Сын художника (джен)

Джеймс Доусон запер мастерскую. Постоял у порога, любуясь улицей. Любил он такие тихие, ясные вечера, когда город уходит на покой. Еще надрываются собаки, кричат где-то мальчишки, горланят пьяницы, но улицы уже пустеют, люди отправляются восвояси.

— Добрый вечер, мистер Доусон!

Джеймс со снисходительной улыбкой кивнул молодому лавочнику Филипсу, проходившему мимо. Вот и сам не заметил, как половина города стала здороваться с почтением. Одинаково уважают и старый, ко многим суровый священник, и раздолбай-подмастерье — один за честную и достойную жизнь, другой за мастерство. И это, однако, приятно. А еще приятнее осознавать, что дома тоже ждут — с нетерпением, с радостью.

Когда-то домой Джеймс возвращаться не любил. Там ждал скудный ужин и заплаканная, издерганная мать, которая вечно бродила по дому, погруженная в свои мысли, и часто застывала у окон или на пороге, глядя вдаль. Сына она едва замечала, очень редко сама накладывала ему ужин или рассеянно проводила сухой, горячей ладонью по голове. Ему ничего не оставалось, как уйти в свою комнату и там, сделав уроки, в сотый раз перечитывать книги, сложенные в углу. Книги были старые, часто разрозненные, без конца и без начала, но Джеймсу казалось, так даже лучше: ему всегда хотелось, чтобы каждая книга закончилась по справедливости. К примеру, тот чудак, который дрался с мельницами и освободил каторжников, должен был получить признание и найти свою прекрасную даму. В жизни и так много бед, к чему они еще и в книгах?

Когда совсем темнело, Джеймс ложился в постель, но еще долго не засыпал, мечтая, как однажды уедет куда-нибудь далеко: на юг, к примеру, или к морю. Вот бы увидеть море. Стать моряком, храбрым и сильным, объездить весь свет. А что, Джеймс плавал лучше всех мальчишек в Чиппева-Фоулз, да и в драке любого мог заткнуть за пояс. Все потому, что если он решался на что-то — нырять или бить — он не колебался, а сразу делал, что надо. Поэтому его уважали, хотя и не любили за нелюдимость и из-за отца.

Тот был художником, рисовал вывески. Когда-то они с матерью жили неплохо, но Джеймс этого уже не помнил. Помнил он только, как отец приходил по утрам помятый, перемазанный чем-то красным и розовым, с запахом дешевого вина.

— Опять, — слышался дрожащий голос матери. — Опять ты шлялся не пойми с кем. А деньги? Я думала, нам на неделю хватит...

— Заткнись, дрянь, навязалась на мою голову со своим щенком...

— Что?! Ты же сам...

Голос матери взлетал, отец тоже принимался кричать, раздавались пощечины. Джеймс поскорее одевался и вылезал в окно.

Иногда, правда, из-за совсем дурной погоды приходилось оставаться дома. Целый день в комнате не просидишь, и Джеймс выходил к родителям. К тому моменту крики уже уступали место тяжелому молчанию. Мать мрачно хлопотала по дому, отец сидел у окна, вытянув длинные ноги, и курил. Джеймс как сейчас помнил его небрежную позу, долговязую фигуру, откинутую назад голову и спадающие на плечи потемневшие от грязи космы. Резкий профиль отчетливо вырисовывался в смутном дневном свете, падавшем из окна. Как Джеймс потом понял, отец когда-то был красив, но распутство и пьянство быстро оставили на нем след. Глаза стали красными, как у кролика, щеки одрябли, да и брился он нечасто — то лень, то руки дрожат. Даже от трезвого, от него удушливо, мерзко пахло.

Погруженный в свои мысли, Джеймса отец замечал редко. Иногда вдруг принимался рассуждать, как душно жить в городе, где "каждый только и думает, как набить карман да брюхо себе и своим спиногрызам", какие шлюхи и идиотки женщины, с которыми он спал, и если замечал, что сын слушает, оживлялся больше, глаза у него жестоко блестели, а слова становились все циничнее. Джеймсу же было стыдно и противно, и он злился на себя, что ввязаться в драку или нырнуть в холодную воду куда проще, чем встать сейчас и уйти.

