Баронская милость (джен)

— Ну-у, ладно тебе, птаха! Он же не бандит, он барон, как и я. Совсем ослепла?

Барон Осдрик хохочет, глядя, как «птаха», покосившись с поистине королевским пренебрежением, шуршит пёстрыми перьями и сверкает плошками налитых стеклом глаз, но не очень-то впечатлённый Эмгыр лишь чешет усы.

— Э-э-а, так вот это и есть ваше сокровище?

— А что, если не сокровище? У неё и когти железные, и глаза зоркие. Ну, выкажи хоть немного почтения, Бадб!

Глаза у совы — огромные, размером с миску, и серьёзные, словно всё-всё понимает. Интересно, были ли совы так же болтливы, как сороки, пока не начали дичать ещё тысячу лет назад, когда fimbulvinter выморозил пашни, леса, реки, — намертво, будто варом просмолил?

Осдрик, впрочем, не собирается верить ни совам, ни воронам, ни сорокам-пророчицам, пусть бы они говорили на языках всех разумных тварей: много ли можно сказать, если Родрик Третий семь лет назад солгал, поклявшись своим родом и саламандрой, и в Дуинлановых башнях до сих пор стоит хорья вонь, до слёз прошибает, хоть бери и сжигай все гобелены? Нет уж, Осдрик обойдётся и без слов, и без короля, — Осдрик скорее поверит тому, кто берётся за топор, а не бежит, когда горит крепость.

Эво Торкельстан, например, взялся.

— Барон Эво из Трихи привёз. Хороша?

— Сова или Триха?

— Сова, кто же ещё! Нравится?

— Велика невидаль, — говорит барон Эмгыр, молодой и гибкий, как ласка, и тянется к фляге. — Я что, сов не видел? У нас сов много.

Эмгыр носит тривское имя, вязаные перчатки и горностаевые меха на голубином подбое: на севере крысы торгуют с Мустельвальтом, свистят на пальцах выдрам и скалят зубы барсукам, ничего не боятся.

— Ничему-то ты не удивляешься, — возмущается Осдрик. — У вас что, в каждом порту ручная птица сидит?

— Две, — булькает флягой Эмгыр, — и у каждой по выводку.

— Так и знал, что вы совсем разожрались. А икру зимой едите?

— Днями напролёт! Ни хлеба, ни гречихи.

Впрочем, усы у Эмгыра вздрагивают, а вино капает на рубаху: знает ведь, каково это, — всю зиму вялениной вонять. Семь лет назад барон Эмгыр — тогда ещё не совсем барон даже — торговал, ходил под парусом, таскал лосося в сетях и рубил на промысле угрей, а на войне с Солёром, с ничуть не меньшей охотой, — солёрские головы.

Никто не считал, сколько Эмгыр, самый молодой в Совете: Эмгыру лишь двадцать первое лето в год войны шло, единственный, у кого ещё не было жены и потомства, — хорьих башок отсёк. Много их было, — никто не забыл, как Эмгыр, схваченный ночью в плен, вернулся оттуда уже к рассвету, выплюнул коренной зуб и швырнул оземь отрезанную голову генерала Могвена.

— А зачем ваши жёны рожают бандитов? Вам что, и этого мало? — бесцеремонно отрезает барон Эво: Эво Торкельстан жилист и долговяз, и взгляд у него сухой, как у ворона.

— Для того, чтоб было кому собирать ваш хлеб и гречиху.

— Ай-ай, Эмгыр, не так их положено собирать.

— Думаешь, мне это по нраву?

О-о, ври больше, так и хочет осадить Осдрик: ты ведь и сам такой же, пальца в рот не суй, по локоть сгрызёшь. Зря, что ли, северяне четырежды за тысячу с лишним лет требовали себе самоуправление при королях и хватались за гарпун, и только сейчас, при Красной Лапе, успокоились? Эмгыр свой, знакомый, никому в обиду не даст, — уж лучше худой мир, чем ссора.

Гвардеец при сове, выплюнув шелуху, дёргает кольцо цепи: хорошо ли прикована? — и, одобрительно цокнув, свистит ей, а птица отвечает тем же, урчит и, развернув крыло, чистит перья.

— Ты ей нравишься, Гослен, — отмечает Эво, прижавшись к решётке щекой.

— Стараюсь, господин барон, — певуче отвечает гвардеец, и на его щеке виднеются два косых шрама, длинных, до самого горла. — Она Длинного Когтя чуть не переломала, пока волокла.

— Бедняга. Жить-то будет?

— Не развалится.

— Смотри, не обижай мою красавицу, а то она и тебя переломает.

— Мне ли не знать?

Правильно Эво тогда сделал, что привёз её в крепость Яму, имперской гвардии на воспитание: Бадб тогда только-только оперилась, ей простор нужен, охота, а Яма — цитадель большая, в ущелье промеж лесов и реки врезанная, ничем её не взять, — Трива, помнится, попыталась ещё лет двести назад, и ничего не вышло: выбили зубы и засунули обратно. Впрочем, землеройки из-за Ямы не обиделись, — обжились, плодят перепёлок и не судят суды насчёт чего-то страшнее, чем развод-не-развод со сварливой женой.

Были б сами землеройки не такие сварливые, цены бы им не было: дельнее любой мыши, даром что Осдрик с мышами дружен, — работящие, любого в гости позовут, любого накормят, жаль, что вороваты и мозгами обделены, пшеничное семя.

— Не тому она кости ломает, — рявкает Эмгыр, сунув пальцы в рукава. — Пороховую Бочку ловить надо. Барингофское отродье, весь север позорит!

— Ничего, Эмгыр, хвосту вечно не виться.

— Вздёрнуть — и всё, много чести. Только первым делом «Ведьму» сжечь, когда схватим. Поклянитесь, вы оба! — Эмгыр, сощурившись, кусает себя за мизинец чуть ли не до крови, цепко хватает Осдрика за тот же палец и встряхивает, словно щёлкает замком, а потом точно так же берётся за мизинец Эво, — поклянитесь, что вы сожжёте её, если нагоните прежде нашего. Клянётесь?

— Об этом стоило бы на Совете сказать. Зачем ещё нынче собрались, — упрекает Эво, но палец всё-таки прикусывает.

— И ещё, — Эмгыр, понизив голос, говорит почти хрипато, и уже не говорит — требует, — пусть он увидит, как она горит. Я этому ублюдку мою «Вальху» в Пирруме не прощу! Слышите? Не прощу!

Гослен, с самым глубокомысленным видом сунув за щеку щепотку гречихи, передёргивает обгрызенным ухом и смотрит на Эво, а тот тут же кивает, и Гослен, просияв, крутит не менее обгрызенный ус.

— Так он же нынче у берегов гуляет, да? Пускай Бадб развлечётся, господин барон. Птичка-то давно не охотилась.

— Пускай, если сыщет, — отмахивается Эмгыр, приложив пальцы к воротнику. — Только прежде времени не калечьте.

Отто ведь Эмгыру почти ровесник, вспоминает барон Осдрик, — но один теперь носит горностаевые меха, а другой режет глотки.

— Может, хоть раз выкажешь баронскую милость?

— Милость? Ага, как же, ещё чего! Не собираюсь я об эту падаль топор марать.