Там, где земля золотая (джен)

Sen korkma yeniden doğar güneş.

Tut cebinde ne kaldıysa hatalarından,

Koy kendi kendini kendi yerine,

Korkarsan adım almaktan ya da,

Tut ki derinlere dalmaktan,

Sen korkma yeniden doğar güneş.

© Can Bonomo

— Тц. Опять обойдёт, — цокает Теобальд, глядя, как тяжёлая мокрая туча идёт стороной, к югу, — что за дела?

— Такие дела, — эхом фыркает Милдред, разливая по грядкам воду из бадьи, и чихает от пыли. — Глядишь, этак у нас всё зерно высохнет.

— Как в двенадцатом?

— Ага.

— Дрянь, — вздыхает Теобальд.

— А где Энн, Монна и Тило?

— Опять полезли на крышу жуков гонять, бездельники.

— На кой нам столько детей, Тео, если половина в город уехала, а половина бездельничает?

— Это уж я спрашивать должен, почему ты их столько рожаешь!

Милдред снова фыркает, не улыбаясь, толкает Теобальда в бок локтем: что уж поделать, обычные проявления любви, — и, упираясь в поясницу, несёт бадью к колодцу; ветер играет в сухой траве, очередное лето сжигает веки, губы, всю деревню Мюредах — одну из беднейших деревень на севере Сувальских равнин, простёршихся от гор до самого Поррея, — а Милдред снова беременна, и дома уже перестали считать, в который раз. Да и считают-то плохо: на Сувальских равнинах не по числам считают — по зёрнышку, пригоршне, переднику, ежели он набирается. А передника давно уже не набиралось.

Проще потомство пересчитать. Детёнышей — живых, во всяком случае, — у них девятеро: старшие сыновья уехали в город, одна из дочерей недавно вышла замуж — еле-еле собрали приданое, и Тило самый маленький — восемь зим. Были, конечно, и ещё после него малыши, и перед ним, — вот только какой толк считать тех детёнышей, которым не успели дать имя? Теобальд даже не знает, успеют ли они как-то назвать и этих, которые родятся к зиме.

Тило, усевшись на гребне соломенного настила, машет хворостиной, гоняя огромного летнего жука; жук зудит крыльями — здоровый, ростом в половину мышонка, но подлетать не торопится.

— Тило!

Сын оглядывается, щуря чёрные глаза, и хватает хворостину покрепче.

— Папа?

— Тило, — говорит Теобальд, уперев кулаки в бока, — тебе было велено закопать зёрна.

— Я уже закопал.

— Вот, значит, как? А умылся?

— Умылся.

— А воду в котелок нанёс для каши?

— Нанёс.

— Тц, — подводит итог Теобальд, хмурится и подкручивает уже начавшие седеть усы; Теобальду идёт сорок седьмой год, и, насколько он может судить, в таком возрасте Тило мог бы быть его внуком, — во всяком случае, у Угнота внуки как раз такие же по годкам, а Теобальд с ним, помнится, остролист для красильщика собирал. — Тогда не шали.

— Хорошо, папа, — кивает Тило и, вскарабкавшись на гребень, с гиканьем гонит жука: — Ша! Ша, обжора!

* * *

Тяжко нынче на Сувальских равнинах: говорят, что земля здесь прежде была жирна, и зима — снежная, только теперь снег лежит тенью на мёрзлой земле, толком не покрывая, и поля совсем перестали приносить урожай. Крысам и птицам — ничего: крысы всегда тут жили, ещё когда не обрушились кротовьи города, — и перегоняют перепелиные стаи, шугают ворон, охотятся на ящериц, и нет им никакого дела ни до снега, ни до урожая. Крысы всё переживут.

Теобальд крысам завидует. Когда прилетают вороны, то мышам приходится лезть в погреб, пока птица не слетит с поля, и потом загребать в землю оставшиеся зёрна, а крысиные заклинатели ворон не боятся: жгут травы в клювастых масках и кричат по-особому, — так, что вороньё шугается, или приманивают на мясо и загоняют стрелу в горло. Но всё-таки Теобальд строго-настрого запрещает детям выходить на дорогу, когда на Мюредах спускаются сумерки.

— Тило, никогда не ходи за жуками по ночам.

— Почему-у?

— Найдёт тебя кто-нибудь, схватит, порвёт и сожрёт целиком.

— А кто?