Мать как-то не выдержала и вмешалась:

— Опомнись, Майкл! Чему ты учишь ребенка? Хочешь, чтобы стал таким же, как ты, бездельником?

— Цыц, сука, — ответил отец спокойно и сплюнул на пол. — Забыла, за чей счет живешь? Таким, как я, он все равно не станет. Твоя порода, рожа бульдожья. А почему я ему это говорю? Не с тобой же говорить, стервой, и не со всеми этими ханжами, которых ты считаешь приличными людьми. Он хоть пока лицемерить не научился: ишь, глазенки-то какие злые, сейчас кинется! Но научится еще, конечно.

Джеймс вправду походил на мать широким лицом с тяжелой челюстью, вздернутым носом и узкими глазами. Отец называл постоянно называл его за это бульдогом, с наслаждением смеялся, замечая, что сын обижается, и приговаривал: "Это я любя".

— Смотрю я на тебя и думаю: что я только нашел в твоей матери? — стал он рассуждать однажды. — Ты ведь весь в нее и урод уродом. Ну, у нее тоже глазки горели когда-то, вот эти самые щелочки, что твои угли; горячая девчонка была, да вся, знаешь, быстрая, до жизни жадная. Покатались мы с ней по полям да сеновалам! Да вот как ты у нее в брюхе завелся, да пришлось нам вернуться сюда, скорехонько она себя показала. Денежки в мой карман считать полезла, вообразила, будто я отчитываться должен, где я был и с кем, да еще все ей свербило, чтобы нас эта кислятина местная уважала, все эти жабы, крысы и курицы. Я так скажу: торчала бы она в Миннесоте да шла, за кого ей папочка с мамочкой велели. Слышишь, сука? — повысил отец голос, чтобы мать, возившаяся на кухне, его слышала. — Я тебе всегда говорил: вышла за меня, так или терпи, или убирайся с этим спиногрызом, вали в свою Миннесоту!

Однажды отец решил "проверить, годится ли Бульдожка продолжить дело". Сунул ему в руки карандаш и лист бумаги и потребовал нарисовать что-нибудь. Конечно, у Джеймса ничего не вышло, и отец отвесил ему щелбан, обозвав бездарностью.

В другой раз было хуже. Отец налил Джеймсу рюмку какой-то вонючей дряни и потребовал выпить: "Может, и получиться из тебя мужик". Джеймса едва не вырвало от одного запаха. Мать тут же подскочила, опрокинула пойло на пол, и отец тут же так ударил ее, что она упала.

Джеймс затрясся: он почти не помнил себя, так бы и кинулся на отца и пинал, пока тот не попросит пощады... Еле сдерживаясь, стиснув кулаки до онемевших пальцев, он уставился на отца — а тот с ухмылочкой выдержал его взгляд.

— Что? Ударишь родного отца, который кормит и одевает? Этому тебя учат в школе и в церкви?

Нет, в школе и церкви учили не этому. То, чего захотелось Джеймсу, было неправильно. Так что он отвернулся от отца, сделав вид, словно его не замечает, и подал руку застывшей на полу матери, помогая ей встать.

В отличие от многих сверстников — и не любили его еще и поэтому — Джеймсу нравилось ходить в школу. Там все было правильно: говорили о хорошем, хвалили за труд, а тем, кто уже сейчас вел себя, почти как отец Джеймса, воли не давали.

Учитель, мистер Пакл, был полной противоположностью отцу Джеймса: всегда чисто выбритый, аккуратно одетый, точный во всем, как часы. И он был единственным из взрослых, кто хорошо относился к Джеймсу, ведь тот был способным, старался вовремя сделать уроки и не хулиганил: считал это глупостью. Только иногда ввязывался в драки, чтобы защитить какую-нибудь девчонку или самого слабого в классе, Уилкса. Того били за малый рост, хорошие оценки и за то, что он иногда ябедничал. Уилкс даже иногда подсаживался к Джеймсу, угощал яблоками или пирогом. Но друзьями они не стали.

