Мать (джен)

— Послушай, Матильда, несчастен твой дом:

Твой сын стал бандитом, живёт грабежом.

За зло поплатиться придётся ему,

Вот-вот арестуют и бросят в тюрьму.

— Мой мальчик хороший, он ищет свой путь:

Разок ошибётся, другой спотыкнётся,

На третий найдёт как-нибудь.

© Ростислав Чебыкин

1198 г. ПБП

— От кого ты его родила, Стурла?

— Да хрен бы разобрал, — рявкает Стурла всякий раз, кто б ни задал этот почти что священный вопрос, — чьё это потомство. Знаешь, сколько у меня тогда было мужиков?

— Говорят, мать всегда знает, кто отец её детёнышей. Брехня, да?

Готфрид Сток — кузнец, сосед, ему пятьдесят, и Стурле очень хотелось бы, чтоб сын прикипел к его ремеслу: впрочем, Стурла всегда хотела слишком много, — спасибо, что Отто до сих пор не сломал ни одну из конечностей, не потерял хвост и не сорвался с ванты, пока прыгает по палубам в порту, во все глаза пялится на паруса и вздыхает по озеру, как по девчонке.

— Брехня. Наверное, тоже из корабельных, а то хрен знает, чего он так с мачтами обнимается.

— Может, ты перепилась солёной водой, пока была беременна? Говорят, выпьешь на сносях солёной ваэлийской воды — родишь пирата.

— Сплюнь, Готфрид! Сплюнь сейчас же!

Стурла, в общем-то, обычная, не самая примерная. Стурла замужем не была, некогда, — всегда работала, торговала моллюсками, ругалась с братьями: их раньше было пятеро, осталось только двое, — и с парнями гуляла, с бандитами и с торгашами: не для любви, а так, для развлечения. Как почувствовала, что шевелится жизнь в чреве, — перестала выпивать. Родился сын, ещё и на месяц раньше, чем положено, — что ж, будет дитя по одной только матери. Разве плохо, когда у тебя есть потомство?

Впрочем, это мыши бы заахали, кабы услышали такое, да и то — мелкие, не муридейские и не северные. А Стурла — крысиное дитя, дикое, кровь — железная, имя — мужское. Такие не просят — сами берут, и уж тем более никогда не просят прощения.

Шумно на рынке у площади, в праздничный день не протолкнуться: каждый перекричать другого горазд, и хромой Йокель хитрит — водой рыбу поливает, и пахнет здесь замечательно, — сельдью, солью, жареным мясом, потрохами.

— Лосось! Свежий лосось!

— Сушёные ящерицы!

— Отто, ма-а-ать твою, опять воруешь грибы! Ну-ка, вернись в лавку!

* * *

1201 г. ПБП

В Барингофе — зима, а это значит, что в штиль у берега озеро затянется льдом, — ненадолго, на пару недель. Обычно все остаются дома: чинят мелкие рыболовные сети, смолят лодки, коптят икру, — но Стурла каждую зиму, собрав снасти и провизию, разматывает привязь с кольца и уходит на промысел в большие воды. Стурла не боится озера и холода, — лишь кутается потеплее, и впервые Отто налегает на вёсла вместе с ней, всматриваясь в черноту остывшей Ваэлии.

Стурла и раньше подумывала, что пора бы брать сына на рыбалку: уж больно жадно Отто смотрит на лодки и сети, и уж больно грустный у него взгляд, когда Стурла гребёт от берега, — но раньше Отто был мелковат, да и за домом кому-то надо следить. А сейчас, в его одиннадцатую зиму, решилась: хватит ему с семьёй кузнеца обедать.

— Мама, а что там, на дне?

— Рыба и моллюски.

— У, неинтересно, — скучает Отто, но грести помогает очень старательно: Стурла обычно рыбачит у чёрных камней в нескольких милях от берега — там, где дно ощетинивается иглами рифов. У рифов течение тёплое, и в зимние недели там нерестится ваэлийский лосось, и так его много там, что вода становится серебряной.

— Корабельщики говорят, на большой воде нельзя нырять. Даже выдрам нельзя. Тебе же в порту рассказывали, так?

Отто тут же оживляется, чихает и трёт локтем нос.

— Рассказывали. Почему?

— Там живут мертвецы и кракены. Вот почему!

— Правда? Мне про кракенов дядя Торкель рассказывал.

— Ну, правда или нет, никто не скажет, — пожимает Стурла плечами, зубами вытаскивает пробку из горлышка и прикладывается к фляге, — а вот то, что оттуда не выбираются — истинно, всё так и есть.

— У-у! Хочу увидеть кракена. — Отто облокачивается на руль и влюблёнными глазами смотрит на воду. — Дядя Торкель говорит, что они длиннее шнеккара.

— Торкель слишком много говорит, когда напьётся.

— Ну, и что с того? Зато интересно!

