если не нашлось в этом мире дела для него? Земли у его отца было немного — на всех сыновей не разделить. Да и не лежала у Рябого к ней душа — и руки у него были, наверное, не из тех, что жизнь дают. Вот отнять что выходило у него неплохо — до поры до времени. А чтоб отдать…

Коты неслышно двигались по залу, изучая неизвестное им место, и Рябой зашевелился, пытаясь поудобнее пристроить свою больную ногу. И не вытянуть её, и не согнуть нормально — наполовину разве что. Так и сидеть… Вообще-то, если походить подольше, становилось лучше — но где ему ходить? Весь карцер, из которого его выволокли, был три шага вдоль, да полтора поперёк от силы.

Нога разнылась, и Рябой, кривясь, с нетерпением поглядел на огромные песочные часы, отмерявшие оставшееся время Лунной Ночи. Песка в их верхней чаше оставалось много больше, чем уже просочилось вниз, и Рябой совсем затосковал. Скорей бы назад — и можно будет как следует растереть ногу. А тут нельзя — накажут… Пики в руках стражников были тяжёлые, с острым, покрытым жирной маслянистою смазкою наконечником — и те любили ткнуть остриём особо непослушных в спину. Проткнут кожу — пойдёт кровь, а после нарвёт, и будешь мучиться с гнойной язвой до летнего Дня Исцеления, если дотянешь. Уж лучше он потерпит.

Котов с котятами было ровно столько, сколько заключённых — ни единым больше или меньше: каждый может получить Шанс, но только один. Рябой сидел, глядел на них — и, хотя сам для себя давным-давно ничего не ждал, но его сердце начинало сильней биться каждый раз, когда какой-то зверь взбирался на колени или плечи кому-то из сидящих на полу людей. И каждый раз, когда зверь спрыгивал, Рябой злился на него. Ведь можно же угомониться и полежать! Чего они все разбегались?

Котята злили Рябого больше взрослых кошек — носились между с надеждой следящими за ними людьми, интересуясь лишь друг другом. И нередко, уставая, возвращались или в свою корзинку, или же укладывались на полу — и засыпали, лишая таких, как он, Рябой, Шанса. Ему-то тот и за так не сдался — но ведь другие его просто жаждали! А глупые котята носились разноцветной стайкой меж людьми — два белых, рыжий, пара полосатых, чёрный и пятнистый, чёрно-белый — и совершенно не обращали на них внимания. Время шло, ночь длилась, и сыпался бесшумно песок — а счастливчиков, на чьих коленях уже обосновались задремавшие коты, было лишь шестеро. Могло бы быть и семь — но один из уже вроде бы устроившихся на коленях котов вдруг поднялся и ушёл куда-то, походя бросая в бездну разочарования покинутого им узника и подарив другим ту ложь, что зовут надеждой.

Потому что Рябой точно знал, что нет никакой надежды. Что она как крепкое вино: пьянит и радует сперва, а после оборачивается больною головой и пустотой. И когда лохматый белый котёнок вдруг резко остановился перед ним, скривился и подумал как можно отчётливее: «Пошёл вон! Брысь отсюда, крыса волосатая!» А когда тот, словно бы услышав, ускакал вперёд, Рябой выдохнул — и загнал не к месту разлившуюся внутри горечь подальше.

Он пошевелился и подтянул больную ногу к себе, и покосился на недовольно зыркнувшего на него стражника. Ладно, ладно, он потерпит, решил Рябой — страже тоже было скучно тут торчать всю ночь, и хотелось развлечений. Сейчас как ткнёт под рёбра древком — жаловаться-то всё равно некому! Рябой начал осторожно ногу выпрямлять — и когда та была уже почти что на полу, выщербленной выемки под коленом коснулось что-то мягкое. Рябой поглядел — и увидел того самого белого котёнка, невесть когда и как успевшего растянуться под его ногой. Сейчас он мелкого поганца и придавит, с мстительным удовольствием решил Рябой, сам не зная, откуда в нём взялась вдруг эта злость. Не до смерти, конечно: кому охота, чтобы с него заживо сняли кожу на тюремном дворе? — но достаточно чувствительно, чтобы тот к нему больше не совался. Однако ничего не вышло — когда Рябой опустил ногу на пол, котёнок выбрался из-под неё… и залез, цепляясь крохотными острыми, словно иголки, когтями на его вторую ногу. И, улёгшись там, свернулся маленьким клубком — и вмиг заснул.

