Избежание (гет)

Обито называл её «девочка-ирьёнин», и из этой фразы Какаши мысленно вил истинные смыслы, которые Обито, сминая пожухлыми пальцами края своего плаща хокаге, хотел скрыть почти всеми силами: «девочка-ирьёнин» — «девочка, похожая на Рин».

Выстраиваемая подобно издёвке рифма звенела в голове Какаши надоедливой считалочкой, и каждый раз, когда она — эта девочка-ирьёнин, похожая на Рин — возникала перед ним, блеща перламутровыми волосами, острыми ключицами и угловатыми плечами, ему хотелось ничего больше не видеть, и её тоже, и этот её преданный взгляд тоже, и это слепое солнце тоже, лучи которого проседали на молочно-белых зубах.

Растягивая в улыбке тонкие губы, она произносила:

— Какаши-сан, вы спасли мне жизнь. Из-за вас я решила стать куноичи, — и из этих слов, сказанных так по-женски трепетно, с блеском нездорового дурмана во взгляде, — из этих слов Какаши снова вил подлинные, не нужные никому смыслы: «Какаши-сан, я в вас влюблена».

Харуно Сакура следовала за ним всюду — видимой тенью самой себя. Она находила его на входе в деревню, у самых ворот, после затяжных миссий, подозрительно часто оказывалась с ним на совместных в качестве ниндзя-медика и то и дело случайно-неслучайно натыкалась на Какаши у резиденции хокаге, умудряясь придумать глупые отговорки о том, что её вызывал к себе Пятый. Какаши кивал ей, хмурился, скрывая за всеми зримыми и незримыми масками болезненную насмешку: откуда ей знать, что Обито, жадно взирающий на её длинные ноги, до неприличия рьяно выглядывающие из приличной длины ципао, на эти острые, худенькие, ломанные даже какие-то ключицы, не стал бы вызывать Сакуру так часто в неуместную резиденцию, когда на самом деле хочет только одного — стянуть с неё строгую, доводящую до нездорового возбуждения форму, которую та, ни о чём, бедная, не подозревая, носит с гордостью маленькой, не знавшей лишений девочки.

— Она ведь тебе не нравится? — спрашивал Обито.

— Конечно, нет, — отвечал Какаши.

Она правда ему не нравилась: до горячей дрожи в холодных руках, возникающей при случайных касаниях на тех самых — до мрачных подозрений частых — совместных миссиях.

— Вы совсем себя не щадите, Какаши-сан, — говорила Сакура, латая незначительные, но вдруг почему-то острые, ощущающиеся рваными от её лечащей техники раны.

— Всё в порядке, — резко обрывал он и скатывал обратно рукава посеревшей от грязи водолазки, почти отталкивая Сакуру куда подальше, отчего она вся в себя сжималась, как раненая (певчая) птичка, но откуда-то, откуда ему было никогда не понять, находила силы для того, чтобы выдавить короткую (кроткую) улыбку.

Весной, когда ей исполнилось девятнадцать лет, когда столь символично окрасились в нежно-розовый лепестки сакуры, точно и они тем самым вили истинные смыслы происходящего, она пришла к нему в малиновом, чуть коротеньком форменном платьице, окутывая его ежевичным ароматом своей тонкой кожи, и сказала, что всегда его любила, и всегда будет его ждать, и никто ей больше не нужен.

— Ты любишь чувства, которые испытываешь, а не меня. На моём месте мог быть кто угодно, — строго отвечал Какаши, видя, как подрагивают её коленки, которые раньше разве что только время от времени проглядывались из строгого ципао (стоило подуть ледяному ветру или присесть ей рядом, не жалея себя, на грязной земле, когда саднило его незначительные раны).

Она уходила в слезах, следов которых было не разглядеть на следующий же день — и Какаши бы показалось, что он был даже прав, высказав ей (в стыдном страхе) предположение о природе её нездоровых чувств, если бы ему не стало до колкости во всём теле неприятно видеть, как она всё чаще и чаще принялась вдруг прохаживаться по залитым солнцем улицам Конохи — хохоча и хохоча, как дурочка — в обществе Обито.

Обито, который признавался наконец Какаши:

— Она похожа на Рин, — и улыбался с такой мечтательностью, что Какаши хотелось поскорее отмыться от увиденного, как от липкой сажи.

Осенью, когда ему исполнилось тридцать три года, когда опадали желтовато-коричневатые сморщенные листья, когда в мертвенной ночной тишине, словно через отверстие, слышалось жалобное ползание его шагов, Какаши пришёл к ней, чтобы сообщить, что она совсем ему не нравится, что он на самом деле, сколько бы ей до этого ни врал, помнит тот день, когда спас её (ты была тогда совсем ребёнком и спросила меня, подавив долго до того непрекращавшиеся всхлипы, почему у меня такой безжизненный взгляд — я всё это помню), что Обито её недостоин, потому что Сакура — это Сакура, а не другой человек из воображаемого мира грёз.

— Вы ведёте себя так, как будто я вам не нравлюсь, но на самом деле это не так, и вы просто боитесь что-то чувствовать, — отвечала она, несколько даже строго, подрагивая, однако, уголками губ.

Она стояла перед ним, блеща островками глаз со следами подростковых слёз, причину которых она обязательно забудет спустя годы, до боли острыми ключицами и тоненькими плечами — и ему не хотелось больше её видеть, и этот преданный взгляд, и этот отблеск луны, переливающийся в перламутровых, наверняка мягких и шёлковых, волосах, как и не хотелось испытывать странное чувство, расползающееся по всему телу острыми разрядами — болезненно, как тогда, когда она его лечила, — и потому Какаши улыбнулся и зачем-то ей, как последний дурак, кивнул, после чего развернулся и наконец ушёл от неё прочь.