Оруженосец (джен)

Меня зовут Джонатан Харгривз. Я личный секретарь министра магии Великобритании.

Точнее… я был секретарем министра магии. Кто я теперь — я не знаю.

Зато я знаю, что последнее, что мне нужно делать сейчас — это вспоминать. Но я не могу не вспоминать. Я, зажмурившись, глотаю слезы, и картинки с убийственной четкостью сами встают передо мной.

Четыре года назад

Лето девяносто третьего. Я только пришел в министерство — мне все ново и интересно, куча новых людей, надо всех запомнить, чтобы точно знать, от кого что ждать, кому что нужно от нас, секретарей, и от министра. У меня есть старший коллега — Гриффит Ллевелин, он тут работает уже три года, пробился из Департамента спорта, а я молодой да ранний, мне, на самом деле, страшно повезло: только из школы — и сразу сюда, на первый уровень. Ну ладно, не повезло. Просто у меня есть тетя, которая меня очень любит и заодно занимается подбором кадров в министерство.

Мне, если честно, не очень нравится мой начальник, министр Фадж. Он не очень похож на министра. Он похож на доброго дядюшку. То есть поначалу это смотрится вполне гармонично — на земле мир, в человеках благоволение, у руля страны стоит всеобщий добрый дядюшка. Но не успел я проработать и двух месяцев, как случается ЧП — сбегает из тюрьмы опаснейший преступник, Сириус Блэк. И вот тут гармоничная картинка слегка покосилась.

Нельзя сказать, что по всей стране паника. Но и спокойствием это тоже назвать нельзя. В конце концов, никто и никогда еще не убегал из Азкабана, а этот, к тому же, убийца и предатель. Фадж назначает встречу с маггловским премьером. Мне страшно любопытно взглянуть на маггловского премьер-министра, мне интересно: похож он на наших, министерских, или нет? Но, конечно младшего секретаря никто с собой на встречу в верхах не берет.

Потом Фадж на некоторое время запирается у себя в кабинете. А потом отправляется в Азкабан.

В тот день, когда он договаривается с дементорами, меня на работе нет — мы работаем посменно, то я, то Ллевелин. Зато я есть на следующий день, когда к нему приходят Амелия Боунс, глава Департамента магправопорядка — ее я уже видел, славная тетка, и еще какой-то высокий рыжеволосый мужик, которого я раньше не встречал. Они сидят и ждут, пока их примут — точнее, Амелия сидит на диване, а незнакомый мужик, хромая, шагает туда-сюда по приемной, отвечая на ее реплики односложными ремарками; и она называет его по имени. Когда они скрываются в кабинете министра, я открываю справочник. Ага. В министерстве только один Руфус. По фамилии Скримджер. Это, значит, у нас глава аврората такой. Впечатляет. Наверное, одним своим видом наводит ужас на темных магов.

Кончается встреча скандалом. Слышатся громкие голоса, а потом дверь распахивается, рыжий Руфус Скримджер вылетает из кабинета вон с совершенно перекошенным лицом, и из коридора доносится глухой удар. Я в недоумении выглядываю из двери и вижу, как он уходит по направлению к лифтам, и трясет правой рукой, будто ушиб или обжег себе кисть, а потом вижу трещину, расколовшую одну из деревянных панелей на стене, и понимаю, что не «будто».

Я принимаю решение в дальнейшем иметь как можно меньше дел с этим очевидно ненормальным человеком.

Но он снова появляется на следующий день.

— Министр занят? — спрашивает он у меня.

— У него мадам Амбридж, — отвечаю я. Он мрачнеет — хотя куда ему еще мрачнеть, я не знаю.

— Послушайте, — помолчав, хмуро говорит он, причем ему явно не хочется со мной говорить. — Послушайте, мне надо побеседовать с министром. Когда он один. Особенно когда у него в кабинете нет мадам Амбридж. Я могу просить вас… написать мне, когда я смогу прийти? Я не могу ждать здесь, я занят.

Я киваю. Ну… он же не просит ничего запредельного.

Скримджер кивает тоже.

— Я не знаю, что там принято… Шоколадку дарить, там, но вы же вроде мужчина, вам не положено шоколадку…

Бросает фразу на середине и все с тем же мрачным видом уходит.

А я дожидаюсь, пока Амбридж уйдет, и я точно знаю, что она не вернется еще какое-то время, и отправляю самолетик в аврорат.