Стурла тянется спрятать флягу под рубашки — и медлит: меньше всего ей сейчас хочется, чтобы Отто занимался ремеслом Торкеля, чей корабль ходит в Скарн и дважды чуть не тонул, но, видимо, кровь их прадеда-корабельщика до сих пор сильна, и, поразмыслив ещё немного, Стурла успокаивается. В конце концов, чем плоха-то такая жизнь, кроме штормов и Змея?

— Выпьешь отвара, драгоценное ты моё крысиное отребье?

— Фу-у! Ни за что. Он воняет полынью.

— Не поганее выпивки. Держи, согреешься.

* * *

1203 г. ПБП

Отто тринадцать лет, и очередной боцман, притащив его за ухо на порог, ругается:

— Хозяйка Стурла! Ваш огрызок, ваш хрен крысиный, ваш мелкий недорослый вшивый скрыга опять залез в мой трюм, сожрал четыре труса гречихи и хотел наняться в матросы!

— Ну, так забирали бы, мне только в радость! Не будет лишнего рта в доме! — Стурла швыряет в боцмана сапогом, а Отто вырывается и, шмыгнув по чердачной лестнице, показывает язык. — Он даже читать по слогам уже умеет. Вам на корабле не нужен грамотный помощник?

— Ещё чего! Пусть роста прибавит, а потом подумаю.

— Зато в команде прибавится мозгов, — добавляет Отто, предусмотрительно не слезая с чердака. — Всё равно дядя меня брать не хочет. Дурак.

— Ты, мелкий!..

Боцман замахивается на него, вздыхает и берёт со стола огрызок яблока.

— Приходи через пару зим. Может, хоть тогда-то подрастёшь?

Отто, сморщившись, тычет ему вслед непристойный жест: Отто меньше всех своих сверстников, что не мешает ему быть самым свирепым в драках, а Стурле — вытаскивать его из потасовок.

— Отто, это неприлично, — говорит Стурла, взвалив на стол ворох разорванной сети; ворох шевелится и звякает мелкими колокольчиками, и Стурла, вытряхнув из сети ящерицу, ловко разрубает её тесаком надвое.

— Этого ещё мало.

— Да я не про твои кукиши, скрыга! Не мог прихватить чего-нибудь для матери, а?

— Так он поймал меня, — огрызается Отто, слезает и, придвинув пяткой мусорную кадку, обдирает с ящерицы шкурку. — Куда мне гречиху-то, за щёки совать? Я тебе не карбыш!

— Поймали его, ага! Оправдывайся ещё! — Стурла выдирает из сети ком водорослей. — Раз так, то привезёшь мне праздничную рубашку из Кастельбрука, когда станешь моряком, самую яркую. Вот тогда и прощу.

— А сапоги?

— Себе сначала раздобудь. И носить научись.

— Я-асно…

Отто, носивший сапоги ровно шесть раз: трижды в зимнем рейде и трижды на летнем фестивале, — ест хвост ящерицы и призадумывается.

— А серьги? Серьги привезти?

— Хрен с тобой. Вези, если найдёшь красивые.

* * *

1207 г. ПБП

— Мать!

— Ах ты, сокровище моё! Ублюдок!

Стурла врубает тесак в разделочную доску, мокрую от чешуи, а Отто ловко ныряет под прилавок, и обрезанный сапог пролетает мимо его уха. Стурла в ярости, но не может понять, гордится она или хочет прибить сына на месте за всё услышанное, узнанное и передуманное: наверное, всё-таки не хочет, — уж лучше потом, когда за его голову назначат награду.

— Мать, я привёз серьги. Рубашку в другой раз привезу, когда в Кастельбруке окажемся.

— Скрыга! Разве я говорила тебе, чтобы ты лез под арбалетный болт?

— А что такого? Я сам захотел.

— Потопил «Саламандру», а теперь, значит, гуляешь на глазах у всех?

— Да они и не против-то, — высовывает Отто голову и красноречиво поводит ушами, — левое проколото серьгой; Йокель рассматривает то его, то Стурлу, открыв наполовину беззубый рот, а остальные торговцы глядят с завистью, интересом и искренним восхищением. — Мы рыбаков не грабим, они наши друзья.

— Плевала я на то, кто там не против и кого вы грабите, а кого нет. Я ж за тебя беспокоюсь, — злится Стурла, выволакивая сына из-под прилавка за шкирку. — В Барингоф скоро молодой барон Эмгыр на свадьбу сестры приедет, тут гвардия вечером будет, а ты…

— Будто я сейчас им нужен!

— Только попробуй пройтись перед стражей в таком виде, — в подпол запру!

Отто чешет всеми когтями переносицу, переступает с ноги на ногу: ботинки у него почти не ношеные, из кожи, но Отто не выглядит в них неуклюже или смешно, как это бывало прежде, — и, сунув пальцы за перевязь, вынимает оттуда связку цветных серег.

— Так и не решил, какие самые красивые. Держи!

