Get the chance... (джен)

Санкт-Петербург, 2016 год.

Поскрипывая колесами, трамвай сбавляет скорость. На очередной остановке, недоверчиво покосившись на небо, из салона выходит долговязый парень в наушниках, и заходят две бабульки. Теперь нас в салоне, кажется, пятеро. Пахнет мокрой землей и едва уловимо — цветущей вишней. Хорошо. Я люблю ездить в полупустом общественном транспорте.

Трамвай дергается, под днищем что-то звонко лязгает, и мы движемся дальше. Вырвавшись из-за завесы клочковатых светло-сизых облаков, солнечные лучи пронзают кроны придорожных деревьев и рассыпаются по сбрызнутому недавним дождем стеклу. Щурясь, я смотрю сквозь них на яркую молодую зелень, на бликующие лужи и улыбаюсь.

Перебиваемая цокающим перестуком колес, появляется негромкая музыка. Видно, вагоновожатой стало скучно. Я прислушиваюсь. Dancing Queen. Надо же — все к одному.

Больше двух лет назад мы с подругой готовились исполнять эту песню на новогоднем балу — последнем перед нашим выпуском из Колдовстворца.

«Нет, Яра, так не пойдет! Что с тобой?»

«Что? — спрашиваю, будто очнувшись. — Я сфальшивила?»

«Нет. Но ты можешь хоть немного улыбаться?»

Улыбка мне тот день давалась с трудом. Мысли постоянно улетали к состоявшему накануне разговору. Из него я узнала, что, возможно, отец еще жив.

Его история в рассказах мамы и бабушки, отцовой тетки, преображалась по мере моего взросления, становясь все более мрачной. Каждый раз, узнавая новую версию, я злилась, хлопала дверями и рыдала в подушку, а мама говорила, что скрывала правду лишь до тех пор, когда стану достаточно взрослой, чтоб понять правильно.

«Отец любил тебя. Очень. Но он ошибся».

«Конечно, и потому променял на свои авантюры», — бурчала я, уворачиваясь от материнской руки, пытающейся погладить по волосам.

Мама считает, что я не могу его помнить. В последний раз он держал меня на руках в мои год и три месяца. Но память хранила смутный образ: большие сильные руки, волны длинных темных волос, в которых путались мои пальцы, и низкий голос.

Наверное, мама права. Не знаю, что бы я думала, если бы узнала всю правду в детстве. А так…

Сначала: «Долгая командировка... опасное задание. Приехать не может. Написать или позвонить — тоже». Но, когда вопросов стало слишком много: «У отца был бизнес, не совсем законный. В перестрелке с конкурентами он погиб, а нам пришлось бежать из Франции в Россию. Лучше это не ворошить, дочка». О, в России все прекрасно всё понимали про не совсем законный бизнес и конкурентов. Я поверила.

Но настоящую правду бабушка Пелагея открыла, когда мне исполнилось семнадцать лет. Нет, не просто криминал, а попытка государственного переворота. И бежали мы не от конкурентов, а от спецслужб магической Британии. Но самое главное — отец не погиб. Он осужден пожизненно, без права свиданий и переписки.

А мне плевать, что он преступник. Он мой отец. Он нянчил меня, прижимая к груди большими теплыми руками…

«Это-то вы ей зачем сказали?» — громким шепотом негодовала мама, принимая мою оцепенелую погруженность в собственные мысли за сон.

«Потому что историю рода надо знать», — слова падали так, что, казалось, ими можно забивать гвозди.

«Для чего? Ему это ничем не поможет, а ей переживать!..»

Но Пелагея умела быть категоричной и непреклонной: «Запомни, Ярина, — слышала я, сколько себя помню, — русскому место в России. Потому и прапрапрадед твой Иван здесь остался, хоть и опасно ему было. А дед Федор, брат мой самонадеянный, уехал — вот и угасает род. Революция ему, гляди, не понравилась. Так кому она нравилась?! Но Россия — это!..»

«Бабушка! Почему угасает? Еще Клим есть».