Когда Джеймсу было двенадцать, отца поймали на том, что он вытащил у собутыльника кошелек. Отец сбежал из города, а Джеймса еще долго обзывали висельником, сыном вора и однажды избили, напав скопом. Друзей у сына вора быть не могло. Мистер Пакл оказался единственным, кто от него не отвернулся.

Он помог Джеймсу устроиться в ученики к столяру, мистеру Дэрроу, замолвил словечко за мать, чтобы ее взяли мыть посуду в дом судьи, и постепенно все наладилось. Конечно, пришлось еще долго терпеть недоверие мистера Дэрроу и общее презрение, но Джеймс все понимал, трудился изо всех сил, выполнял все, что ему скажут, ни с кем не ссорился и никому не врал. И вот уже из "сына вора" он стал "славным парнем", ему стали улыбаться все почтенные люди в городе, и кто угодно доверил бы ему кошелек, зная, что Джеймс не возьмет оттуда ни цента. Отец и все с ним связанное осталось в прошлом. О нем даже своим детям рассказывать не стоило: лучше пусть думали бы, что он умер.

К двадцать двум годам Джеймс открыл свою мастерскую и женился. С солнечной, неунывающей крошкой Салли он познакомился на городском гулянье, куда ее отпустила хозяйка. Подхватил девушку, когда она наступила на распустившуюся ленточку ботинка и чуть не упала, девушка принялась благодарить, и они разговорились.

Салли с двенадцати лет, когда осиротела, была в услужении, но при этом считала, что ее жизнь прекрасна.

— Хозяйка моя добрая, выходные дает часто, платья старые разрешает носить и пирожные доедать. Мало, что ли, девчонок, которым повезло меньше?

Она рассуждала так просто, что Джеймсу и поспорить было не с чем.

Салли скоро стала его женой. Он не просил благословения матери, лишь познакомил ее с будущей невесткой, а потом поставил в известность, что они поженятся. И тогда мать неожиданно покачала головой:

— Не стоит этого делать, сынок. Такие люди не доводят до добра.

— С чего ты взяла? — рассердился тогда Джеймс.

— Майкл, твой отец, был таким же, когда мы познакомились. Меня очаровало это, я сбежала с ним, бросила родителей и жениха — хороший был парень, как теперь понимаю, но мне тогда казался скучным. А потом... я скоро надоела Майклу, он бы хотел всю жизнь этак порхать, как птичка. А на тебя и на меня ему было плевать. Быстро стал злиться, что мы вообще есть. А что было дальше, ты помнишь.

Джеймс не послушал ее и все-таки женился. Мать ошиблась: Салли оказалась самым большим счастьем в его жизни. Домовитая, покорная ему во всем, притом всегда в приподнятом расположении духа. Она пыталась угождать свекрови, как только могла, но та после свадьбы очень быстро угасла и до самой смерти говорила с невесткой сквозь зубы.

Итак, Джеймс отправился восвояси. У изгороди своего дома заметил детей. Джек, опираясь на забор, внимательно слушал Люси, а она что-то увлеченно рассказывала, то изображая, что натягивает тетиву, то как будто чем-то крутила над головой. Люси была обычно очень тихим ребенком, и только рассказывая что-нибудь, оживлялась, приходила в движение.

Джек, улыбаясь, потрепал сестренку по волосам. Она запрокинула мордашку и обхватила его за пояс. Джеймс был уже довольно близко и смог расслышать их разговор.

— Джекки, дай мне альбом, я хочу порисовать.

— Не сегодня, Куколка. Альбома у меня сегодня нет.

Люси тихо вздохнула.

— А ты покатаешь меня?

— Не сегодня, — Джек покачал головой и побрел в дом. Люси прислонилась к изгороди. Джеймс мог вообразить ее раздосадованное личико. Впрочем, он тут же подхватил дочку сзади, подкинул, она взвизгнула от восторга и совершено забыла про поведение брата, который вообще-то редко ей в чем-то отказывал.

"Интересно, куда он дел свой альбом?" Джек с малых лет рисовал везде, где только мог — видно, удался в деда (хорошо, если бы только этим). С нынешним городским художником, Эшли Такером, Джеймс был с детства на ножах: это ведь Такер в школьные годы нападал на Уилкса и подговорил остальных избить "сына вора". Но мальчика взялся учить сосед, Теренс Фицрой, и выходило хорошо. Так что теперь каждый раз на день рождения сына Джеймс дарил ему новый альбом и карандаши.

