Казнь (джен)

Его прозвали Вешатель. Если велено взять живым

или мёртвым, мы просто стреляем тебе в спину из

засады, а потом сдаём труп властям. Но если тебя

поймает Вешатель, — будешь висеть.

© Омерзительная восьмёрка

— Гляди, Адельстен, привели!

— Чё, правда он?

— Глаза разуй, дурень! Кто ж это ещё?

— Думаешь, завтра вздёрнут?

— Не-е, завтра день праздничный. Зуб даю: в воскресенье.

— Ставлю два флорина, что сразу шея хрястнет!

В Тающих башнях сегодня шумно, — стражники со стен, побросав алебарды и облепив крыльцо, шипят на Адельстена: тот лузгает зёрна из пригоршни и плюёт шелуху кому-то в ухо, — и смотрят на Ги и остальных с неизбывной завистью.

— Так-так. Значит, это и есть наш самый знаменитый головорез?

Кнудд Вешатель, сощурившись и подкрутив вислый седой ус, цокает языком и суёт большие пальцы за ремни поддетого под жилет нагрудника, а Ги, выпятив грудь колесом и стиснув алебарду, старается напустить на себя важное выражение: сегодня он в четвёртый раз за жизнь чувствует себя если не героем, то уж явно тем, от кого есть какой-никакой прок, а не одно только дармовое проедание сухарей.

— Так точно, командир Кнудд. Взяли на Костяном берегу, прямо у «Озёрной ведьмы». Тёпленького.

— Чуть не удрал.

— А я-то думал, ты покрупнее, Отто, — вздыхает Кнудд, подхватив пленника когтями под подбородок. — Отто, Отто, хрен крысиный…

Отто Пороховая Бочка — крепкий и жилистый, кровь северной крысы, далеко не пигалица, но мельче любого гвардейца, — рычит и рвётся вперёд; Ги вздрагивает, слыша утробный щелчок челюстей, и, тут же повиснув на его плече, волочится по земле, — плевать, лишь бы не вырвался, а командующий отдёргивает пальцы и смеётся.

— Э, так ты теперь беззубый? Ни одного резца?

— М-мэ х-хаит, — хрипит Отто, еле выговаривая слова, встряхивает головой и облизывает рот, а кровь мешается со слюной — и всё течёт и течёт, капает с подбородка, заливает ремень и рубаху, разодранную от ворота до локтя, и ни одного переднего зуба во рту у него нет — сплошная драная рана, лишь среди коренных виднеется парочка целых.

— Кто это сделал? Гильдо, Гай, Бенгтссон? — Командующий щурится, особенно останавливаясь взглядом на дылде Бенгтссоне, и тот ёжится; весь гарнизон по уши наслышан о драчливом нраве бывшего сержанта из-под Песы, а кое-кто — и знает лично, но перед командиром Бенгтссон всегда стоит навытяжку с постной физиономией, поджав хвост, и покаянно кивает, когда тот тычет его носом во все прегрешения. — Я же тебя учил, Бенгт: не порть фасад, когда лапы связаны, даже если это самый распоследний скрыга. Ни-ког-да. Или подрались?

— Это не я, командир Кнудд, — помолчав, бурчит басом Бенгтссон, стукнув алебардой оземь, — это «Ведьма». Видали б вы, как она килем налетела, диво, что только зубы выбиты. И трюм с бризантом… В общем, не пойдёт больше она в рейс.

— Да, это «Ведьма»! — торопливо вступается Ги.

— Она самая.

— Надобно бы с неё шкоты и паруса снять, командир. Пригодятся в крепости.

— И древесину…

— От ведьм одни проблемы, даже от деревянных. Снимем паруса, и пускай своё отживает. А с этого — перевязь и сапоги, крепкие ещё. — Командующий машет в сторону тюрьмы и рявкает, скинув всё благодушие: — Увести! Маттис Ларс, записать его в третью камеру! Казнь — четырнадцатого!

Отто сочно, с оттяжкой и с немалым удовольствием плюёт ему в глаза.