Он приходит через несколько минут, кивает мне и сразу идет к министру.

Сначала тихо вроде бы. А потом я снова слышу, как кричат. Точнее, как Скримджер кричит. Матерится.

— Кажется, вашего шефа там раком ставят, — ухмыляется мастер из Магтехобслуживания, который чинит нам заедающий замок на дверце стенного шкафа.

Картинка встает перед глазами так ярко, что я механически беру карандаш и начинаю ее зарисовывать — Фадж и Скримджер, толстый министр в своем ядовито-зеленом котелке и ни в чем больше, в описанной позе, и гривастый аврор, который его… доходчиво знакомит со своим мнением о возникшей проблеме.

Я так увлекся, что не сразу замечаю, что уже некоторое время крика не слышно. Видимо, переговоры все-таки перешли в мирное русло. А потом Скримджер выходит, закрывает за собой дверь, приваливается к ней спиной и несколько секунд смотрит в пол.

— Ну хоть так, — говорит он, видимо сам себе. Потом поднимает голову, шагает к моему столу.

— Спасибо.

Протягивает мне руку — и тут его взгляд падает на рисунок. Кажется, я нарисовал их слишком похожими — даже вверх ногами понятно, кто есть кто. Скримджер хватает бумажку, рассматривает. На скулах выступают некрасивые алые пятна.

«Сейчас он меня убьет», — совершенно спокойно думаю я. Это кажется аксиомой, с которой бессмысленно спорить.

Он комкает рисунок в кулаке — так, будто сок из него давить собрался. Сверлит меня злобным взглядом поверх очков. Потом швыряет бумажный комок в угол, чуть не попадая в мастера. И уходит, хлопнув дверью.

И снова я его вижу где-то через пару недель — в столовой. Он подходит к столику, где я сижу, и говорит безо всяких предисловий:

— По сути, вы были правы.

Ставит на стол передо мной стакан тыквенного сока, разворачивается и исчезает в толпе.

Я укрепляюсь в своем решении держаться подальше от этого психа.

Главное, сок. Ну да, ни пива, ни огневиски в столовке не продают, выбора у него не было.

Год назад

В день, когда меняется министр, мы на работе все трое — и Гриффит, и я, и Перси. Историческое событие, не хочется пропускать.

Фадж сидит за столом в кабинете и выглядит слегка потерянным, потому что все его личные вещи уже в другом месте, в том, где он будет сидеть и выполнять «советнические функции». Мы сидим в приемной и напряженно ждем нового начальника. Я вспоминаю свои краткие взаимодействия с ним, и мне как-то страшновато.

Он появляется точно вовремя, в руках небольшая сумка. Мы встаем рядком, представляемся ему, он по очереди жмет нам руки, быстрым проницательным взглядом осматривая каждого. Мне едва заметно кивает, будто подтверждая, что тоже помнит, что у нас уже есть нечто вроде истории. Заходит в кабинет, здоровается и с Фаджем.

Гриффит закрывает дверь.

И начинается новая эра. Теперь в приемной каждый день должны находиться два секретаря, чтобы один был на подхвате на случай, если второго куда-то отзовут или отправят. На дверь вешается большая листовка с перечислением правил безопасности. Сам кабинет меняется тоже: Скримджер убрал со стен все, кроме портрета, который обеспечивает ему связь с маггловским премьером, и большой карты Великобритании. Плюшевые портьеры убрал тоже. На столе больше нет никаких колдографий родственников — такое впечатление, что у него вообще нет родственников. Мы выяснили о нем все, что смогли, когда только стало известно, что он скоро переберется в этот кабинет, и знаем, что жены и детей у него действительно нет, но все равно это как-то странно. И неуютно.

Где-то через пару месяцев в приемной появляется Дамблдор. Я докладываю о нем, и министр сам выходит в приемную, чтобы встретить его. Я удивлен таким радушием: судя по тому, что я слышал, эти двое друг к другу относятся… не очень хорошо.

— Нечастый вы у нас гость, профессор, — говорит Скримджер, вежливо пропуская его вперед, и я вижу на его лице мрачное торжество. — Джонатан, сделайте нам чаю, пожалуйста.

Через час Дамблдор уходит.

После того, как он закрывает за собой дверь, я захожу в кабинет — забрать пустые чашки. Правда, оказывается, что они полные. И полное же ощущение, что в воздухе пахнет озоном, как после грозы. Скримджер стоит у темного окна, смотрит наружу.

