Имя мое узри (джен)

Яра сама не замечает, как подбирается все ближе.

Шаги ее не слышны по еловому насту, и только хрустнет иногда сухая ветка, и Яра дрогнет внутренне на этот знакомый, кажущийся сейчас таким резким звук.

Она уже различает плетень крайнего дома за паутиной ветвей кустарника, когда где-то неподалеку раздается надсадный лай. Короткий и резкий, он также внезапно обрывается.

Тихо. Слишком тихо.

Даже отсюда Яра чувствует, как дышат жаром разведенные на площади костры. Ветер приносит их прогорклый, ядовитый дух. Она знает, что все там — от мала до велика. И собаки там, те из них, кого не держат позвякивающие цепи. Ищут, ждут подачки от разгулявшегося, охмелевшего от жестокого зрелища человека.

Яра закрывает глаза, и ее тело пронзает дрожь. Она замирает в неестественной, мучительной позе незавершенного движения. Все ее существо тянется вперед, ее сердце гулко отстукивает убегающие секунды, а разум никак не может принять окончательное решение.

Она ведь обещала ему. Обещала, что уйдет в леса, будет ждать. Она вообще много чего ему обещала, вспоминает Яра, и ее рука ложится на заметно округлившийся живот.

Беречь любой ценой. Защищать. Бежать, если потребуется. Несмотря ни на что.

Перед ее глазами проносятся последние месяцы их жизни. Простой и безыскусно счастливой. Неторопливо, близко ни с кем не сходясь и надолго нигде не задерживаясь, они двигались в сторону моря, держась их давней подруги, которой столько лет поверяли свои секреты. В пути они узнали другие ее имена, но для них она так и осталась — Быстротечной. Иногда они ночевали под открытым небом, порой останавливались у лесных людей — их ремесло, образ жизни, занятия поначалу тревожили Елая, но Яра безошибочно угадывала, кому можно верить, а кому нет, и вскоре он научился ей доверять. Встречались им и дорожные плуты, которые хотели поживиться их небогатым скарбом, но Яра всегда вовремя замечала этот лихой, а порой и опасный огонек, горящий в их глазах и где-то еще глубже, у самого сердца. Встречались им люди темные и светлые, иссушенные горем и счастливые тем, что имеют. Яра всегда делилась с Елаем своими наблюдениями, а он слушал внимательно, с интересом и почти никогда не спорил, лишь смотрел на нее чуть пристальнее, задумчивее обычного.

Не говорила она одного — о том, что видела в нем самом, чему никак не могла найти объяснение, что-то давно тлевшее в его груди и готовое вспыхнуть в любой момент. Оно тянуло Елая в родные, накрепко позабытые места. К морю. Он бредил морем, и Яра бредила вместе с ним.

Новый всполох озаряет лицо Яры тускло-оранжевым — там, в глубине тесно прижавшихся друг к другу домов, взметнулось еще одно кострище. Она плотнее прижимает ладонь, и ощущает легкий толчок, словно подбадривание, призыв к действию.

— Нельзя, — шепчет она тоскливо, — нельзя…

Она думает о том моменте, когда решилась сказать правду. Всю и сразу. Помнит его ошеломленный вид и взгляд… словно он нашел ответ на давно мучавший его вопрос, но не может в него поверить. Он просто ушел тогда. Ушел и вернулся только под вечер. Она ждала его на том же самом месте — на покореженном пне, возвышавшемся точно нос затонувшего корабля на окраине лесной опушки, не сдвинувшись ни на шаг. Он взял ее руки в свои, долго молчал, а потом прижал к своему лицу. По ее щекам побежали слезы. Первым делом он спросил то, что мучило его сильнее прочего, и она сказала — нет, и увидела его облегчение, увидела осветившую любимое лицо радость. Эта радость была и ее радостью, и в то же время она почувствовала себя уязвленной. Какая-то часть нее почувствовала. Но она сказала правду. Нет, она не помнит своего второго лица. Да, она множество раз представляла, как бы это было, как она склонилась бы над спокойными, разлившимися широкой, блестящей лентой водами и увидела бы… испугалась бы она? удивилась? отпрянула? Или, может, вспомнила что-то еще...

