Сквозь кости (гет)

Когда они покидают Коноху, неподвижные листья высоких деревьев скрываются в бесцветном предрассветном сумраке. Сакура идёт впереди, кутаясь в дорожный плащ. Она огибает деревья неторопливыми шагами, под лёгкостью которых чёрствая земля не издаёт ни звука, продвигается дальше вглубь темени, не оборачивается посмотреть, идёт ли Какаши за ней.

Днём становится немного теплее, гвалт птиц и сверчков с привычки смыкается в голове до неслышимости. Сакура сбрасывает капюшон — с кожи её рук, видит Какаши, уже спала морозная краснота, — на ходу свешивает увесистый рюкзак перед собой и рыщет несколько минут, прежде чем достать два смятых онигири, обёрнутых съёженной прозрачной плёнкой. Она спрашивает, не оборачиваясь, будет он есть или нет.

Какаши будет: доходит до Сакуры в пять коротких шагов, забирает предложенную пищу из протянутой ладони, стараясь не касаться бледных рук, и принимается молча за еду, даже если совсем нет аппетита.

Под вечер температура снова падает, пар валится изо рта, и они, переглянувшись, взбираются на деревья, чтобы перейти на бег.

В этот раз Сакура следует за Какаши. Он вслушивается в каждый её шаг, сам того не замечая. Их путь длится долго — тихая дробь сандалий, скрипение веток, размеренные вдохи, — и ничего вокруг не остаётся, кроме ударяющего в лицо ветра и звуков за спиной.

— Тут недалеко город. Хэйан⁽¹⁾. Ночью температура упадёт ещё сильнее, поэтому нам нужно направиться туда — для ночлежки, — произносит Сакура, когда солнце полностью скрывается за горизонтом. Кроны погружаются в тёмно-синий мрак. Порывы холодного ветра шелестят неувядающую хвойную листву.

— Разведём костёр и переночуем в лесу. — Какаши слышит по её дыханию, что она не устала и всё ещё полна сил. Риск заболеть он ставит уровнем ниже, чем риск быть выслеженными.

Сакура совершает два коротких прыжка и ровняется с ним. Он чувствует на себе её укоризненный взгляд.

— Твой организм всё ещё не восстановился после яда.

— Я смогу справиться с тем, чтобы развести огонь, даже если моё управление Катоном не такое, как у Обито или у некоторых других членов клана Учиха, — ровно проговаривает Какаши, глядя вперёд.

Некоторое время Сакура молчит. Он думает, что разговор себя исчерпал, но спустя несколько минут она наконец произносит, едва сдерживая раздражение:

— Не думала, что ты знаешь о существовании сарказма. Но, кажется, тебе всё ещё не хватает в нём практики.

— Возможно. Есть и другие вещи, которых мы пока друг о друге не знаем.

— Да, — Сакура всё ещё сердится, ничего не слыша и не замечая, а у Какаши дыхание в горле сворачивается — не от усталости беспрерывного путешествия, — и пускай оно так и остаётся. Но я не могу тебе позволить спать на холодной земле. Сейчас зима. Мне… не хочется тащить тебя на себе обратно в Коноху ещё до того, как мы доберёмся до Амэгакуре.

Ноги Какаши отрываются от очередного выступа дерева, покрытого влажным мхом. На ходу он переводит быстрый взгляд на Сакуру — и даже если согласен хоть в эту самую минуту оказаться с ней в Хэйане, не может не сказать:

— Я отдам тебе свой спальник, если ты переживаешь, что замёрзнешь, — чтобы увидеть, как ещё сильнее багровеют её скулы от возмущения и протеста.

— Ты вообще меня слушаешь?