В доме вкусно пахло: хозяйкой Салли оставалась отменной. Маленькая, юркая, она носилась по кухне рыжей белкой, так что дети при всем желании не успели бы ни в чем ей помочь.

Усевшись за стол и помолившись, принялись за ложки. Джеймс обожал такие минуты, когда вся его семья была перед глазами, живое свидетельство всего, что он достиг своим трудом. Салли с ее треугольным личиком и рыжими кудрями, Люси, похожая на мать, но белокурая и нежная, как ангел, и Джек, который пошел в отца ростом и цветом волос, в мать — хрупкостью, а в лице его причудливо смешались черты обоих родителей — по крайней мере, так хотелось бы считать. Джеймс был счастлив в эти минуты, что у его сына и дочери совсем другое детство, чем у него. Они растут в любви, они не изгои, им есть, на кого надеяться.

Джек, кстати, вел себя сегодня странно: ерзал, мало ел и все поглядывал на дверь. Подумав, Джеймс понял, в чем дело, но все же решил уточнить:

— Неприятности в школе?

Джек так и застыл с ложкой в руке. Сглотнул. Выдохнул:

— Да. Мистер Уилкс хотел сегодня к нам зайти, поговорить с тобой.

Джеймс осуждающе посмотрел на сына.

С тех пор, как тот пошел в школу, для Уилкса, который давно сменил Пакла, начались настоящие мучения. Как шутил Уилкс, говоря с Джеймсом наедине, "словно это не твой сын, а Такера какого-нибудь". Джек был неглуп, но отчаянно ленив и неусидчив; он прогуливал, редко делал домашнее задание и постоянно врал и учителю, и отцу, да к тому же с друзьями то и дело устраивал в школе какие-то безобразия. Уилкс сек его до синяков, Джеймс дома добавлял, время от времени пытался говорить и по-доброму, но не помогало ровно ничего. Джек просил прощения, обещал, что больше не будет, и скоро начинал все по новой.

Не хотелось себе признаваться, но в какой-то момент Джеймс почувствовал, что немного разочарован в сыне. Не было, конечно, большой беды в том, что Джек рос хулиганом, ведь он почти никогда не доходил до чего-то по-настоящему дурного или опасного, и все же лучше бы он был другим, меньше похожим на своего деда. Джеймс не хотел, чтобы от Джека кто-то пострадал так же, как когда-то они с матерью. И не хотел на старости лет снова пережить позор, стать изгоем, только уже из-за сына.

Что случилось на сей раз, Джек объяснить не успел, потому что в дверь позвонили. Это оказался сам Уилкс, за прошедшие годы едва ли сильно выросший, только облысевший. Он поздоровался со всеми, причем Джеймс заметил полный ненависти и страха взгляд, который Джек метнул в сторону учителя. Пришлось вывести гостя на небольшую веранду: говорить лучше было наедине.

— Ну что, выучил ты сына, — Уилкс достал из портфеля альбом Джека. — Открой да полюбуйся, сверху стопка. Подбросил одноклассникам и мне лично. Думаю, ты меня узнаешь.

Джеймс открыл. Сперва ему сложно было понять, что он такое увидел: на одном листе крыса, но почему-то с двумя черными косами, в задумчивости грызла перо, на другой большая жаба надула щеки, склонившись над листком, на третьей бык, сидя за партой, считал деньги... Уилкса он тоже узнал, это было несложно: человек-сморчок с розгой и поднятым вверх пальцем.

— Даже и признался тут же сам. Да еще с таким гордым видом. Я ему всыпал, дальше на твое усмотрение. Но однако, сколько рисунков! Должно быть, давно этим делом занимается, а? Вот, погляди, в виде крысы — Грейс Шарп, отличница, это у нее он в первом классе сумку спрятал. Он все время доводит ее чуть не до слез, а ведь она замечательная девочка, матери уже помогает, шьют вдвоем. В виде жабы — Пешенс Хилл, ей он мышь как-то подкинул. Ужасно расплакалась, когда рисунок увидела. Не пойму, что за напасть: девочка кроткая, добрая, родители в ней души не чают, а одноклассники зашпыняли, и твой Джек с приятелями первые стараются. В виде быка — Оуэн, хороший мальчик, самый прилежный...