* * *

— Как-то раз фрегат имперский шёл из Скарна в Барингоф… — напевает Рез Стаут, свистит под нос и сонно разглядывает, как по потолку ползает зелёный жук. Было бы неплохо сцапать и сожрать: зелёные жуки вкусные, Рез в детстве, когда жил в деревне, чуть ли не половину местного поголовья переловил, — да только лень, лень, лень.

Рез трёт висок, зевает и кусает коготь.

Где-то за решёткой, во дворе, щёлкает крыльями улетевший из клетки вестовик. Ночь настала.

День, ночь и ещё один день уже миновали, и выходит, сидеть Резу до вечера семнадцатого дня апреля, не больше, а может — и до полудня. Командир никогда не сажает в карцер надолго, тем более за такую дурацкую шалость, как пьянство. Да и не посадил бы, если бы Резу не пришла в голову чудесная идея скинуть нагрудник с поножами и в таком виде проплясать от кузни Бертольда до самых казарм, а подобного баловства командир Кнудд, говорят, ни разу за годы службы не прощал.

— Справедливо, — говорит сам себе Рез, всё-таки садится и, встав на лавку, тянется к низкому потолку — хвать!

Жук ещё дрыгает надкрыльями, но Рез, откусив и выплюнув жёсткую хитиновую голову, обрывает их с концами и отщипывает по одной все шесть лапок, а потом — жуёт.

В стороне, через пару стен, что-то шуршит и звякает, и поначалу Рез не волнуется, а потом вспоминает услышанное днём, производит в уме некоторые подсчёты и возмущённо давится недожёванным жуком.

— У-у, изверги! Да я ж всё веселье прохлопаю!

Четырнадцатого апреля, завтра на рассвете, — казнь, вешают знаменитого Отто Пороховую Бочку, верёвку из пеньки готовят: давно в Тающих башнях не сидело таких матёрых, как Отто, всё-то ворьё и залётные бродяги без пропуска, — виселицу на дрова чуть не пустили, разве ж повесишь за такое? Отто — другая порода. Говорят, одними когтями разорвать шею может, а уж сколько торговых шхун в водах Ваэлии за одиннадцать лет потопил — не счесть.

И вот теперь его вешают, а Рез Стаут, хрен крысиный, мелкая солдатская сошка, даже не поглазеет, как тот корчится и дрыгается в петле.

— Знал бы, не нажрался, — с досадой ворчит Рез, облизывая пальцы, и наваливается спиной на дверную решётку: никак не пролезть, только по локоть просунешься.

Вестовик щёлкает ещё разок — и замолкает, Рез настораживается, а через мгновение на его горло ложатся когтистые пальцы, мокрые от фонарного масла, — мягко и так крепко, будто хотят по-дружески обнять; Рез чувствует, как кто-то дышит ему в ухо, вздрагивает, осторожно поворачивает голову и недоумевает, вперевшись в побитую физиономию Отто, — на розыскном листе, право, тот выглядит краше.

Отто Пороховая Бочка должен сидеть в камере в ожидании казни, и Рез Стаут прекрасно это знает, но Отто прижимается к решётке, а его когти — к горлу Реза, и всё это абсолютно неправильно.

— Ш-ш. Не шуми, — говорит Отто, плохо выговаривая согласные и облизывая разбитые, лишённые зубов дёсны.

— Я закричу, — отвечает Рез, пытаясь отодрать с горла пальцы, но на последнем слоге срывается в хрип, давясь собственным языком.

* * *

— Тц-с!

Ги считает себя достаточно смекалистым и соображает: что-то не так, что-то не в порядке, — сразу же, когда, идя на утренний обход, чуть не наворачивается об хвост Маттиса; Маттис сопит не на жёсткой кровати, а прямо поперёк каморки, наполовину вывалившись за порог.

— Эй, хорош дрыхнуть! Дери тебя кнутом, Вешатель за пьянство ушки не почешет!

— Мэ-э, — скулит тот, и Ги, усевшись на его живот, сначала без церемоний хлопает Маттиса по щекам, а потом — принюхивается. Впрочем, судя по запаху, ничего крепче пары глотков яблочного сидра учётчик не пил. — Башка…

— Может, упал? — сонливо предполагает Гай и трёт босой пяткой колено. — Такое бывает.