Однажды, во время продолжительного сражения на Третьей Мировой Войне Шиноби, ниндзя Ивагакуре использовали никому ранее не известное дзюцу дальнего поражения, от которого Какаши оглушило на несколько часов кряду. Когда очнулся, обнаружил себя лежащим на студёном сухом снегу, и затем он смотрел на чистое небо, думая, что вот, теперь всё закончилось, теперь они победили, осталось отправиться домой, рассказать о пережитых бедах Обито и Рин, которые пока всего лишь чуунины, но, опустив взгляд вниз, Какаши вдруг заметил, что вовсе не укутан тёплым покрывалом, как ему сначала показалось, — его поротая рана измаралась грязью разодранного жилета, а к неподвижным ногам примялись беспорядочно вывалившиеся внутренние органы убитых товарищей и их размозжённые кости. Одного из них, помнил он, звали Дайчи. Дайчи протянул ему вечером, перед боем, комок из клейкого риса и пожелал Какаши удачи.

— Мне не было бы холодно, спи я хоть на голом снегу, — говорит он Сакуре сейчас.

— Я настаиваю.

Сакура не угрожает тем, что в эту же самую секунду вернётся в одиночку в Коноху или — если бы она действительно переживала только о собственном благополучии — отправится в город, где можно найти тёплое пристанище, без Какаши. Одно только это вызывает у него странный прилив тепла в области рёбер, и через полтора часа они оказываются окутанными пышущими красками Хэйана и той вишни, которая отчего-то цветёт даже зимой.

В отличие от Танзаку, где Какаши и Сакура искали Цунаде-сама пару месяцев назад, яркость этого города обусловлена не прерывисто трескучим неоном, а багряно-красным окрасом деревянных домов, накрытых наклонной крышей.

— Тебе не кажется, что в таких местах, как это, словно бы всегда один и тот же сезон? — спрашивает Сакура.

Она шагает рядом, думает о чём-то своём и, кажется, немного забылась. Мимо неё, ступая в соломенных дзори мелкими шагами, проходит женщина, которая со скрываемым интересом разглядывает их обоих.

— О чём ты?

— Живи я здесь, мне было бы скучно. Столько алого, как будто без перерыва… момидзиМомидзи — любование сменой окраса листьев осенью..

— Такие вопросы можешь обсудить с Обито, — мягко усмехается Какаши. — Недавно он жаловался мне, что застрял в одной точке. — Отвернувшись в сторону одного из домов, в котором погас свет, Какаши зачем-то договаривает: — Для некоторых сезоны не сменяются, где бы они ни жили. Если ты видишь, как они чередуются в Конохе, заметила бы даже на краю земли.

Теперь в двух шагах проходят двое мужчин, одетых в смятые серые юкаты. Они заинтересованно разглядывают розовые волосы Сакуры, перевешенные ловкими движениями рук на один бок.

— Уверена, Обито-сенсей такой не один в моём окружении.

Её капюшон снова не надет. Какаши оглядывает Сакуру, потому что знает, что и те, кто прошёл мимо, оглядели её с ног до головы.

Заметили ли они, как выглядывает из-под плаща тонкая шея? И изгибы, ведущие к плечам, обтянутым тканью литого ципао?

— Кто же ещё? — спрашивает Какаши и переводит взгляд вперёд до того, как Сакура посмотрит на него в ответ.

— Ты, — говорит она мгновенно. — Ты такой же, как и в тот день, когда я тебя увидела впервые. Взгляд такой же. Движения. Как будто ты не проживал все эти четырнадцать лет.

— Взгляд? — ухмыляется Какаши, засовывая руки в карманы брюк. — Это всё глаз Обито. Я говорил ему, что должен вернуть шаринган обратно, а он не соглашался.

Сакура вмиг о чём-то задумалась и по неясным причинам посчитала нужным промолчать. Но когда они наконец-то обнаруживает древний дом-минка, на тёмно-коричневом фасаде которого покоится выцветшая вывеска «Принимаем гостей», она вдруг с напускным спокойствием говорит, что он стал больно с ней разговорчив, и Какаши борется с разочарованием от того, что, даже если так, не может обсудить с Сакурой вчерашний вечер, когда она вернулась слишком раскрасневшая и не менее взбудораженная после прощания с тем ирьёнином.

