Горький шоколад (гет)

Эмма заворожено смотрела на Голда, предвкушая захватывающую историю. Надо признать, рассказчиком он оказался отменным, годы вынужденной изоляции не дали ему утратить былой навык, а пламя разожженных свечей дарило уют и меланхолию.

В воспоминаниях Голд неспешно брел по заметенному снегом утесу, бушующий еще с утра ветер нисколько не смущал привыкшего к суровому климату мужчину. Солнце уверенно клонилось к закату, бросая огненные блики на белые холмы, а внизу несла свои воды гордая и суровая река, стремительно несущаяся на поиски лучшей жизни, к океану. Ветер бросал в лицо горсти снега, вздымал волны, пригибал голые кусты, но Голду нравилась эта непокорная суровость родного края.

То тут, то там он вновь видел большие каменные глыбы — врата в царство духов, как говорила его мать, строго-настрого наказывая непослушному сынишке держаться подальше от мегалитов. Но в детстве все звучит волшебно и маняще, таким был его сын, таким был и он сам. Сказки родного края вновь вели за собой, заставляя вернуться в прошлое и приукрасить свой рассказ парочкой деревенских легенд.

— В моем краю не праздновали Рождество, — сообщил Голд, поведав Эмме об особенностях географического положения его родного селения.

— Как же так?

— Вот так, наследие протестантской Реформации. Мать тихонько сообщала, что настал день зимнего солнцестояния, и я знал, что мы соберемся вечером в центре деревни, разожжем костер, будем петь песни и желать друг другу мира и счастья в эту самую темную ночь в уходящем году.

Голд размеренно вел свой рассказ, а Эмма видела мальчишку лет десяти с горящими глазами, женщину с каштановыми волосами, одетую в простое зеленое платье, мужчину с охотничьим ножом за поясом и пожилого старосту деревни. Вокруг него сгрудились дети и взрослые, родители подняли деревянные кружки с грогом, и каждый старается перещеголять соседа в пожеланиях счастья. Ведь это непростой вечер, это вечер, когда предки спускаются с неба, когда дети слушают старые сказки, о том, как женщин, танцевавших на святом месте, духи обратили в камень, и о том, как эльфы даровали смельчаку любовь. А в большом доме тепло и уютно, трещат поленья в костре, и хочется просидеть вот так всю жизнь. Но совсем скоро взрослые пойдут запускать с холма обмазанную смолой бочку. Она будет гореть, и круг ее будет призывать солнце в этот холодный и меланхоличный край.

— А ровно через неделю после солнцестояния мы отмечали Хогманай, — продолжал Голд, завораживая Эмму новой легендой.

— Хогманай?

— Да, древний родственник Нового года. Праздник последнего дня года. Мы жгли костры, чтобы они разогнали вековую зимнюю тьму, огонь сжег бы черные мысли и перенес в год грядущий свет и надежды на лучшее. К нам приходили гости и приносили с собой уголек — символ успеха и тепла, девушки танцевали веселые танцы. То были дни горящих костров, жареных кабанов, песен и смеха. Мы пили вересковый чай и всматривались в пламя, гадая о будущем.

Самый короткий день и самая темная ночь в году. Голд вспоминал, как мама протягивала ему припрятанное после ужина угощение, а отец дарил охотничий нож и даже обещал однажды взять с собой на рыбный промысел. Судьба распорядилась иначе.

Однажды лодка отца попала в шторм. Через несколько дней волны вынесли на берег обломки, оставив по себе лишь непонимание и пустоту, а мать умерла от болезни легких, но это будет еще нескоро. Пока же Голд вспоминал укрытый зеленью берег, утес и небо, покрытое низкими серыми тучами — место, где навсегда осталось его сердце.

— Единственное, над чем мы не властны, мисс Свон, — это время. Время подобно реке, текущей в одну сторону. Река эта уносит юность и ведет к неизвестным берегам, но есть в ней тихие гавани, такие как эта. Они наполнены теплом и уютом в самом сердце метели, нужно лишь осмелиться сделать шаг. Время забирает и время отдает, порой оно того стоит, порой нет.

— Но что мы можем ему противопоставить?

— Способность принимать одиночество и тьму.

— Так неужели мы обязаны делать это в одиночестве?

Голд загадочно улыбнулся и не ответил. Эмма, затаив дыхание, обдумывала его рассказ. Так удивительно было слышать от ростовщика хоть что-то, кроме язвительных комментариев. Что-то глубоко личное, позабывшееся, но не забытое. Что-то, куда он не допускал никого из близких ему людей. Да и были ли они у него, близкие?

Голд попросил его извинить и медленно ушел из кухни, чуть слышно постукивая тростью о пол, а Эмма осталась смотреть в пустоту. Что-то надломилось в ее годами выстраиваемой броне после его рассказа. В душу прокралась атмосфера грустного осеннего вечера, когда покрытое тучами небо прорезают яркие грозовые вспышки, волны неистово бьются о скалистый берег, и надо бы спешить в тепло и уют, а вместо этого хочется стоять на утесе и ловить соленые брызги. Как часто за минувшие годы Эмме хотелось стать единой со стихией, познать ее неистовство, отдаться во власть загадок и тайн, чтобы после замереть у огня, и чтобы рядом был тот, кто нуждался в ней, и в ком нуждалась она.

Прошлое, пусть и чужое, разбередило в ней нечто такое, что она считала давно потерянным, забытым. Что-то, о чем она мечтала столько пустых и серых лет. Как давно Эмма ни с кем не разговаривала! Вот так, когда хочется говорить и говорить до утра, а не обменяться сквозь зубы дежурным приветствием и переброситься парой фраз о погоде. Как давно ее просто никто не слушал! Как давно никого не слушала она сама!