«Да что он продолжит, — тягостно вздымалась под темным платьем впалая бабушкина грудь, — исчаровник⁽¹⁾ бездетный, — она досадливо махала рукой. — Да еще в этой своей Франции. Там вон опять безобразия, а он, поди, в самой гуще?»

Тут мне сказать нечего. Про Клима я мало что знаю. Знаю, что он брат мне родной и на двадцать пять лет меня старше. Магия в нем так и не проснулась. Мама как-то проговорилась, что отец сильно о том переживал поначалу, а потом, когда между первым и вторым своим сроком дома появился, сказал, что, пожалуй, оно и к лучшему. Почему к лучшему, я от нее так и не допыталась. А когда мама по отцовскому настоянию со мной вместе уезжала в Россию к единственной родственнице Пелагее, Клим безапелляционно решил остаться.

«В революцию поиграться, — ехидно заключала бабушка. — Ну, правильно, что во Франции. Нам тут хватит уже».

Что в девяносто пятом Клим участвовал в беспорядках, я тоже слышала краем уха от мамы. Но с чего Пелагея решила, будто ему и по сей день ничто другое неинтересно, понятия не имею. Связи с ним у нас нет. Да уж, задумаешься тут над бабушкиными словами.

«А меня ты совсем в расчет не берешь?» — чтобы немного разрядить обстановку, я обиженно надувала губы.

«Что ты?! Что ты, внученька?! — сразу менялась в лице Пелагея и гладила меня по голове. — На тебя вся и надежда!»

Интересно, одобрила бы бабуля мою затею или ругаться б стала? Но с ней уже полтора года как не посоветуешься. Смысла говорить с надгробиями, как мама иногда делает, я не вижу. Все равно не ответят. Самой же маме я точно о своих планах рассказывать ничего не стану. Благо она всегда с головой в работе, все тетрадки да классные часы, и про мои отлучки особо не допытывается. На учебу — и ладно. Здесь и то, что учусь я сразу и на экономическом, и на высших курсах артефакторики и руноведения, хорошо в легенду ложится. А сама я уверена, что все делаю правильно. И что все получится — почему-то тоже. От того снова могу улыбаться.

— Девушка! — я не сразу соображаю, что вагоновожатая обращается ко мне. Она смачно откусывает яблоко, и жизнерадостные глаза ее смеются. — Девушка, конечная! Или обратно поедете?

— Ой, нет! Я выхожу. Задумалась просто…

— Да уж, вижу…

Я выпрыгиваю на покрытый мелкими лужицами асфальт и под прощальное позванивание трамвая, радуясь бодрому стуку собственных каблуков, спешу в сторону сквера.

— You can dance, you can jive, having the time of your life, — начинаю тихо напевать себе под нос и вдруг думаю, что в самом деле чувствую себя Танцующей королевой. И если семейная легенда не врет, то не только в переносном смысле. Пусть не королева. Но принцесса — вполне!

«Слушай, Яриша, что мне бабушка моя рассказывала, а я тебе расскажу, а ты потом своим деткам и внучатам передашь… И не фыркай мне! История та правдивая!.. А? И что, что до внучат тебе еще далеко! Когда-нибудь будет близко. Так вот, слушай. Род наш идет от царевича Ивана. Когда был он еще младенцем в люльке, бились за трон две его бабки. Две сестры, две могущественные ведьмы. Сурово бились. Сначала верх взяла старшая ведьма. Жила она себе не тужила, но, как пришла пора помирать, задумалась, кому трон оставить. А младшую крепко не любила. Тогда и вспомнила про племянницу. Та, несчастная исчаровница, была тихая и робкая и с сыном новорожденным на руках. Вот его-то, прапрадеда твоего Ивана, и сделала старшая ведьма наследником. И, понимая, что на мать его как на защитницу надежды никакой нет, вырастила она волшебный цветок, на который наложила сильнейшие чары. Чтоб служил тот цветок защитой царевичу от безвременной смерти, и чтоб никто тот цветок изничтожить не смог.