Но Сакура сама дарит ему шанс на этот разговор:

— Цунаде-сама вчера сказала, — она смотрит под ноги — на вымощенную неровными камешками тропу, ведущую к энгаве, — что вскоре вернётся в Коноху, чтобы продолжить моё обучение. Она взяла меня в ученики, и… мы засиделись допоздна.

— А как же твой Учиха? — спрашивает Какаши настолько сдержанно, что тон его голоса можно спутать с безучастным, и в то же время корит себя, что не поздравил Сакуру за успехи, которых она добилась в обучении с такой легендарной куноичи, как Цунаде.

— Он не мой, — обрывает Сакура.

— Я спросил не о том, чей он. Степень свободы ваших отношений меня мало волнует.

— Тогда о чём мы вообще говорим? — Вглядываясь в лицо Какаши, она вскидывает голову. Не злится, но, судя по сбившемуся дыханию, приходит в замешательство.

Какаши, сжимая кулаки в карманах брюк, поднимается на энгаву и, прежде чем раскрыть шелестящие сёдзи, успевает сказать только:

— Он либо есть в твой жизни, либо его нет.

Последние слова перекрываются звонким «добро пожаловать!» и неторопливыми шагами по стёртому татами. Через несколько секунд Какаши слышит, как Сакура тоже ступает в дом и закрывает за собой сёдзи — менее быстро и уверенно, чем они были открыты.

— Чем могу помочь? — Хозяин, стоящий перед ними позади высокой стойки, улыбается слишком натянуто. Судя по всему, признал в Какаши и Сакуре шиноби, хотя те и сняли свои хитайате. — Вам нужен ночлег?

Комнатка оказывается небольшой, несколько метров вширь. Над головой натужно улыбающегося владельца — седовласого мужчины с маленькими глазами и пористой кожей — повис небольшой стеклянный фурин с прикреплённой бумагой, на которой жирным рукописным текстом выведен неизвестный хайку.

Запахи бамбука и соломы возвращают во времена, когда отец был жив, но ещё больше — в день, когда он ушёл из жизни.

— Добрый вечер, — здоровается Какаши со стариком. — Да, на одну ночь. Нас только двое.

— Одна комната на втором этаже свободна. Там три футона, вы можете выбрать любой из них на ваше усмотрение.

— Спасибо, — улыбается Какаши, надеясь, что нервозность владельца отступит.

Тот, не торопясь, зажигает старую керосиновую лампу, и медленно, превозмогая боль в коленях, выходит из-за стойки с тихим «идёмте за мной».

Они ступают к проходу в самом углу комнатки, к деревянной лестнице, на ступенях которой беспорядочно выступают небольшие щепки. Ведущий вверх проход настолько узкий, что приходится идти вполоборота, и Какаши невольно становится свидетелем того, как шагающая позади Сакура сжимает пальцы на босых ногах, лишь бы не травмировать невзначай кожу.

Он находит это забавным, потому что знает: медики могут при желании не то что достать занозу, но и вправить собственные выбившиеся кости.

— Вот. — Старик останавливается посреди мрачного коридора, напротив деревянных рам фусима, и след от огонька в его дрожащих руках прыгает то вверх, то вниз по плотной рисовой бумаге. — Располагайтесь. Оплату необходимо произвести по выселении.

— Спасибо, господин, — говорит Сакура, ласково ему улыбаясь. Какаши подозревает, что причины её мягкого общения со стариком те же, что были недавно у него самого. Но если после радушия Какаши старик нервничать не перестал, то в этот раз взгляд маленьких глаз, обращённый на Сакуру, заметно теплеет.

— Если вам что-нибудь будет нужно, то вы всегда можете найти меня или мою супругу внизу.

Спальня встречает Какаши и Сакуру всё теми же запахами бамбука и соломы. Много лет назад, чтобы никогда их не чувствовать, Какаши затеял в фамильном доме ремонт, но сейчас, сталкиваясь с ними снова, он больше не вспоминает, каково это, когда татами напитывается дочерна кровью отца, а крепкий бамбук, рисовая солома и всё вокруг навсегда вбирают в себя вонь разлагающихся кишок.