Джеймс кивал, прикусывая уголок рта. Рисунки были отлично сделанными, но обидеться на такое было немудрено. "Бульдожка", — точно послышался рядом насмешливый голос отца. "Все эти жабы, крысы и курицы". От него такого можно было бы ожидать, но чтобы этим занимался Джек? Да еще подбросил? От разочарования руки опустились.

Проводив Уилкса, Джеймс вызвал на веранду сына. Сунул в руки альбом.

— Это ведь твои рисунки, да?

Джек с трудом кивнул, в лице мелькнуло что-то виноватое, но тут же он вскинул голову и вызывающе сощурился, да еще ухмыльнулся. И в этот момент его сходство с дедом стало отчетливым и совершенно омерзительным.

— Да. И я подкинул их всем.

— Зачем?

— Захотелось. Они меня бесят.

Хлоп! Джеймс сам не знал, как так вышло. Никогда раньше он не бил сына по лицу. И вдруг рука будто сама взлетела, и Джек пошатнулся от тяжелой оплеухи. Схватился за щеку, глаза округлились и налились слезами, подбородок запрыгал.

— Завтра я высеку тебя до крови, — пообещал Джеймс и вернулся в дом. Джек за столом больше не появился — то ли удрал бродить, то ли прошел в свою комнату. Джеймсу так горько было, что он решил до следующего дня о сыне не думать.

На следующее утро приговор был приведен в исполнение: Джеймс еще до завтрака увел сына в сарай, где и наказывал обычно, и выпорол, как и обещал, до крови. Джек долго крепился, но все-таки сначала плечи у него задрожали, послышались всхлипы, потом и крики стали вырываться сквозь стиснутые зубы.

— Сам виноват, — приговаривал Джеймс, хлеща ремнем по стремительно красневшей заднице сына. — Ты не должен так поступать с одноклассниками! Ты должен уважать мистера Уилкса! Только попробуй перед ними не извиниться!

После окончания порки Джек долго еще трясся от плача, едва смог натянуть штаны и ушел, переваливаясь. Вчерашняя горечь прошла. Джеймсу уже было смутно жаль сына, неловко от мысли, что расстроится Люси, которая всегда плакала, если брата наказывали, да и Салли, которая в таких случаях погружалась в необычную для себя задумчивость. Но все же он считал, что не мог бы поступить иначе. Нельзя же, чтобы такое сходило с рук. Слишком уж вопиющим был поступок Джека, да и вел он себя, когда его уличили, беспримерно нагло.

Это было очень странно, совсем непохоже на сына, которого Джеймс привык считать пусть безалаберным, но добродушным. Он помнил, как Джек в восемь лет бережно обращался с новорожденной Люси, как доставал старухе Палмер застрявшую на дереве кошку. С другой стороны, Уилкс ведь и раньше жаловался, что Джек обижает тех самых Грейс, Пешенс и Оуэна. И этот вызывающий прищур, эта ухмылочка — Джеймс ведь замечал их прежде. "Да, что-то дурное от деда все-таки выступает. Но я и сам виноват, просмотрел. Ладно, может, еще не поздно исправить дело".

...После наказания Джек, как всегда, оправился быстро. К вечеру он уже переговаривался через окно комнаты со своими приятелями, через пару дней удрал с ними гулять, а еще через день Джеймс заметил его стоящим на улице с какой-то девчонкой. Девчонка была прехорошенькая, но сыну еще и четырнадцати не исполнилось. Джеймс настолько озадачился, что не сумел решить, сердиться или нет. На всякий случай подошел поближе.

— Прости меня, — шептала девочка, глядя на Джека очень виновато, и от волнения дергала выбившийся из косы завиток золотистых волос. — Я не думала, что Уилкс так разозлится... Я не знаю, зачем я это сделала, очень ругаю себя...