Но недолго длилось Иваново царствие. Придумала младшая ведьма, как для себя трон освободить. Раз нельзя цветок уничтожить, значит, нужно это его свойство во вред Ивану обратить. И добавила она к чарам старшей ведьмы еще и свои — кандальные. Чтоб не мог Иван отойти далеко от цветка своего. И перенесла цветок на остров в холодном Белом море. Но защитные чары цветка превратили тот остров в цветущий оазис посреди ледяной воды».

«Бабушка! Ты мне случайно не сказку про Аленький цветочек на свой лад пересказываешь?!»

«Цыц! Не перебивай старших! Бестолковая. Не я сказку пересказываю, а народ нашу историю в сказке той пересказал. Так будешь дальше слушать?!»

«Буду, ба, не сердись».

«Так на чем это я?..»

«Остров в Белом море оазисом стал».

«Ага. И перенесла волшебная сила и Ивана, значит, на тот остров. А мать его к нему не пустили, в темницу кинули. Но та, даром что не колдунья, а прознала как-то про хитрость воцарившейся младшей ведьмы. А на Руси ведь исстари так было, что магия не только у колдунов порой проявлялась, но и у простых людей. И смогла пленная царевна, вложив все свои жизненные силы, тоже изменить заклятие, дополнив его условием, что сорвать цветок сможет лишь девушка, которая искренне полюбит ее сына. И тогда смогут они, забрав с собой цветок, отправиться, куда пожелают».

Меня опять раззадорило. Не сдержалась: «Так цветок же купец сорвал для дочки младшей, а не сама она…»

«Да что ж ты мне опять про свою сказку, Яришка?! Не младшей Настасья была, а единственной. И путешествовала с отцом вместе. Когда на остров их выбросило в шторм, попали они в дивный сад. Там цветок-то она и дернула. Невоспитанная, видать, была, прямо как ты… — глядя, как я корчусь со смеху, Пелагея тоже начинала смеяться, смягчалась. И рассказывала дальше: — Велел тогда рассерженный царевич Настасье остаться, а отца ее восвояси выпроводил. А то, что лик его в ту пору был ужасен, то правда. Это царица морок навела, чтоб никогда хитрость его матери не сработала. Но Настя оказалась девушкой доброй и честной. Сдружились они с Иваном, а потом и слюбились. А как поженились, смогли и остров тот покинуть, и пошел от них род наш».

«Бабушка, а почему тогда Долоховы? — лукаво щурясь, коварно интересовалась я. — Что-то я царей с такой фамилией не припомню».

«Так и не было их. Иван с Настасьей род с нуля начали по договоренности с уже новой царицей. Она их преследовать не стала, а Иван отказался от любых притязаний на трон. Так оно обеим сторонам лучше. Ей тоже вражда с кровной родней собственного сына ни к чему была. Наказывается такое. Неспроста ведь две враждовавшие сестры умерли бездетными, и обе в расцвете лет».

«Понятно. Так а Долоховы-то почему?»

«А, ты про то, с чего именно такая фамилия? Наверное, с того, что высоким был Иван очень, — это мне моя прабабка, которая его живым застала, рассказывала. Высоким и красивым. На другого нашего царя похож. Такие же кудри черные, глаза яркие… Вот. А высокий — значит, долгий. Долгий — Долохов. Как-то так».

«А почему Иван умер, если цветок его берег?»

«Чем ты слушала? От безвременной смерти берег, а не от любой. Вечно жить никому не дано».

«А блюдечко и колечко у них были?»

«Были, Яринка, были. Реликвии это наши семейные. Блюдечко Федор с собой увез. А колечко дед наш Кондрат куда-то припрятал, чтоб с его помощью непутевый сын не сбежал. Но тот не так, значит, по-другому…»

«И где оно сейчас?»

«Не знаю, — вздыхала Пелагея, свои старые морщинистые руки разглядывая. — Наверное, в бывшем родовом поместье где-то. Деда-то твоего арестовали среди ночи. Он и сам до кольца, видать, добраться не успел, и нам с матушкой не поведал».

— Опаздываешь, Долохова, — бурчание Никиты выдергивает меня из воспоминаний. Я поднимаю голову и замечаю его худощавую фигуру, стоит среди вековых сосен и хмурится из-под растрепанных ветром и падающих на глаза русых волос.