— Я расстелю футоны. Ты хочешь есть? — Сакура бросает рюкзак в угол комнаты и принимается расстёгивать дорожный плащ.

Недолго думая, Какаши следует её примеру. Оставшись в безрукавной водолазке, он качает головой, подходит к единственному шкафу и достаёт оттуда старый, немного пыльный футон.

— Я расстелю себе сам. Спасибо.

Сакура мнётся у стены, но после, ничего не сказав, направляется в ванную. Когда она оттуда возвращается — с распаренной кожей, мокрыми после душа волосами и одетая в простое чёрное хлопковое платье для сна, — на полу уже расстелены оба футона.

— Спасибо… Не стоило.

— Мне было нечем себя занять, — отвечает Какаши.

Он проходит мимо, не делая ни единого вдоха, и сдвигает хилые фусима, проходя в ванную. Но та ещё хранит в себе запах Сакуры, и мысль о том, что несколько минут назад она стояла полностью обнажённой здесь, под этим самым душем, на этой самой старой, потрескавшейся плитке, горечью несётся к паху.

Какаши говорит себе: если ты будешь самоудовлетворяться, думая о Сакуре, то это точно конец. Говорит себе, что она не проститутка из Танзаку, не девушка, которую он больше никогда в жизни не встретит, не…

Он закрывает с обречённостью глаза и видит только её, как она выстанывает ему в губы «ещё…», как он — сжимает меловую мякоть бёдер, вбиваясь глубже, а она умоляет, вьётся под ним, царапает плечи, зовёт по имени, водит тонкими пальцами по губам — и всегда остаётся только с ним одним, не исчезает и не рассыпается под малейшим давлением, стоит ему только к ней прикоснуться.

Когда Какаши кончает, зажав рот рукой, он воображает округлую, с бледными сосками грудь и раскаты рёбер под ней, узость дрожащих от перевозбуждение стенок вокруг его плоти, рассыпанные на его подушке розовые волосы — мокрые после душа, — и зелёные глаза, умоляющие о чём-то, что он сделает, даже если придётся умереть.

Они же смотрят на него, когда Какаши возвращается в комнату и думает: «Это правда конец», — потому что вид Сакуры, сидящей на футоне, в желтоватом свете холодного старого дома, где пахнет некогда ненавистными запахами, не вызывает отвращение, даже если пару минут назад он удовлетворял себя, думая о ней.

— Я хотела поговорить, — тихо произносит она, разглядывая его лицо без маски. — Поэтому ждала.

— О чём? — Какаши несколько раз проводит по мокрым волосам, направляясь к своему футону.

И только тогда замечает, что тот отделён от другого, на котором лежит Сакура, всего на пару сантиметров.

— Я их сдвинула, — быстро и деланно бесстрастно комментирует она. — Я решила, что буду периодически брать тебя за руку. Нам нужно побольше чакры, потому что мы не знаем, чего ждать от Акацки. Там может быть ловушка.

Какаши молча забирается в футон и спрашивает, положа голову на подушку:

— Так о чём ты хотела поговорить?

— Ты не против, что я их сдвинула? — недоверчиво переспрашивает Сакура и ёрзает, придвигаясь ближе.

— Не против. — Какаши закладывает руки под голову и поворачивается к Сакуре. Локтями она придерживает одеяло у груди. Кончики волос высохли и немного завились. — Это и было темой разговора?

— Нет. Я… — Она нервно сглатывает, заправляет влажные волосы за уши, тут же поднимает скатившееся к бёдрам одеяло и кусает губы, которые и без того уже кровоточат от мелких ран и затрещин. — Я хотела, чтобы мы закончили наш разговор, который не был завершён, прежде чем мы зашли в дом. Ты… ты и вчера так сделал! Обрываешь себя на полуслове и исчезаешь. Мне уже не шестнадцать, чтобы бегать за тобой и разгадывать твои тайные помыслы… Ты чего, улыбаешься? — Сакура выглядит так, как будто наблюдает за обвалившейся на землю луной.