Джеймс тихо повернулся и побрел прочь. После короткого раздумия решил: что бы ни значил разговор между его сыном и этой девочкой, Джек был наказан за дело. В любом случае, нарисовал карикатуры именно он. Не так уж важно, действительно ли он сам их подбросил или покрывал признанием кого-то еще. Раз сын не понимает, когда ему говорят, что другим больно от его поступков — пусть хотя бы ему самому будет так же больно.

Впрочем, хотя Уилкс, может, и правильно твердил, что к Джеку нельзя быть снисходительным, Джеймс не собирался сердиться на сына вечно. Через неделю после порки он объявил Джеку, что берет его на рыбалку, чтобы тот понял: он прощен. Джек всегда был рад, когда Джеймс брал его с собой рыбачить или звал помогать в мастерской, а уж если получал от отца похвалу, сиял, как новенький цент. Вот и теперь сын поглядел на Джеймса, точно тот его из тюрьмы выпустил.

Рыбалка вышла неплохой. Вечером, когда Салли чистила рыбу, Люси — овощи для гарнира, а Джек скармливал самую мелочь приблудившейся обожженной кошке, Джеймс вышел на постоять на улице с трубочкой. Снова этот тихий город на закате... И вдруг от изгороди отделилась пугающая фигура.

Долговязый, скрюченный старик в грязных лохмотьях сделал несколько неровных шагов в сторону Джеймса и растянул рот в улыбке:

— Джимми, мальчик мой! Как же ты вырос! А все такой же... бульдог. Помнишь, я тебя все бульдогом дразнил?

Джеймса передернуло и чуть не вывернуло. Так вот когда отцу вздумалось объявиться! И зачем? Хотя неужели не ясно, зачем объявляются такие господа.

— Вы ошиблись. Прежние хозяева этого дома умерли.

— Да ладно тебе заливать, — отец обхватил его за шею костлявой рукой с желтыми длинными ногтями. — Я же справлялся, прежде чем прийти. Я же у Эшли Такера нарочно спросил, он мне сказал, что ты здесь живешь, женился давно, а Эсти, сучка такая, померла, ну туда ей и дорога...

Джеймс отпихнул отца так, что тот чуть не упал.

— Пап! — раздался звонкий голос Джека. — Мама велела сказать, скоро готово будет!

— Это что же, внучок мой? — отец глумливо улыбнулся. — Давай, знакомь. Тоже художник или в тебя?

Джеймс схватил отца за грудки и встряхнул, сам удивившись, какой тот легкий. Только не хватало, чтобы этот подонок вообразил, будто у него может быть что-то общее с Джеком.

— Пошел прочь, скотина. Ты мне никто. Еще раз увижу тут — сверну шею и закопаю, как пса. Пшел!

— Ладно, — отец как-то по-птичьи склонил голову набок. — Я уйду. Только тебе, сынок, все равно от меня не деться. Ты моя порода, и внучок тоже... Все мы одной породы псы. Прощай.

Ковыляя, он двинулся прочь и наконец скрылся из вида. Несколько дней потом Джеймс боялся, что отец объявится снова, но он так и не появился.

Два года спустя

Дом Доусонов вспыхнул глубокой ночью. Он как-то очень быстро занялся почти весь, и проснувшиеся соседи еще не успели толком ничего сделать — а уже рухнула крыша.

Огонь кое-как залили, но никого уже не спасли. Все только удивлялись, как ни Джеймс, ни Салли не успели проснуться и выскочить. На них и смотреть было страшно, так они обгорели. Их младшая дочка, Люси, насмерть надышалась дымом: видно, она растерялась и заперлась у себя в комнатке вместо того, чтобы вылезти в окно.

Выжил только старший из детей, Джек, которого той ночью не было дома. И глядя, как он рухнул рядом с телами родных, прижал к лицу ручонку сестры и тихо завыл, многие подумали: он не один раз еще пожалеет, что его там не было. Кто-то болтал, что когда мальчишку заставили наконец встать, когда он поднял ошалелые, безумные глаза, то какой-то грязный бродяга в толпе, встретившись с ним взглядом, мерзко ухмыльнулся. Вспомнили еще, что этого же бродягу видели болтавшимся в тот вечер рядом с домом Доусонов, и будто бы он кашлял, как чахоточный... Но это были, скорее всего, сплетни.