Я догадываюсь, что бухтит он вовсе не из-за опоздания, но отвечаю в тон:

— А ты, Савельев, фэйс, пожалуйста, попроще сделай! Мне что, впереди трамвая бежать надо было? И вообще, от твоего мрачняка мухи дохнут.

— Пусть дохнут — инфекции меньше будет.

Я прыскаю, и он невольно начинает криво улыбаться. В этом он весь: правильный, ворчливый, но милый. Мы с ним с первого класса в Колдовстворце не разлей вода. Пелагея все женихом его моим называла. Может, и не ошиблась. Я знаю, что нравлюсь ему. А он мне. Но сначала дело.

— Все готово?

— Да. Отвод надежный, не переживай. А ты свою прелесть хоть не забыла?

— Проверь! — с самодовольной миной я развожу руки в стороны.

Никита долго сосредоточенно водит палочкой, потом щелкает специальным детектором. И в конце концов кивает:

— Фона нет.

— То-то! Зря я, что ли, два года артефакторику с рунами грызу? Формулы уже во сне снятся.

Никита как-то косо зыркает, и в его взгляде мне мерещится огорчение. Наверное, из-за того, что не он снится. Если честно, то и он тоже, но знать о том пока обойдется.

— А колечко — вот оно! — из потайного кармашка в рукаве я выуживаю почерневшую серебряную реликвию. Как вспомню, сколько я натерпелась, прежде чем ее получила.

Самым простым, вопреки опасениям, оказалось попасть в поместье. То, что родовой дом находится в Озерске, я знала от Пелагеи. Раньше в нем библиотека была, да, как выяснилось, лет десять назад еще закрылась. А мне так гораздо проще, не нужно ни роль играть, ни глаза отводить. Двери чарами отворяй да ищи, где вздумается.

С поисками-то веселье и началось. На простые призывы кольцо не отзывалось. На чердаке его не нашлось, в ящиках столов, понятное дело, тоже. Да и вообще у меня не было уверенности, что оно существует, а уж в том, что до сих пор в родовом поместье, и подавно. Но я, если что-то задумала, упираться буду до последнего — в отца, как с редким для них согласием отмечали мама и Пелагея. К тому же без колечка затея моя весь смысл теряла, потому легко отступиться я никак не могла. Стала информацию по кровным чарам искать. Пару раз дом на ритуал не откликнулся, только появилось ощущение, что не одна я в нем, будто следил кто-то. Страшно. Но я же Долохова. И вот на третий раз мой эксперимент оказался удачным. Воочию мне открылись все остаточные родовые чары, какие-то как шторки прозрачно мерцающие, другие как нити светящиеся. А на печной стене, у самого пола, дверца. Я проколотым иголкой пальцем по ней провела, она и открылась. И в тайнике, затянутое паутиной, оно — колечко заветное, которое, по преданию, если на правый мизинец надеть, куда угодно и откуда угодно перенести могло. И никакие преграды ему не помеха, ни волшебные, ни технические. Проверить его способности я, однако, не успела. Только из тайника достала, как прямо за спиной:

— Ты вообще в курсе, что это незаконно?

С перепугу да от неожиданности я, резко неловко крутанувшись, позорно на пятую точку рухнула и колечко выронила — растяпа. А это Никитка оказался. Выследил меня.

— Что незаконно?! Это наш фамильный дом, чтоб ты знал! — рявкнула я, поднимаясь и подбирая кольцо с пола. Так бы и придушила гада!

— Чтоб все чисто было, такие права тоже через суд доказывать надо. А до тех пор это государственная собственность.

— Ну, так сдай меня кому надо, законник хренов! — от обиды я не знала, разреветься мне или с кулаками на Савельева кинуться. Студент юрфака, блюститель правопорядка, блин!

Он посмотрел на меня ошарашенно.

— Совсем спятила? — спросил так, что мне совестно стало, хотя вроде и не с чего бы.

— Ну, если сдавать не собираешься, зачем следил? И пугал зачем?! Меня же чуть не парализовало, придурок!