Отто, две зимы назад прицепившемуся на корабль чёрных наёмников, впервые с тех пор в Барингоф явившемуся, — восемнадцатый год; у Отто осанка детёныша и взгляд взрослого, и пахнет от него кровью, железом и зверем, а под глазом — свежий, ещё не заживший шрам, вкось по щеке и под самую повязку.

— А твой выкормыш-то не с пустыми руками, — хмыкает Мадельха, вывалив из бадьи сельдь.

— Эй, Отто, ваш брат собирается в Солёр? Привезёшь две банки специй, если заплачу по два флорина за каждую?

— Ага, ещё чего! Он будет резать, а не торговаться!

Стурла молчит: долго, намного дольше, чем полагалось бы, — и, протянув четверню, гладит Отто по рассеченной шрамом щеке.

* * *

1213 г. ПБП

— Сам рисуешь? Может, ещё и расклеивать начнёшь?

— А что, это запрещено?

— Бол-л-ван!

Стурла крутит объявление и так, и этак: трудное слово «розыскиваеться», чуть кривое под конец, как раз помещается под рисунком, — щурится, щёлкает языком и качает головой.

— Здесь ты красивее, чем по-настоящему.

— Намекаешь, что я страшный?

— Какой же ещё? Красивым тебе быть не в кого.

— А в тебя?

— Заткнись.

— Не заткнусь, — отрезает Отто и, привычно свернувшись тёмным калачиком, прячется носом в пальцы. — Разбудишь, когда в ратуше пробьют четыре склянки?

Отто Пороховая Бочка давно уже не детёныш, и Стурла уверена, что скоро у него где-то будет бегать собственное потомство.

Отто Пороховая Бочка до сих пор не дорос до положенного роста: скорее всего, его отец — тот мелкий и чёрный, похожий на Стурлу старый корабельщик, но Стурле плевать, кто его зачал, потому что этот детёныш ничей больше, только её. Отто бывает в Барингофе нечасто, добирается тайком, вплавь, пока «Озёрная ведьма» стоит на якоре: слишком она знаменита для Барингофа, — и всякий раз Стурла, видя сына, делает высокомерную физиономию, но вечером, когда тот спит, чинит рубашку в порохе и рваных кружевах, а утром Отто снова уходит — на месяц, сезон или целый год.

— Сам проснёшься, — бормочет Стурла, подкалывая в шляпу иглу с мотком ниток, и, залезая с хвостом на табурет, аккуратно вышивает на подкладке имя и инициалы, а потом гасит лампу, запалив от неё свечу, и собирается задвинуть щеколду на ставнях, — но медлит, засмотревшись на рябую россыпь поверх воды.

Где-то там, за мысом, — корабль её сына, а на торговом пути в Скарн — брата: когда-то у Стурлы было пятеро братьев, а теперь остались лишь Хельм и Торкель. Торкель, сноб и жадина, воротит штурвал в сторону, видя на горизонте полосатый флаг сестриного ублюдка, но всегда пьёт с ним за одним столом, а Хельм — Хельм где-то далеко, меняет специи на южных берегах, и знать про них ничего не хочет.

Отто спит чутко, навострив уши, и Стурла, не удержавшись, щекочет его за проколотым ухом — и отдёргивает пальцы, когда Отто не глядя рвётся сцапать их всеми когтями.

— Чш-ш!

— Спи, скрыга. Ты дома.

* * *

1216 г. ПБП

Стурла сидит на пирсе: хвост в воде, серьги в ушах, — пьёт из фляги и смотрит, как где-то на горизонте, прямо посреди залитого огнём залива, горят паруса и мачты, и пламя взлетает до самого неба, подогретое бризантом и порохом, — а другой, красавица «Ведьма», разворачивается на восток.

Стурла не знает, в последний ли это случается раз или в очередной, но ей не очень-то хочется знать.

— Тоже посмотреть пришла? — любопытствует Готфрид Сток и, со скрипом разогнувшись, смотрит на пожар, скребя когтем бледные дёсны. У кузнеца, по горлу и животу совсем седого, когти сточены, а во рту не осталось ни одного зуба, и теперь они вставные, вырезанные из кости. — Хорошо горит, каналья. Имперский двухмачтовик?

— Муридейский.

— Не спится, да?

— Не-а. Провожаю своё отродье в дорогу.

— Уверена, что с ним всё будет хорошо?

— Так же, как и в том, что его зовут Отто, и он — сын Стурлы.

— Даже так? А-а.

Готфрид молчит, и Стурла молчит тоже, и воздух пахнет грозой: долгий нынче дождь будет.

— Седьмой, если считать от солнцестояния.

— Восьмой. Не забыл про «Деву-Розу» в Пиррумской гавани?

— Ты породила зверя, Стурла. Не стыдно, а?

Стурла смеётся, запрокинув голову, а потом присасывается к фляге, и красные серёжки в её ушах вспыхивают двумя огнями, пока на Барингофскую бухту, догорающий торговый галеон и «Озёрную ведьму» льётся дождь, — первый после недельного зноя.

— Ни хрена мне не стыдно, Готфрид.