Улыбается?

Если бы она не сказала, он бы и не заметил.

Но Какаши всё ещё забавляет тот факт, что она считает себя умудрённой опытом, но в этот раз — он ничего такого Сакуре не говорит.

— Вчера ты ушла сама, — отвечает он, сжимая губы в тонкую линию.

— Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю, — выпаливает Сакура. Её зрачки расширяются под непогашенным светом. Она придвигается ещё ближе и теперь упирается острой коленкой ему в бедро. — Ну так что? Мы будем прояснять происходящее, или ты опять сделаешь вид, что тебя ничего на свете не волнует?

Какаши переворачивается на бок, в её сторону, и теперь нога Сакуры оказывается у живота, который тут же покрывается твёрдой тяжестью.

У неё, он это видит, отчётливо перехватывает от этого дыхание.

Какаши спрашивает:

— Как ты можешь с ним встречаться, если так реагируешь на меня? — и не сводит с Сакуры взгляда.

Смущение в один короткий миг сменяется возмущением. Она часто-часто моргает. Перебирает и сминает в ладонях белую простынь, а затем выдавливает тихим и сиплым голосом:

— Это всё, что ты собираешься сказать?

— Я тебе уже сказал, Сакура, — отвечает Какаши, кладя руку на её обнажённое колено и чуть сжимая его в ладони. — Он либо есть в твоей жизни, либо его нет. Ты сказала, что у тебя к нему нет чувств, но я не верю, что ты ложишься под него и при этом ничего не чувствуешь. — Ладонь скользит чуть выше и замирает у каймы хлопкового платья. — Такой ответ тебя устраивает? — Он убирает руку, и Сакура звучно выдыхает.

— Что значит «ложусь под него»? — так же сипло переспрашивает она. — И ты что, любишь всех женщин, с которыми… занимаешься сексом?

То, как сбивается её голос на последних словах, выдаёт Сакуру с головой. Какаши кажется, что она вот-вот разрыдается, как и едва ли не во все те разы, что он бывает рядом.

Он привстаёт на локте, а вторую руку протягивает вперёд, к ней. Сакура чуть вздрагивает, но не отстраняется, когда Какаши проводит костяшками пальцев от скул к подбородку — и обратно.

Он не может сказать ей: «Я не вижусь с ними более одного раза». Сказать: «Я легко привязываюсь ко всем, кто становится привычен».

Поэтому:

— Нет.

— Тогда… — тёплое дыхание ударяет ему в запястье, — тогда то, что ты говоришь, несправедливо.

— Справедливость — это единственное, что тебя беспокоит в таком вопросе?

Вот почему он забавляется мнимой уверенности Сакуры в том, что она выросла и стала мудрее: ведь на самом деле она всё ещё болезненно зациклена на том, чего её лишили в том возрасте, когда человек должен только получать.

Какаши был таким же, когда отец внезапно ушёл из жизни, правда, к справедливости он стремился через следование чётким и выверенным правилам. А затем тот протяжный мучительный год, когда Какаши был уверен, что Обито мёртв; тот раз, когда он, действуя по справедливости, спасал меленькую гражданскую девочку, Харуно Сакуру, а из-за этого умерла Рин; все другие разы, когда он видел чистое небо после кровавого боя, — убедили его только в одном: справедливость не имеет совершенно никакого значения, а жизнь — просто идёт своим чередом.

— Я… — Дыхание Сакуры сбивается, когда Какаши проводит рукой вниз, от подбородка к шее.

Он убирает руку, встаёт, не глядя на неё, и шагает по старому татами к выключателю. Когда комната погружается во тьму, направляется обратно к своему футону и, ложась, наконец говорит так и замершей на месте Сакуре:

— Ложись спать. Выдвигаемся рано утром…

— Ты опять ушёл от нормального разговора, — сдавленно произносит она, как будто и не слыша Какаши.