— Шиш. Виском ударился, а упал на спину?

Маттис бурчит что-то невнятное, шмыгает, сморкается в пальцы и, усевшись на кровать, с кислым видом прикладывает бутылку сидра к опухшей щеке.

— Да не падал я, мужики. Я во двор поссать ходил.

— Слушай, — хмурится Ги, принюхиваясь к банке чернил, и косится на кривую запись в учёте: Маттис Ларс учился грамоте у кастеляна, и у Ги есть догадка, что тот никогда не написал бы трудное слово «головорез» с тремя ошибками, — солнце только встаёт. Разве его уже вздёрнули?

— Не наше де-е-ело, — зевает Гай.

— Наше, Гай. Пойдём, проверим камеру.

Ги сгребает в горсть связку ключей, вертит головой, пока идёт по сырому коридору тюремного подвала, и волочит сонного товарища под локоть; Гай никогда толком не просыпается раньше семи утра, и сейчас это очень некстати.

— Ты будешь проверять.

— А чё это я?

— Потому что я так сказал, — шипит Ги, звеня ключами в тугом, давно немазанном замке. — Продри глаза, сова херова!

Сговорчивый Гай, в очередной раз зевнув и почесав задницу, кивает и суёт нос в приоткрытую дверь.

— Сухопутная шваль! Недоноски! — доносится ор из соседней камеры, и Ги, подобрав бутылку из-под брюходёра, швыряет её в стену; стекло разлетается воском и брызгами, и в коридоре ненадолго воцаряется тишина. — Блохастое шерстяное отребье!

— Заткнись, Керольд!

— Да спит он, спит, — докладывает Гай, высунув нос обратно.

— А ты разбуди да проверь.

— Хрен! У корабельной крысы и беззубая пасть кусается.

Гай заходит на цыпочках, морщась при каждом шорохе, заглядывает под драную шляпу и повязку, подняв их двумя пальцами, — и тут же, взвизгнув, прыскает прочь, как от подожжённой бочки бризанта.

— Чё? Страшно?

— Ты сам погляди, Ги! Погляди!

Ги жмёт плечами, подходит тоже — не трясясь и не на пальцах: глупости и сказки, разве можно кусаться, если и кусать-то нечем? — и, опешив, трёт покрасневшие от вечного недосыпа глаза, вперившись в мёртвый, ничего не выражающий взгляд и вываленный из разбитого рта язык Реза Стаута, обвисшего на цепях.

— Господь наш покровитель железа, это ещё что за дерьмо? Гай!

— Я не знаю, Ги! Никакого шума не было, клянусь матерью и сёстрами!

— Это ж что, значит, что он где-то здесь? — Ги передёргивается, сдвигает забрало и потуже завязывает шарф на горле. — Надо его быстрее хватать. И запись эта…

— Какая ещё запись?

— В учёте заклю… а, да.

Гай невинно хлопает глазами, и Ги вспоминает, что Гай едва-едва грамотен.

— Ну, давай рассуждать, как умные господа. Выходит, этот крысиный ублюдок выбрался, влез в камеру к Стауту, задушил его, перетащил на своё место и удрал.

— Так.

— И подделал запись о казни.

— Так.

— И командир… он должен знать?

— Должен. — Гай ещё раз смотрит на Реза Стаута, сглатывает и вздыхает. — Знаешь, мне сдаётся, с ним и так покончено.

— С чего это?

— С того. Капитан-то теперь без корабля, а в тюрьме ему сидеть нечего. И штурмана у него… — Гай красноречиво тычет в стену, — вроде как и нет. Думаешь, этот скрыга теперь в воды Ваэлии сунется?

— Предлагаешь…

— Да. Конечно, всыплют по первое число, но, думаю, сор из крепости не вынесут.

— А Стаут?