Жизнь приучила ее к серости одиночества, но к нему невозможно привыкнуть. Привыкшая полагаться лишь на себя, Эмма уверенно шагала вперед, затянувшись в броню кожаной куртки, но кто сказал, что в глубине души она не мечтала эту самую броню сорвать? Где-то там, в своем теплом доме с покрытыми хипстерскими надписями стенами, чаевничает сейчас Мэри Маргарет. Да, она стала Эмме близкой за эти несколько месяцев, и они уже пережили добрый ворох событий на двоих, следовало бы быть с ней помягче. У Эммы никогда не было друзей, а те немногие, что были, заставили ее усомниться в самом факте существования дружбы, потому она продолжала порой сторониться милую городскую учительницу, а после ругать себя за излишнюю черствость. Но сегодняшний вечер словно бы пустил трещину в ее броне. Или это талант рассказчика, скрывающийся в Голде?

Эмма подошла к окну и тихонько открыла занавеску. В эту ночь было полнолуние, потому в искусственных источниках света не было нужды. Снаружи царили тишина и спокойствие, словно люди и впрямь перенеслись сегодня в прошлое, к горящим кострам и зимнему солнцестоянию. Эмме хотелось бы оказаться в их кругу, пить грог и слушать старинные легенды. Без Голда в кухне как-то сразу стало тоскливо и пусто. Женщина почувствовала себя ребенком, которому купили билет в парк аттракционов, но его унес разбушевавшийся ветер.

Эмма вздохнула, отгоняя мрачные мысли, и всмотрелась в отбрасываемые луной тени. Метель утихла, лишь поземка стлалась по земле, да спускались в причудливом танце присмиревшие снежинки. Столько разных форм и узоров на стекле, совсем как в жизни, нужно лишь присмотреться внимательнее.

— Но снежинка тает, попав в неосторожную ладонь, — прошептала сама себе Эмма. Мысли определенно завели ее в ненужное русло, куда же запропастился Голд?

Трость чуть слышно застучала по ступеням, Эмма подавила улыбку и, прихватив с собой свечу в простом стеклянном подсвечнике, вернулась к столу. В доме начало ощутимо холодать.

— Все в порядке? — спросил с порога Голд и прошагал к своему месту.

Эмма кивнула и подняла на него глаза. Обычно одетый в строгие костюмы, мужчина сменил свой привычный наряд на клетчатую рубашку и джинсы. Так странно. Всё здесь: и дом, и мебель, и сам хозяин разнились с тем образом, который сложили о них люди.

— Я не утомил вас своим рассказом?

— Нет, что вы, вы очень интересно рассказываете! — честно ответила Эмма.

— Тогда куда же подевался тот горящий огонек в ваших глазах?

Голд поставил на плиту давно остывший чайник, и пламя газовой конфорки разогнало скопившиеся над столом тени.

— Вы знаете, я вдруг представила себя там, в вашей деревне, в кругу близких мне людей, — неуверенно начала Эмма, — В приютах, конечно, ставили елку, пели песни и верили, что Санта сделает так, что нас заберут родители. Но шли месяцы, затем годы, и никто не приходил, а те, кто приходил, лучше бы этого не делали.

Ростовщик, возившийся у плиты, внимательно ловил каждое слово, произносимое Эммой. О, он слишком хорошо знал этот взгляд! Яд отчаяния буквально сквозил в каждом сказанном предложении. Это были несбывшиеся мечты одинокого ребенка. Когда-то его так же встречал у дверей собственный сын, ловил за перепачканную краской штанину и просил не уходить завтра никуда, побыть с ним, рассказать сказку….

Голд вздохнул и достал небольшую джезву.

— Вы любите кофе, мисс Свон?

— Да, а почему вы спрашиваете?

— Потому что горячий шоколад плохо сочетается с призраками из прошлого, — философски пояснил ростовщик, — Разожжем камин, вы совсем замерзли.

Эмма удивленно умолкла и принялась наблюдать за его действиями. Голд уверенно отмерил нужное количество кофе, кардамона, корицы, залил все водой и замер над джезвой. Ловкие пальцы искусно помешивали напиток, и Эмме вдруг представилось веретено и золотистая нить, свивающаяся в узор.

— Мистер Голд, простите мой глупый вопрос….

— Что такое?

— Вы умеете прясть?

— Моя мать умела, научила и меня. В те тяжелые времена не было разделения на женский и мужской труд, потому мои земляки не видели в подобном занятии ничего предосудительного.

Эмма не нашлась с ответом. С каждой сказанной фразой Голд завораживал ее всё больше, чередуя насмешки с философскими мыслями, правду со сказкой, язвительные ремарки с заботой. Его не понимали, потому боялись. Не нашлось смельчаков, способных понять.

Голд осторожно снял с огня начинающий закипать кофе и тут же разлил по чашкам.

— Пойдем в гостиную, я припас для вас свитер.

— Я помогу вам разжечь камин.

— А вы умеете?

— Список моих талантов не ограничивается одними лишь отмычками, — улыбнулась в ответ Эмма.

Дрова в камине весело трещали, пламя наполняло уютом погруженную во мрак гостиную. Эмма пила ароматный дурманящий кофе, Голд рассказывал очередную сказку и сам дивился подобной говорливости. Груз прожитых лет требовал, чтобы его разделили с кем-то, а эта сильная и хрупкая женщина, заворожено смотрящая в огонь, оказалась вдруг удивительно близкой и понимающей.