Рябой ошалело уставился на мелкого паршивца. Тот безмятежно спал — и что Рябой мог сделать? Как его согнать? Стоящий рядом стражник так пристально на него таращился, что глупо было даже думать о том, чтобы попытаться сделать это незаметно: за подобное рубили руки, а Рябой своей лишиться не хотел. Так что всё, что он мог сделать — подёргать мышцами, надеясь зверя разбудить — но тот даже своим мохнатым ухом не повёл.

Рябой сидел, котёнок спал, песок ссыпался вниз — и когда последняя песчинка, наконец, упала, раздался громкий голос Старшей из Сестёр:

— Плащ распростёрт! — и Рябой вдруг обнаружил, что за его спиной уже стоит одна из Младших, невысокая молодая женщина с круглым, как Луна-Дочь, лицом, и, наверное, таким же прекрасным. Она смотрела на него своими тёмными глазами и улыбалась так радостно, что у Рябого вдруг защекотало где-то в носу, и захотелось откашляться, но он не рискнул издать такой неподходящий сейчас звук.

Ему в нос ударил запах незнакомых трав, и Рябой почувствовал, как опускается на его плечи почти невесомая серебряная ткань. А котёнок на его бедре так и спал — как будто его всё происходящее вовсе не касалось.

В зале зажгли факелы, и увели тех, кто в этом году не попал в число счастливчиков — как всегда и уводили самого Рябого. А теперь он сидел тут и растерянно смотрел на поставленную возле его ног корзинку с мягкой подушечкой внутри.

— Ну, ты, — услышал он и, подняв голову, увидел стоящего рядом с ним Начальника Тюрьмы. Такого длинного и тощего, что им можно было бы, пожалуй, резать масло. — Что, уходить не хочется? — спросил он насмешливо. — Так привык за двадцать лет?

— Привык, — тихо проговорил Рябой, понимая, что не врёт, неверяще глядя, как с него сняли тяжелые кандалы.

И вдруг запаниковал. Куда ему идти? Зачем? Что он там будет делать, на свободе? У него ж ни кола, ни двора там, да и ремеслу он обучен разве что воровскому... Да ещё с котёнком. Его ж кормить надо… или они сами кормятся, твари мохнатые?

— Ну так оставайся, — предложил Начальник Тюрьмы. — У нас трое на Большую землю как раз собрались с концами.

— Тут? — недоверчиво переспросил Рябой.

— Ну, комнату тебе дадим получше, — сказал Начальник. — Маленькую — но с окошком. Еда, крыша над головой, жалование опять же — что ещё надо? Зверя тоже на довольствие примем, — он наклонился, разглядывая котёнка, и в этот момент тот проснулся. И зевнул, открывая ярко-розовую пасть, обрамлённую острейшими белыми зубами, больше похожими на маленькие гвозди.

— А что, — медленно проговорил Рябой. — А и останусь.

— Вот и славно, — Начальник одобрительно кивнул и потрепал Рябого по плечу. — Бери тогда своё спасение и отправляйся в караулку пока. Дорогу тебе подсказывать не придётся? — добродушно ухмыльнулся он. — Сейчас я всё закончу здесь — и мы с тобой займёмся.

— А не боитесь? — спросил Рябой, неловко поднимаясь и держа одной рукой охотно перебравшегося на его ладонь котёнка.

— Тебя? — бледные брови Начальника Тюрьмы взлетели вверх.

— Я ж душегуб, — напомнил ему Рябой. Котёнок на ладони завозился, вставая на лапы, и кончики его когтей вонзились в кожу.

— Так и славно, — кивнул Начальник. — Из таких как раз самые лучшие Стражи и выходят. Думаешь, кем я раньше был? — спросил он — и ушёл к Лунным Сёстрам, собиравшим так никого и не выбравших котов.

Рябой же прежде, чем уходить, глазами нашёл лицо той сестры, что накрыла его плащом, и она ему кивнула, заставляя в его груди пульсировать что-то тёплое, и улыбнулась — и лишь потом вернулась к котам.

А котёнок вдруг резво вскарабкался на плечо Рябого и уселся там, по-хозяйски обозревая свои новые владения. Он был очень, очень доволен своим выбором. Легко найти свет там, где он уже сияет — но он с самого рожденья знал, что ему предназначена куда более ответственная миссия.

Потому что кто-то должен же зажигать свет там, где он давно погас. А может, даже и там, где его никогда и не было.