Ожидание чуда (джен)

Он шел по кривой улочке своего района, сутулясь, втянув голову в плечи и засунув обветренные руки в карманы. Старая куртка, ставшая уже слишком короткой и тесной, совершенно не грела, шапку он ненавидел, перчатки прохудились и вообще, одна потерялась где-то у реки. Лишь теплый материнский шарф хоть немного согревал, спасал уши, шею и подбородок от колючего ветра, наполненным ледяными кристалликами с острыми ранящими краями.

Родители опять поцапались — и это накануне Рождества. У него сил не было слушать их очередную грызню, поэтому он схватил с вешалки куртку и шарф — и сбежал. И вот теперь брел по холодным пустынным улицам, сам не зная куда. Здесь, на окраине, и праздника-то заметно не было. Как-то отец брал его с собой в центр — там, на площади, стояла украшенная электрическими свечами ель, приветливо светились витрины магазинов, предлагая шоколад в подарочной обертке или ярких кукол в роскошных нарядах. Рядом с елью стояла карусель, киоск, продающий жареный миндаль и сахарную вату — отец тогда купил ему кулек миндаля, и он грыз его все время, пока они обходили лавку за лавкой в поисках рождественской ветчины и покрытых глазурью пряников. А потом они пришли домой веселые, румяные с мороза и принесли богатую добычу домой — и ветчину, и пряники, и шоколадные конфеты, и шампанское. А мать по поводу двух последних разворчалась: денег даже на еду нет, а они глупостями занимаются. И вообще, это варварство и глупость: наряжать мертвое дерево игрушками и ждать фиктивного деда с бородой — не слишком ли он вырос для таких чудачеств? Тут уж вспылил отец, слово за слово — ну а потом как всегда: отец, хлопнув дверью, вылетел из дома, мать, поджав губы, скрылась в спальне, а он, сидя на подоконнике, отрешенно смотрел на метущую по разбитому асфальту поземку, на сыпавшую с неба снежную крупу, на тусклое солнце за сизым облаками.

Это произошло три дня назад, а мир в доме так и не восстановился. Елка так и стояла не украшенная в углу комнаты, ветчина скрылась в холодильнике — мать про нее, кажется, совершенно забыла. Отец сидел хмурый на кухне перед открытым окном и курил сигарету за сигаретой, а праздничный обед будет в этом году, похоже, чем-то таким же фиктивным, как дед с белой бородой, который развозит детям подарки. Хотя какие подарки-то? Если денег нет... Тут никакой дед не поможет, уже это он знал точно, не маленький.

Ноги вынесли его на какую-то незнакомую улицу, в эту часть города он еще не забредал. Как же все здесь отличалось от его Тупика Прядильщика! Аккуратные домики, строгие палисадники, светящиеся звезды в окнах, рождественские венки на дверях. Он вздохнул. Засунул руки еще глубже, побрел, пиная ледяные комочки, лежащие на краю тротуара.

— Здравствуй! С наступающим тебя!

Мимо него прошла дама с небольшой собачкой на поводке, кивнула ему приветливо, улыбнулась. Он неуклюже кивнул, смутился, спрятался за шарфом, прибавил шагу. Как реагировать на откровенную доброту, он никогда не знал, всегда тушевался. То ли дело, когда дразнили или кричали вслед что-то обидное — тут уж он всегда мог ответить так, что к нему и не думали цепляться больше.

Он свернул на боковую улочку. Спустя несколько домов оказалось, что улочка заканчивается тупиком. Он потоптался немного по тротуару, прикидывая, не припустить ли по чужим садам напрямик, чтобы срезать путь и выйти на главную улицу, как внезапно заинтересовался одним из домов, стоящим слева. Дом как дом — белый, с красной черепичной крышей, наклейками цветов на окнах второго этажа, с пышным венком на двери, на которой висела еще и деревянная табличка «Добро пожаловать!», с качелями, висящими на голом теперь дереве, со стоящими у дверей санками... Его привлекло не это явное доказательство того, что в доме живут дети. Просто что-то внезапно потянуло к дому, что-то показалось родным, знакомым, своим.

Он оглянулся. Никого. Подошел к входной двери, приложил ухо и услышал приглушенный детский смех и взрослый мужской голос. Отпрянув от двери, он с минуту подумал, а потом, еще раз оглянувшись, проскользнул незаметной тенью в сад. Со стороны сада горело два окна — теплым, приглашающим светом. Северус, чувствуя себя очень неуютно, подкрался к ближнему и заглянул в него. В просторной комнате ярко горела люстра на потолке, стол, стоявший посреди комнаты, был накрыт к ужину, горел электрический камин, над ним висели четыре красных, украшенных белой вышивкой, носка, а в углу комнаты красовалась небольшая, но пышная елка — с шарами, настоящими свечами и ангелом на макушке. Под елкой виднелись разноцветные коробки, перевязанные лентами, и несколько свертков. Вокруг стола бегали две девочки: одна постарше, в голубом платье с пышной юбкой и ободком в белокурых волосах, а вторая помладше, с темными рыжими волосами и красном платье в белый горошек. От яркости ее волос, платья и обстановки казалось, что она — маленький язычок пламени, бегающий вокруг комнаты, живой и очень ласковый. У него в груди стало странно тепло, казалось, даже стылость и холод отступили на второй план.