— Ну, ворона, например. И змея ещё, и крыса, — подумав, назидательно перечисляет Теобальд, загибая пальцы, — мышат много кто сожрать может, если они шалят и старших не слушаются.

— Ух-х. А летучая мышь схватить может?

— Подавится! — Теобальд однажды видел летучую мышь: торговцы везли одну, связанную для продажи, с мешком на голове, а вечером кормили-поили, совали ей жуков и мух. Товар шипел и дёргал ушами, но урчал, а крыс в красной рубахе крикнул Теобальду: «эй, гляди-ка, не ваш ли прадедушка?», — и Теобальд выкрикнул в ответ какое-то ругательство. — Дикари они, и в степях не водятся.

Тило ахает, моргает и, забравшись на лавку, глядит в щель ставен; ночь в степях черна и тиха, но Теобальд пожил достаточно и знает, каково это, когда тебя сгребают до крови птичьи когти, и считает себя самым большим счастливчиком в Мюредахе, — ведь он жив и здоров, и у него завелись детёныши. А у его братьев, не таких счастливых, детёнышей уже никогда не заведётся.

— Лазь с окна, Тило! Холодом протянет — захвораешь.

* * *

— Нельзя сидеть у окна.

— А-а? — лениво уточняет Герберт, развалившись по лавке, и суёт за щеку скрученный, до сока измятый кислый щавель: лютня лежит рядом струнами кверху, и Монна с Энн, Тайберном и Эглем, черпая кашу ложками из общего котелка, так и стригут глазами. Редко когда в Мюредахе останавливаются чужаки.

— Нельзя у окна сидеть, дядька Герберт, — строго говорит Тило. — А то заболеете!

— Экий деловой, как я погляжу.

— Так папа говорит. Если заболеешь, плохо будет.

— Папа, значит? А грамоте он тебя учил?

— Это что такое? — Тило хмурится, вытирает нос и шевелит большими, такими же розово-нежными, как и нос, ушами.

Теобальд тоже стрижёт глазами — но не на лютню, на хозяина: Герберт Коннахта, второй ученик знаменитого Герардуса Льюлина и один из его сыновей, — говорят, у Льюлина их пять или шесть, и все от разных женщин, — не разливается мёдом и полынью с языка, когда поёт, но баллады у него получаются замечательные. Жаль, что сам Герберт не любит ни танцевать: даже на свадьбе третьего дня зевал, — ни плакать: даже когда поёт о том, как прекрасную Иннон забрали в Кромахи, в подарок королю ворон, а ведь грустнее этой песни ничего нет. И ест не меньше, чем барсук.

Пришёл без приглашения, уйдёт так же, — обычное дело для бардов. Гулящее племя, ветер в поле, за что их вообще любят? — утром пришёл, а вечером уже поманил пальцем соседку, Эске.

— Буквы. Закорючки такие, — поясняет Герберт. — Из них слова сложить можно.

— Буквы я знаю, дед Брендан показывал, — задирает нос Тило, — он у нас всегда записывает, кто родился и кто женился. Могу имя написать: Ти-ло.

— И впрямь — деловой.

— Лентяй, — бурчит Милдред, ставя на стол кувшин.

— Сеять не хочет, верно?

— И гоняет саранчу.

— Хорошее дело делает: урожай целее будет.

— Всё к деду Брендану бегает, песни слушает.

— Сам-то хоть поёт?

— Ох, если б только пел! Писк, а не пение!

Теобальд бардов не любит, но Герберт денег за песни не берёт и всегда старается всем помочь: Герберт носит воду, подменяет кого-то из детей и заводит беседы о славном городе Киме, — дескать, колокольня там касается неба, а в башне-библиотеке столько книг, что десяти жизней не хватит прочесть, и Тило заслушивается, разевает рот и собирает камешки на пашне вдвое охотнее.

— А давай-ка вместе споём, — говорит Герберт, сплёвывает жёваный щавель и берётся за лютню.

* * *

Бедная в Мюредахе земля, — не растёт ничего, каждое зёрнышко считать приходится, и полевые мыши здесь тощие, вечно чем-то недовольные; во всяком случае, именно такими выросли старшие дети Теобальда, а у Тило глаза ясные, и голос — звонкий, пускай и писклявый. Ох, надолго ли?