— Вам, вероятно, тоже интересно, о чем шла речь, — говорит он, не оборачиваясь.

Я молчу. Мне интересно, конечно, но за время своего пребывания здесь слово «конфиденциальность» я выучил. Но ему, кажется, наплевать, потому что он продолжает:

— Я не знаю, как люди, в том числе журналисты, узнают о том, что происходит в этом кабинете. Может быть, и таким образом. Так что если у вас спросят, Харгривз, то вы можете так им и сказать: директор приходил просить меня за Стэнли Шанпайка, но я не намерен давить на Департамент магправопорядка, чтобы он изменил свое решение, потому что я не вижу причин рассматривать его как исключение из правил, пока мне не предоставят однозначных доказательств того, что он не Пожиратель смерти.

Все это он проговаривает совершенно ровным голосом — только ощущение, что он ровный, как свежезастывшая лава. Одно неловкое движение — и меня окатит таким фонтаном огня, что мало не покажется. Поэтому я не говорю ничего про то, насколько обидело меня его предположение, что я могу сдавать информацию в газеты, вообще ничего не говорю, а просто тихо уношу чашки.

Семь месяцев назад

Рождество. Но настроение что-то не рождественское. Что, в общем, не странно, если торчать на работе, не прерываясь на празднование.

Я один на посту. Шеф и Перси Уизли отсутствуют. Когда они уходили, вид у Перси был очень малорадостный, а министр был хмур и сосредоточен.

Слышу шум в коридоре. Вернулись. Скримджер, не глядя по сторонам, проходит прямиком к себе и закрывает дверь. Перси какой-то страшно подавленный, садится за свой стол и сразу закапывается в бумаги, и мне как-то неудобно спрашивать у него, что случилось.

Да и не до того, у нас невпроворот работы. Я беру со стола какую-то очередную папку, стучусь и вхожу к министру.

Скримджер сидит на диване, сцепив руки и опустив голову, в дорожном плаще, как пришел. Явно не слышал, что я стучу, и вообще меня не замечает. Я нерешительно застываю в дверях.

— Но это же просто… нечестно, — говорит он вполголоса, видимо, не замечая, что говорит вслух. — Нечестно.

А потом поднимает голову и рычит:

— Ну и химера с тобой. Будто я сам не справлюсь. Химера с вами обоими!

И тут он замечает меня, и рычит, не меняя тона:

— Что вам, Харгривз?

— Вот, — говорю я, невольно отступая назад. — Доклад из Международного департамента.

Министр встает с дивана, шагает ко мне, выхватывает папку из руки и швыряет на стол, где она раскрывается, из нее летят бумажки.

— Доклады… сплошные доклады! Да чтоб они… сгорели все!

Он выхватывает палочку и бросает в папку «инсендио». Она вспыхивает и в секунды превращается в пепел. Потом он оборачивается ко мне, больно хватает за плечо. Смотрит мне в лицо, в глазах ярость — будто в них тоже «инсендио», живое, смертельно опасное.

— Вы тоже считаете, что я ничем не лучше Фаджа, а, Харгривз?

Я молчу, потому что даже не знаю, что ответить, чтобы не показалось ни беспардонной лестью, ни непочтением к начальству.

Скримджер отталкивает меня и отходит к столу.

— Если хотите, вы можете уйти, — бросает он через плечо. — Я не держу вас.

Я застываю. Он что, увольняет меня?..

— Вы не одобряли Фаджа, — продолжает он, не оборачиваясь. — Но работали с ним. У вас, вероятно, не было выбора. Меня вы тоже не одобряете. Я готов вас отпустить. Чтобы вы не мучились совестью. Мне хватит двоих секретарей. Да и одного хватит. Да и вообще обошелся бы…

А я вдруг понимаю, что умру от унижения, если он меня прогонит. От унижения, от чувства своей неадекватности, от чувства вины, от чувства бессилия, и еще от чувства несправедливости. Что я сделал? Чем я провинился? Просто попал бешеному аврору под горячую руку?

— Я не мучаюсь совестью, — говорю я через силу. — Я хочу с вами работать. Я не хочу никуда уходить. Пожалуйста, сэр. Не надо. — И шепотом, потому что в горле комком стоят слезы и не дают говорить громко, договариваю: — Это нечестно.