Яра не знала. Зато она знала другое. Предание о том, что если мать-дракониха выносит ребенка от человека и ни разу за это время не обернется — то драконья кровь заснет в нем навеки. И Елай знал. И тогда она снова пообещала…

В этот раз они опять остановились в лесной избушке, не рискнули соваться в деревню, зная, что поблизости город — день-два пути, там до них никому и дела не будет. Кто они такие, кто они друг другу. Любопытство селян не знало ни меры, ни пощады, и они старались обходить их стороной. Тем более здесь, где драконы уже были не просто легендой. Где ходили страшные истории о налетевшей из-за Синих гор драконьей стае три лета тому назад, о том, сколько они пожгли и разрушили, скольких убили…

Сначала Яра подумала на лесного человека, но она не почувствовала в нем лжи, только горько-острый запах животного ужаса, когда прижала его к стене, а ее глаза полыхнули золотом.

Должно быть, за ними следили.

Яра вздрагивает, когда вместе с гарью ветер доносит до нее еле слышный стон, и вытягивается в струну. А затем в ее сознание сразу врывается вопль Елая и запах паленой плоти… То, что она ощущает, уже не просто дрожь. Как и крик, вырывающийся из ее горла — сначала надсадный и хриплый, он растет, возвышается, раздается вширь и ввысь, становясь все более утробным, полным ярости и боли. Нечеловеческий крик. Она слышала такой лишь однажды — незадолго до того, как мать оставила ее на пороге человеческого жилища. Яра мало помнила, только этот крик и свое обещание. Обещание быть человеком, оставаться им, хранить свой секрет во что бы то ни стало.

Обещания. Слишком много обещаний.

Она устала выполнять их. Нет. Не так. Она больше не может их выполнять. Она чувствует, как меняется, разбухает, раздается во все стороны ее тело, как стремительно удаляется от нее земля, как удлиняются, выкручивается каждая косточка, каждая конечность — это страшно до ужаса и восхитительно до головокружения. За спиной вырастают крылья. Яра разворачивает их с неистовым наслаждением — словно бы они чудовищно затекли за те годы, что она ими не пользовалась. Ее новое зрение и высота позволяют увидеть то, что она не видела прежде…

Ее новый крик совсем иной. Он несет погибель. И пока он рвется наружу, пока она окончательно овладевает собой, набирая скорость, а затем и высоту, в ее памяти вдруг всплывает имя.

Марьяла. Ее зовут Марьяла.

Она успевает сделать всего один небольшой круг, когда в нее, словно стайка жалящих, назойливых насекомых, летят горящие стрелы. Так вот почему было так тихо. Ловушка. Они знали, кто из них кто, откуда — остается лишь гадать. Да это и не важно. Все, что ей нужно — спасти Елая. Она мечется над деревней, но не видит его на опустевшей площади, уворачивается от стрел и копий, вскидывается и кричит от боли, когда одно из них пронзает крыло. Но это лишь распаляет ее, глаза застит ненависть, лютая, жгучая ненависть на всех, от кого ей приходилось таиться, кто неспособен был ни понять, ни принять ее истинное лицо. Кто не дал ей шанса.

«Яра, нет, улетай…»

Этот шепот раздается словно бы в голове, он едва доносится до нее, и она на секунду зависает в воздухе, а затем происходит нечто поразительное. Хлопанье крыльев, движение воздуха за спиной, сбоку и сверху, и она уже не одна. Она — часть целого. И это целое не раздумывает, не медлит, не мучится сомнениями. Соломенные крыши вспыхивают, точно факелы, внизу разверзается ад, наполненный стонами и мольбами о помощи. Яра лишь мельком думает о том, что они должны были увести детей и женщин в леса, если знали о ней, но затем и это теряет значение. Она отклоняет голову назад, собирает в горле едкий, обжигающий комок и выдыхает его…

Елая она находит в одном из чудом уцелевших дворов. Он без сознания, но жив. Осторожно обхватив его тело сильными лапами, она относит его на порог покосившегося домишки, где они последний раз были счастливы вместе. Лесной человек вылечит Елая. Она знает, что вылечит. А для нее здесь больше ничего не осталось.

Елай не поймет. И не простит.

Она делает последний круг над поляной, чувствуя пульсирующую боль в раненом крыле, а затем возвращается к остальным. Вместе они летят к Синим горам, и вскоре напоминают стремительно и бесшумно удаляющуюся стаю больших черных птиц.