В комнату вошли мужчина в костюме и женщина в платье и фартуке. На стол было поставлено что-то... наверняка что-то вкусное, и семья уселась за стол. Они не сидели молча — ни один из четверых — и никто ни на кого не сердился, никто ни на кого не обижался: они ели, разговаривали, смеялись, мужчина фотографировал дочек и жену, женщина наливала сок, девочки корчили рожицы и ели мороженое на десерт — и это было так... так нормально, что у него заныло в груди. Глаза жадно смотрели на ужинающую семью, а мозг безжалостно подкидывал картинки: вот он тоже сидит за этим столом; женщина — его добрая мать, мужчина — понимающий отец, девочки — надоедливые порой, но все-таки милые сестры. И еда — фаршированная индейка с овощами — такая вкусная, и сок — вишневый — такой насыщенно-сладкий, и разговоры — такие интересные и родные, и предвкушение подарков, которые развозит Отец Рождество в эту ночь — оно настоящее, не фиктивное. Потому что должна же у человека быть вера в чудо!

Он очнулся, когда семья начала убирать со стола. Сколько же он уже тут стоял? Час? Полтора? Больше? Время пролетело незаметно, лишь по совершенно онемевшим от холода ногам он понял, что продрог насквозь. Но уходить не хотелось.

Рыжеволосая девочка вернулась в комнату и, взяв стул, потащила его к елке. Интересно, что она собирается делать? Стул, кажется, был тяжелым, девочка выгибалась назад под его тяжестью и, немного не рассчитав, бухнула его на пол слишком близко к елке. Еловые ветви закачались, ангел на макушке накренился — и полетел вниз. Девочка попыталась его поймать. И не смогла. Он видел, как она стоит на коленях перед упавшей на пол игрушкой, разбившейся вдребезги о деревянную спинку стула, видел бело-серебристые осколки с блестками, видел опущенную рыжеволосую голову: наверное, девочка сейчас плакала. А потом... Он даже зажмурился на мгновение. Осколки медленно поползли друг к другу — и вот на ладони девочки лежал совершенно целый ангел!

Магия... Это несомненно была магия! Так вот почему его привлек этот дом, вот почему эта девочка так околдовала его — потому что она такая же, как он. Она тоже волшебница!

Вошедшие в комнату взрослые, разумеется, ничего не поняли. Взрослые все одинаковы, не распознают чудо, даже если оно произойдет прямо у них перед носом! А девочка? Она выглядела чуточку смущенной, чуточку взволнованной, но ни капли не испуганной. Настоящая ведьма!

И тут она посмотрела в сторону окна, прямо на него. Она смотрела на него долго, наверное, целую минуту. Просто смотрела и улыбалась. Даже показалось, что выглянуло солнышко — так вдруг стало светло и хорошо. Ему даже самому захотелось улыбнуться, но он просто не знал как. А потом она что-то сказала родителям, и те тоже посмотрели в сторону окна. И тогда солнце скрылось за тучами, снова навалились холод и одиночество. Он попятился назад, быстрее и быстрее, а потом обернулся и побежал прочь так быстро, как только мог. Ветер свистел в ушах, шарф развевался за спиной, подошвы осенних ботинок скользили на гладком тротуаре. Он поскользнулся, упал, снова вскочил, не замечая боли в ушибленном колене...

Через какое-то время больно закололо в боку. Он замедлил бег, а затем, загнанно дыша, остановился и, уперев ладони в колени, постарался отдышаться. Он и сам не заметил, что снова прибежал в свой район. Снова покосившиеся, закопченные домишки, снова мусор на дороге, снова пронизывающий ветер с реки, снова дым, поднимающийся из фабричной трубы. И — никаких рождественских украшений, никаких венков, звезд или гирлянд. Будто Рождество их обходило стороной, словно они слишком недостойны праздника, веселья и подарков.

Он медленно побрел к дому. Из головы не выходила та рыжая девочка в красном с горошинами платье, ее счастливое лицо, добрая, чуть лукавая улыбка, лучащиеся светом глаза, исходящие от нее волны доброй, искренней магии. Вот бы снова ее увидеть! Вот бы подружиться! Он был уверен: она не стала бы насмехаться над его бледным лицом, длинными, вечно немытыми волосами и слишком тесной старой курткой. Потому что он чувствовал: в ее сердце тоже живет вера в чудо. Они могли бы надеяться на чудо вместе, вместе творить чудеса.

Он толкнул входную дверь. В нос ударил запах жареной ветчины и вареных бобов с салом и яблочного пирога с корицей. Из комнаты выглянул отец с совком и щеткой в руках и виноватым выражением на лице. Подошла мать, неловко обняла его, клюнула поцелуем куда-то в ухо.

— Пришел? Хорошо. Мой руки, будет ужинать.

Он недоверчиво заглянул в комнату. На столе стояли тарелки и стаканы, лежали приборы. В углу стояла украшенная елка — вот только звезда с верхушки ели, кажется, разбилась — он сразу же подумал о девочке и ее магии. Жаль, что он не сможет «залечить» свою звезду — отцу не нравились «фокусы». Елочная гирлянда мигала синими, красными и желтыми огоньками. А под елкой — неужели? — три завернутых в мягкую подарочную бумагу свертка. Мать внесла блюдо с ветчиной и овощами вокруг нее, поставила на середину стола. Отец разлил по стаканам яблочный сок ему и пива себе и матери. А когда они уселись, подмигнул.

— Северус, представляешь, кажется, фиктивный дед все-таки и у нас побывал.

А мать улыбнулась — пусть не совсем веселой, но все-таки улыбкой — и, подняв стакан, произнесла:

— С наступающим, Северус! Счастья тебе и — чуда.