Он разворачивается стремительно, будто его ударили в спину. Долго смотрит на меня — внимательно, как будто впервые увидел. Потом говорит, совершенно другим голосом:

— Пожалуйста, запросите копию этого доклада, Джонатан.

Я киваю, стараясь нечаянно не шмыгнуть носом. Скримджер словно бы хочет что-то еще сказать, но так и не говорит. И я иду на свое рабочее место.

Этим летом

Доклад из аврората. Массовый побег. Опять.

Авроры, которые охраняли тюрьму, убиты. И мне страшно идти и говорить ему об этом, но делать-то нечего.

Стучусь. Если не ответит, значит, внутрь нельзя. Но я слышу его голос: «Заходите».

Он сидит на диване. Я, кажется, ни разу еще не видел у него такого почерневшего лица. Я открываю рот, но он перебивает меня.

— Я уже знаю, Харгривз. У нас свои каналы.

— Нужно дать знать в «Оракул», сэр, да? — уточняю я и уже разворачиваюсь, чтобы идти.

— Не надо, — неожиданно отвечает Скримджер.

— Не надо?..

Он качает головой.

— Наоборот, дайте знать, чтобы не писали об этом. Пусть люди думают, что мы… что все под контролем.

Мне кажется, что я ослышался.

— Но это же опасность для населения, сэр. Люди должны знать. Мы же не можем им… врать.

Он поднимает голову, а в следующую секунду я оказываюсь прижатым спиной к стенке, он вцепился в мою мантию, дышит мне в лицо и скалится.

— Ты что же, щенок, учить меня вздумал? — рычит Скримджер. — Ты думаешь, что я не знаю, что это вранье? Или ты думаешь, я вру, потому что мне нравится? Светоч нравственности нашелся тоже, я тебе говорил уже, не хочешь работать со мной — уходи! А остался — молчи и не лезь в то, чего не понимаешь!

Мы несколько секунд смотрим друг на друга в упор, потом он отпускает меня, я лепечу:

— Простите, сэр, — и он одновременно со мной говорит:

— Простите, Джонатан.

Он снова садится на диван, смотрит на меня.

— Понимаете, — говорит серьезно, — так надо. Им нельзя ничего этого знать. Нет ничего страшнее, чем паника среди цивилов. Знаете, если курице голову отрезать, она будет еще некоторое время бегать кругами? Вот и они так же. Будут безголово бегать кругами и подставляться под удар. Этого нельзя допустить. Нельзя. Не то время. Они и так напуганы. Они прячутся. Пусть прячутся дальше. Мы защитим их, как сможем — мы с вами, Джонатан, и Перси, и Гриффит. И аврорат. А им не надо знать, что тех, кто защищает, становится все меньше и меньше, а врагов — все больше… Они должны верить в нас, верить в министерство. Это… необходимо.

— А вы, сэр? — говорю я прежде, чем успеваю осечься.

— Что я?

Я колеблюсь, Скримджер раздраженно говорит:

— Продолжайте, раз начали.

— Вы… верите в нас?

Он опускает голову, молчит. И мне вдруг становится очень страшно. Потом он снова внимательно смотрит на меня, словно решает, стоит ли мне отвечать честно. И наконец говорит:

— Нет, Джонатан, я в нас не верю. Точнее… я верю вот в нас. В вас и в себя. Еще в Гавейна Робардса. Еще в нескольких людей. А в министерство… и в сообщество…

Качает головой.

— Но если вы не верите в победу… — шепотом говорю я.

Министр мрачно улыбается.

— Если я не верю в победу, то как в нее может верить кто-то другой? А вот так, Джонатан. Для того и вру. Мы обречены, и я это знаю. Но это не значит, что я сдамся, понимаете? Что сдам им страну. Что позволю людям от страха бежать на их сторону. Мы их победы не должны допустить. Как можно дольше. Так долго, как сможем. Потому что долг наш такой. Потому что иначе… иначе смысла нет ни в чем.

Потом он хлопает ладонью по дивану.

— Ладно. Невместно мне с вами откровенничать, на самом деле, Харгривз. Давайте работать.

И мы работаем, и от того, что я теперь знаю точно, что мы обречены, — и что он это знает тоже — на душе почему-то спокойно и тихо. Хотя я понимаю теперь и то, что нас будут ненавидеть. Причем как враги, так и свои. Но мы работаем. Мы делаем, что можем. Потому что долг наш такой.