— Я всё тебе сказал…

— Я тебе нравлюсь? — перехватывает почти шёпотом, едва он успевает выговорить последний слог.

Тело Какаши цепенеет. Он невольно распахивает левый глаз с шаринганом. Он невольно хочет сказать: «Нет», — потому что на какую-то долю секунды боится, что, стоит ему надавить, и Сакура и вправду развалится под его пальцами, впитается в этот татами, в эти запахи бамбука и рисовой соломы.

Но он говорит:

— Да, — потому что, даже если нет никакой справедливости, по-глупому не может иначе.

— Как… как девушка?.. — Она продвигается ближе. Нащупывает его ладонь. — Я не спрашиваю, нравлюсь ли тебе как человек или товарищ. — И договаривает тише, неувереннее: — Понимаешь?

Как человек, как товарищ, как девушка — в этой темноте для Какаши всё сливается в ней одной.

У него печёт надсадно где-то между рёбер, и он произносит только:

— Понимаю.

Несколько секунд Сакура молчит. Только сильнее хватается за его ладонь, продавливая её до глубоких лунок короткими ногтями.

Затем он слышит, как шелестит и падает одеяло, и задерживает дыхание, когда Сакура перекидывает ногу, садится ему на живот, скользит ладонями по его рукам вверх, пока те не замирают на щеках так, что большие пальцы оказываются под глазами. Под левым — скользит вниз по шраму.

Какаши перехватывает её ладони одной рукой, а другую — заводит под бёдра, и Сакура, выдохнувшая от неожиданности, оказывается под ним, со сбившимся на животе платьем.

Её волосы распластаны на подушке, она смотрит на него, Какаши, и он видит те самые выступы рёбер и втянутый живот, отчего ему кажется, что в паху становится не просто горячо, а физически больно.

Глаза Сакуры распахнуты в испуганном ожидании. Какаши не может отвести от них взгляд, когда осторожно впивается в израненные от нервозности губы. Но, стоит ей положить ладони ему на грудь и издать короткий стон, и Какаши забывает о всякой медлительности, о желании распробовать постепенно: он требовательно проникает языком и сминает мягкие податливые губы с такой силой, что наутро Сакура станет наверняка лечить их своими дзюцу. Но сейчас она не протестует — стонет более откровенно, тянется и трётся грудью об его торс, ведёт руками вверх, забираясь в волосы и силой притягивая к себе.

Какаши отрывается на один короткий миг — просто чтобы увидеть Сакуру, лежащую под ним, — но выдержки хватает на какие-то жалкие доли секунды: то ли она его к себе требовательно притягивает обратно, то ли он не может сделать ничего другого, как впиться ей в рот, провести ладонями по бёдрам, минуя нижнее белье, талию, рёбра, забраться под платье, чтобы сминать в ладонях небольшую грудь.

— М-м-м… — Сакура запрокидывает голову назад, вырываясь из поцелуя, и обхватывает Какаши с двух сторон ногами, притягивая ещё ближе.

Он массирует обе её груди в ладонях, смотрит на прожилки сине-зелёных вен на рёбрах, на поднимающиеся к нему в мольбе широкие покатые бёдра и думает, что готов кончить прямо здесь и сейчас.

— Что насчёт тебя? — спрашивает Какаши, ведя ладонями ниже, пока те не обхватывают Сакуру за талию.

— Ч-ч-что?.. — Она словно вырывается из дурмана. Распахивает глаза и ищет его в темноте расфокусированным взглядом.

Какаши чуть тянет её вниз, удерживая за талию, и потерянное лицо Сакуры оказывается прямо под его собственным. Из последних сил он стоит на дрожащих коленях, стараясь не думать о том, что, если Сакура хотя бы немного и неважно чем заденет его возбуждённую плоть через форменные штаны, то Какаши не сможет сдержать себя в руках.

— Я ответил на твой вопрос, — сипло и сбивчиво произносит он, сам не веря, что предпочёл выяснение отношений тому, чтобы двигаться в эту самую минуту в ней. — На мой — ты не ответила. Что насчёт тебя и того ирьёнина?