Ги, помедлив, оправляет на мертвеце шляпу так, чтобы прикрыть ему глаза, и отворачивается: в памяти до сих пор плывёт блаженная физиономия Реза, в очередной раз вылакавшего бутылку брюходёра в одно рыло, втихаря, а теперь он в цепях — окоченевший, мёртвый, — и больше никогда не напьётся.

— Он сирота, вся родня аж в Батреме. Кто его будет искать?

— Если спросят, то в увольнительную пошёл, — мрачно язвит Ги, — в бессрочную.

* * *

— Эй, Бесса! Что-то давно кузнец из Башен в корчму не приходил. Заболел, что ли?

— Может вообще носа не казать!

— У, ты б так и сказала — нравится.

Бесса, скривившись, прутиком и окриками гонит с площади заплутавшего перепела.

— Ничего он мне не нравится!

— У-у, Бесса, он се-мей-ны-ый, — противно тянет Фрида, уперев кулаки в крутые бока. — Уж я-то таких сразу раскусываю.

— Бертольд уже четыре зимы в Башнях живёт. Кто б не раскусил?

— А ты вот не раскусила.

Бесса швыряет в сторону подруги горстью прелого зерна, — легко швыряет, не прицельно: муж у Бессы работает в Юве на счетоводстве и каждую неделю присылает деньги, а в каждое новолуние — приезжает, но Бессе, год как вышедшей замуж, всё-таки немножко скучно.

— Помолчала бы, Фрида!

— Птенцам свою сырость кидай, не мне!

Фрида — насмешница. Кузнец Бертольд из крепости в миле к Ваэлии, добряк и золотые руки, проиграл Бессе в кости двенадцать флоринов, не отдал — мол, пропил утром, лишнего нет, всё надо отправить жене, детям и племянникам, а детей-то у него девять, — и божился вернуть, и Бесса каждый раз посылала в его спину бранные проклятия, а потом Бертольд пропал. Словно в воды озёрные канул, с хвостом потонул.

Со стороны рынка идёт к колодцу, при каждом шаге подпирая бедром деревянный кузнечный ящик на ремне, чужой крыс угрюмого и не самого юного вида, хоть и не старый ещё, и левое ухо у него проколото, так что Бесса тут же настораживается: раньше таких в посёлке она никогда не видала, а иначе уж припомнила бы. Не из торговцев с тракта, — это точно, левое ухо прокалывают только воры и моряки. Может, и кузнец на торговом судне ходил?

Кузнец вытаскивает из колодца ведро, на три четверти полное, и сначала моется, намывая уши, а потом пьёт, собирая воду в мелкие пригоршни, — да так жадно, что по локтям течёт и стекает ручьями на кожаный передник, а потом — на песок.

— Эй, пс-с. Фрида! Погляди, он чей?

— Ничей, — зевает Фрида, навалившись локтями и грудью на каменную кладку ограды. — Не видала таких. Наверное, с рейса. Слыхала, там «Фантазия» с утра на якоре?

— Ага.

— Говорят, у них главная мачта сломалась.

— Ага-а…

— Вот, видать, и возвращается на землю. Работать пришёл.

Бесса не больно-то интересуется ни кораблями, ни моряками, — будто великое дело, куда важнее выводок перепелов, разве только в корчме о том, как парой-тройкой недель назад на рифах пиратский корабль разбился, слыхала. Да и кто б не слыхал, если капитан «Озёрной ведьмы» впервые потопил чужую шхуну в шестнадцать лет, а ещё — что он поджигает смазанный воском хвост перед абордажем, а фитиль за пазухой — прежде чем ввалиться в драку, и оттого с ним боятся драться?

Поджигал, точнее. Забрали его в Тающие башни — и с концами пропал, а на Ваэлии тише стало, спокойнее.

Не встать больше знаменитому Отто Пороховой Бочке за штурвал своей «Ведьмы».

— Э-эй, красавец! Му-жчи-на!

Крыс спотыкается об ведро, чуть не расплескав остатки воды, и оглядывается на Фриду, придерживая его пяткой.

— Как тебя зовут, красавец?

— Роло, — хрипло отвечает кузнец, сплюнув на землю, — и становится хорошо видать, что зубы у него деревянные.