— А затем! — тут уже он вызверился так, что я аж растерялась. Обычно буром переть — моя привилегия. — Чтоб ты в следующий раз головой думала и страховалась хотя бы! Между прочим, на моем месте и другой кто-нибудь мог быть!

Ну и кому ж меня страховать, как не ему? Пришлось открыть секрет. Все равно не отвязался бы. И, по правде, я рада. С ним спокойнее. Портальную проходимость кольца мы проверили. И на доме его родителей, и на хранилище банка. Хи-хикс, работает колечко-то. Но мы не воры. Убедились в силе артефакта и ушли, ничего не трогали. Одного не учли. След магический остался. Хорошо хоть, ума хватило не в государственный банк лезть. А в этом небольшом коммерческом службы безопасности, увидев на камерах возникших, как из воздуха, нарушителей в масках — молодцы мы с Ником, ага — к экстрасенсам, конечно, обратились. Но тех шарлатанов Савельев быстро с хвоста сбросил, а там и след развеялся. Однако проблема обнаружилась серьезная. С ней год и возимся. Формулу пару дней назад, наконец, вроде вывели. Сейчас и проверяем. Я перемещаюсь из Пискаревского сквера домой и обратно, а Савельев пытается след засечь всеми подручными средствами. А средств у него много. Как-никак, папа служит в магическом подразделении ФСБ.

— Ну что?

Он хмурится больше прежнего и кусает губы.

— Чисто.

— Так отлично же!

— Ярка, ты… Ты понимаешь, что, если тебя поймают с этим кольцом возле Азкабана, ты займешь соседнюю с отцом камеру причем на тех же условиях?

— Ой, перестань, Ник! Проходили уже. Ты же видишь — фона от кольца нет, следа нет…

— Есть. Всегда есть. Просто детекторы не обнаруживают.

— Ну! И как они меня поймают?

— У них могут быть более продвинутые средства обнаружения…

— Скажу, что семейная реликвия. И потом, если поймают, то на входе, когда я еще ничего сделать не успею. А нет преступления — нет наказания, так? Или в международном праве успели отменить презумпцию невиновности?

— Не отменили. Но существует еще понятие "покушения на преступление". И доказательства тому найти вообще-то не…

— Ник! Закончили, ладно? Я не отступлюсь.

Никита смотрит траурным взглядом.

— Да не поймают меня! Я чувствую. И на применение ментальной магии к иностранцу нужно еще санкцию получить.

— А что разрешение на свидание? Дали?

Все-таки сумел подпортить настроение. Я пинаю носком туфли прошлогоднюю шишку.

— Пока нет. — И вот теперь он явно рад.

— Пошли в кафе посидим? — вот же чертова косая улыбка! Обезоруживает.

* * *

Никита провожает меня до подъезда и осторожно целует в губы. Какое-то время мы целуемся прямо на ветру, и от его рук мне тепло и спокойно. Расставаться не хочется, но я все-таки мягко отстраняюсь.

— Ну что, до завтра? Мне еще к парам на завтра готовиться.

— До завтра, — он нехотя отпускает меня и, сунув руки глубоко в карманы тонкой ветровки, провожает взглядом, пока я не закрываю за собой железную дверь.

Дома пахнет булочками с корицей.

— Мам, я пришла!

Мама откликается из рабочего кабинета:

— Ужин на плите.

А в моей комнате на столе лежит письмо, и я сразу вижу, что это международная магическая почта.

От прикосновения конверт слегка светится, чары спадают, и можно прочесть имя отправителя. «Министерство магии. Великобритания».

Пока я вскрываю конверт, руки слегка дрожат. Наверное, очередной отказ. Сколько их уже было…

Читаю две скупые фразы и не могу поверить. Перечитываю: «Ваше ходатайство о свидании с заключенным магической тюрьмы Азкабан Антонином Долоховым удовлетворено. Портал прилагается».

«Да, все одно к одному, — думаю я и смеюсь сквозь слезы. — Вот и еще один знак! Даже не сомневайся, папа, у нас с тобой все получится!

«You're in the mood for a dance and when you get the chance...»

1) авторское изобретение, которое является русским аналогом слова "сквиб"

Вернуться к тексту