Теобальд думает, ещё раз думает, советуется с женой, спорит, делает вид, что не сморкается и не трёт слёзы, а лишь чешет нос, и всё-таки принимает решение.

— Господин Герберт, — робко говорит Теобальд в ночь на лунное рождение, пока детёныши сопят вповалку на одной постели.

— Чего? — щурится менестрель, ворочаясь на походном мешке.

— Господин Герберт, — Милдред кланяется, насколько ей позволяют живот и бока, вдыхает, выдыхает и надувается вдохом снова, лишь бы голос не дрожал, — возьмите Тило в ученики, когда будете возвращаться в Коннахту.

— Гм-м-м-х. — Герберт зажимает вибриссу меж двух пальцев, щиплет и морщится. — А не жалко? До Коннахты-то путь неблизкий.

— Неблизкий, но уж лучше Коннахта, чем Мюредах.

— Не вырастет из Тило толкового работника, он петь любит. Нечего ему до седых усов землю пахать.

— И какая мне с него выгода?

— Он послушный, толковый и грамотный, — добавляет Теобальд, — песни запомнит, петь станет. А здесь, в деревне, совсем пропадёт.

* * *

— О-о, Герберт! Твой малец? — интересуется крыс в шёлковом кушаке, свистит и подгоняет самку-фазаниху: после полудня Герберт и Тило встретили на тракте торгашей с фазаньей парой в поводу, и уж всяко-то легче идти в компании, чем в одиночку, да и не впервой Герберту идти с крысами. Главное, не прикладываться к их выпивке, — от одного глотка дух прошибает, и горло потом будет хрипеть, будто обожжённое, а крысы пьют её, как обычное пиво.

— Был чужой, стал мой.

— Гляди, разорит тебя, — скалит зубы другой, помоложе и в серьгах, — такие мелкие — они самые обжоры!

— Есть, — говорит Тило, ковыряясь во рту, и смотрит на бледное небо; с тех пор, как Герберт на рассвете покинул Мюредах и ушёл с лютней в сумке и чужим-теперь-своим ребёнком за руку, прошёл почти целый день, и на Сувальскую равнину ложится вечер, и торговцы скоро устроятся на ночлег с котлом для ужина, но Тило ни разу не пожаловался и не заревел. Так, немножко, — лишь слёзы вытирал, оглядывался на дом, потом — на деревню, потом — на холм, пока и тот не скрылся из виду, а потом глаза у него совсем просохли.

— А?

— Хочу есть.

— Давно?

— С полудня.

Крысы смеются, а Герберт вздыхает: Герберт, не худой и не толстый, порой не ест сутки, а потом — отъедается, запивает всё пивом, водой, сладким вином, тем, что куплено или налито. Герберт родился в Коннахте, где пшеница летом спелая, дед Герберта — городской бейлиф, и Герберт никогда не задумывался, голоден он или нет: еда в Коннахте всегда есть, только летом вспаши вовремя, — а на Сувальских равнинах стыло, сухо и ветрено. Что удивительного в том, что детёныш из Мюредаха заговорил с ним всего трижды, и всё — о еде?

— А пить?

— Пить не хочу.

Герберт суёт Тило половину гороховой лепёшки и ломоть сыра, и Тило сначала кусает то от одного куска, то от другого, пихает пальцами за щёки, — лишь потом, прожевав, успокаивается:

— А куда мы идём?

— В Коннахту, — отвечает Герберт, сунув запястья под фестоны тёплой кольбы. — Там сейчас собирают урожай, и земля — золотая. Много-много зерна сымают.

— Сколько это, «много»? Телега? — округляет Тило и без того круглые глаза, перестав жевать.

Герберт хихикает и, защемив щеку Тило, вертит её так, что Тило ойкает, но не отбивается: занят тем, что прижимает к груди недоеденный сыр.

Песни подождут, — сначала надо откормить детёныша, чтоб смотреть не жалко было, и выучить комбинациям: малолетка Тило, угрюмый и по-деревенски тугой, не хватает всё на лету, когда Герберт показывает ему, как класть на струны пальцы, но слушает внимательно, очень старается, и Герберт ни за что не назовёт его туповатым, хотя ему очень хочется.

Если обучится, то Герберт Тило в ученики не возьмёт, — расскажет обо всём, что положено, и отдаст папаше на воспитание.

— О-о, много ещё увидишь, Тилли. Может, хоть из тебя Льюлин хорошего менестреля вылепит.