Вчера утром

Скримджер стоит у окна и читает принесенную мной бумагу при свете фальшивого утреннего солнца. Прочитав, кладет пергамент на подоконник — очевидно, то, что там написано, для него не новость или не сюрприз. Прислоняется лбом к стеклу и стоит молча.

Минуту. Две. Я стою и жду, он не давал мне разрешения уйти.

А потом рука, которой он держится за раму, вдруг соскальзывает, он вздрагивает и вскидывает голову, разворачивается, видит меня.

— Простите, Харгривз, — говорит он хрипло. Я думаю, что сейчас он добавит что-нибудь вроде «я просто задумался». Как же — гордость, субординация. «Невместно».

Но он знает, что я видел, что он не просто задумался, и что я к тому же знаю почти наверняка, что он всю ночь не сомкнул глаз; и он, кажется, уже понял, что врать у него получается плохо.

Поэтому он смотрит мне прямо в глаза и говорит:

— Да, Джонатан, я устал очень. Но это больше не повторится. Идите к себе, я сейчас напишу ответ, — кивком указывает на бумагу.

— Вы бы лучше поспали, сэр, — не выдерживаю я.

Скримджер качает головой.

— Некогда. Мне нужно… — Он бросает взгляд на стол, там, я знаю, что-то лежит, что-то, что он получил месяц назад. Сразу, как принесли, он накрыл это маскировочной чарой, так что ни я, ни Перси, ни Гриффит толком не видели, что это за предмет. Кажется, какой-то мешочек. Явно не пустой — это все, что нам известно. Но мы знаем, что именно этот предполагаемый мешочек стал причиной того, что уже месяц он может по нескольку часов безвылазно сидеть у себя, заперев дверь. Что-то сверхсекретное. И он-таки не доверяет нам настолько, чтобы объяснить. Старый параноик.

Он ловит мой взгляд — я тоже пялюсь на его стол.

— Вам не надо знать, что это, — говорит он тихо. Бытовая легилименция, угу. Шпиона из меня, как видно, не получится. — Не потому, что я вам не доверяю. Потому, что это опасно. Очень опасно.

— Жить вообще опасно, — хмуро отвечаю я.

Скримджер вдруг улыбается. По-настоящему. У него становится совершенно другое лицо, и глаза другие.

— Харгривз, — говорит он. — Идите-ка вы домой, вот что я вам скажу.

— Что?..

— Домой идите. И до завтра не показывайте носа в родимом учреждении.

Я не понимаю. Он подходит ко мне, берет за плечо и ведет к двери.

— Идите отдыхайте. Побудьте с матерью. Это приказ, Харгривз. На сутки, в увольнительную.

Но это же ты только что стоя заснул, а не я! — хочется мне сказать, но с ним разве станешь спорить?

— А вы?

Он пожимает плечами.

— Скоро явится Ллевелин. — Снова улыбается мне. — Я не пропаду без вас, Джонатан, не бойтесь. Я обещаю.

*

Но он не сдержал обещания.

Когда я пришел в приемную сегодня утром, то оказалось, что у нас уже другой министр. Гриффит объявил мне, что Скримджер ушел в отставку.

«И не сообщил мне?»

«Неожиданно ушел. Вчера. По состоянию здоровья».

Ллевелин смотрел на меня пустыми глазами, и ощущение непоправимого оглушало меня, как будто я погружался под воду.

«Где он?» — спросил я чужим голосом. — «Где Руфус?»

Гриффит продолжал смотреть на меня стертым взглядом человека, лишенного собственной воли, и я выбежал из кабинета.

А в коридоре ко мне метнулась Энни Свип. Она убирается у нас.

Задыхающимся, невнятным шепотом она сказала мне, что рано утром нашла следы крови на полу кабинета. Что нашла что-то на столе — «вот, вот, держи, я взяла, унесла оттуда…» Сунула мне что-то в руку и убежала.

А я почти твердой походкой отправился в другой конец коридора, и теперь сижу в туалете, закрывшись в кабинке, и сжимаю в ладони то, что она мне дала, — очки в тонкой металлической оправе. Я насмерть заляпал стекла пальцами, и надо бы за это извиниться, но извиняться больше не перед кем, и меня трясет, и я, кажется, знаю, кто я теперь и что мне делать.

Они пожалеют. Ох, как они пожалеют.

Я обещаю, сэр. Обещаю. Обещаю.

Я не забуду вас.