— Какого?.. — переспрашивает Сакура шёпотом и прикрывает обнажённую грудь. Какаши не уверен, благодарен ли он за это.

— Учиха Наоки.

Некоторое время она не отвечает — восстанавливает дыхание. И только после того, как её взгляд начинает понемногу проясняться, Сакура проговаривает:

— Ты серьёзно спрашиваешь меня об этом в такой момент?

— Этот момент самый подходящий.

— Ками… — Сакура отворачивается, сдувает волосы с лица. — Просто слезь с меня, пожалуйста.

Вместо того руки Какаши опускаются вниз, к кромке белья. Он просовывает большие пальцы между ними и медленно вводит по выступающим подвздошным костям.

— Ты с ним не спишь, верно?

Сакура начинает вырываться, не поворачивая головы. Только из-за того, что он боится её лишних движений, Какаши крепче хватает за бёдра.

— Не заставляй меня использовать дзюцу.

— Ты соврала, чтобы заставить меня ревновать?

— Отпусти…

— Ответь на вопрос, и я отпущу, если ты захочешь.

Сакура поворачивает голову, сдувая просохшие волосы. Её взгляд пылает в темноте.

— Тебе очень важно знать об этом именно сейчас? Неужели опять уязвлённое самолюбие? Выпусти меня, иначе я разнесу этот дом к чертям и тебя вместе с ним!

Какаши выдыхает. Он отпускает только одну руку — чтобы убрать волосы с лица Сакуры.

— Не трогай меня, прошу… — В её голосе слёзы.

И в одно быстрое мгновение ему становится настолько больно, что он действительно хочет, чтобы она разнесла в щепки и этот дом, и его самого.

— Извини, я не собирался ничего… — Какаши быстро и стремительно поднимается на шатающихся ногах.

— Можешь, пожалуйста, оставить меня ненадолго одну? — всхлипывает Сакура.

Не может.

— Конечно. Сакура, я…

— Прошу тебя, просто уйди ненадолго…

Что-то в её голосе убеждает его, что если он не сделает того, чего она хочет, то станет свидетелем самой настоящей истерики, которую Сакура ни за что не хочет показывать другим.

И он кивает, нащупывает в углу плащ, накидывает поверх себя и, сдвинув скрипучие фусима, выходит во мрак пустого коридора.

Когда спускается по узким ступеням, его снова тошнит от запахов бамбука и соломы.

Когда доходит до первого этажа, слышит в тишине первый всхлип.

Когда осознаёт себя, он уже снова в той комнате — ворвался так же стремительно, как и ушёл, прижал Сакуру к себе, наполовину уложив на собственных вытянутых ногах, чтобы не видеть и не слышать её слёз.

— Прости меня, пожалуйста…

Она его не отталкивает, прижимается ближе, хватаясь за ткань водолазки кулаками.

— Я тебе правда соврала… Я такая дура… — сквозь тихие рыдания.

— Прости меня… — повторяет Какаши, крепче обвивая Сакуру за спину.

— Я с ним спала… из-за тебя… когда ты сказал, что я глупый ребёнок… а потом мне стало так… пусто, что…

— Это не важно, Сакура, — уверяет её Какаши, крепче и крепче прижимая к себе. — Пожалуйста, прости меня.

— Я всегда любила только тебя, — произносит она сипло ему в грудь, без рыданий, на сухом продавленном выдохе. — Ты же это знаешь…

Какаши знает.

Говорит себе: «Это… конец?»

И прижимает Сакуру к себе, понимая, что, начиная с этого дня, в его в жизни теперь не одна, а несколько целей.

Какаши надеется, что ему никогда не придётся между ними выбирать.

---

1) В мире «Наруто» такого города нет, это фантазия автора, основанная на названиях реальных японских городов. Хэйан — древняя столица Японии. Сейчас на её месте расположен Киото.

Вернуться к тексту