Черновики, недописанное, задумки по миру "Кембрийского периода" (джен)

Тридцатого апреля 2252 года от основания Города, в обычный, казалось бы, не то еще весенний, не то уже летний камбрийский день, на факультете, наконец, произошло Событие. Именно вот так: Событие, с большой буквы. И сотворила это Событие все-таки «сумасшедшая банда» Элейн Мак-Грегор, вопреки всему! Сотворила и поначалу аккуратно и нежно, а потом весьма ощутимо обрушила на Танину голову.

Как и во все предыдущие исследовательские дни последних лет, мэтресса Этайн собиралась посвятить это утро собственной теме — распространению разных цветовых форм мухи-шмелевидки на территории Британии и Ирландии. Вроде бы ни для медицины, ни для сельского хозяйства, ни, скорее всего, даже для природоохранного дела такая работа не пригодится — но ведь интересно! Странное оказалось это насекомое, даже загадочное. Казалось бы, что удивительного в том, что не способная постоять за себя муха похожа на вооруженного жалом шмеля: это же великолепная защита от птиц, вряд ли способных отличить подражателя от оригинала! Но шмелевидка-то, как оказалось, во-первых, еще и размножается не где-нибудь, а в шмелиных гнездах, а во-вторых, среди мух этого вида попадаются и полосатые, и черные с рыжим кончиком брюшка, и всякие другие — явно подражающие разным видам шмелей. Вводят таким образом в заблуждение шмелей определенных видов, в гнезда которых откладывают яйца? Это вряд ли: шмель — не птица, муху он видит вблизи, а ее голова и ноги выглядят вовсе не как у шмелей. Да и вообще, шмели скорее будут обращать внимание на запах гостя, а не на его внешность. Загадка… Как бы ее разгадать! Хорошо бы понять для начала, выбирают ли мухи специально гнезда шмелей «своего» цвета. Ну, а начать выяснять это, не занимаясь массовыми раскопками шмелиных гнезд, можно с простого сопоставления географического распространения разных видов шмелей и соответствующих им по окраске мух. И вдруг оказывается, что никто такой само собой напрашивающейся работы и не проводил!

Сида как раз рассматривала на экране компьютера карту, построенную по результатам нескольких экспедиций ее группы, когда дверь распахнулась и в нее без стука и приглашения влетел взъерошенный Ллойд Плант-Иван.

— Эй, Танни, есть сюрприз! Тебя прямо касается! Бросай всё в Аннон и лети к нам! У нас-то не мухи какие-нибудь, у нас сиды раскололись, во всем признались!

Ну вот разве устоишь против такого изысканного приглашения, особенно если ты сама сида и если признаваться тебе, вроде бы, особо не в чем? К тому же, главный девиз истинного камбрийца, «Мне интересно!», никто не отменял. Карта так и остается светиться на экране, но кресло перед компьютером уже пусто. Заинтригованную и совершенно не сопротивляющуюся Таню Ллойд буквально волочит за руку вверх по лестнице на следующий этаж. Любезно открывает перед ней дверь второй комнаты лаборатории биоинформатики. Здесь, оказывается, толпится с десяток сотрудников — вся «сумасшедшая банда», сразу же воссоединяющаяся с Ллойдом, и несколько зевак, в том числе два сида из соседней лаборатории: один — биоакустик, другой — программист. Восседающая прямо на компьютерном столе Элейн Мак-Грегор, небольшого роста, худенькая, очкастая, похожая на мальчишку в своих грубом шерстяном свитере и мешковатых синих штанах, гордо показывает на экран самого большого монитора: там медленно поворачивается трехмерное изображение чьей-то головы. Этайн, с ее сидовским зрением, даже не приходится продираться сквозь толпу, чтобы подробно, в деталях разглядеть содержимое экрана. Ну, девушка лет восемнадцати-двадцати. Конечно же, не сида: глаза, уши и шея обычные, да и вообще не похожа. Рыжая, зеленоглазая, без излишней полноты, но и худенькой тоже не назовешь. Бросается в глаза довольно крупный нос с горбинкой, но в целом лицо скорее симпатичное, даже красивое по каким-нибудь средиземноморским меркам. Но вот изображение поворачивается почти анфас — и Таня вздрагивает, бледнеет… Неужели?.. Нет, обозналась, конечно же. Да и не стала бы даже славная розыгрышами «банда Элейн» шутить так жестоко! Вот и Ллойд, явно ни о чем не догадываясь, улыбается до ушей и загадочно подмигивает.

— Ну как? Правда, милашка?

А Этайн только-только переводит дух. Какую же злую шутку может иногда вытворить воображение, коварно сговорившись с памятью! Но все равно что-то есть в портрете знакомое, кого-то он напоминает, но вот кого? А ведь надо как-то отвечать, да еще и ничем не выдать своего волнения…

— И кто это? — наконец спрашивает сида.

— А как ты думаешь? — вступает в разговор Элейн: физиономия у нее сейчас хитрая-прехитрая, как у лисы. Явно есть какой-то подвох во всем происходящем, но вот какой? Нет, надо все-таки держать марку — чтоб члены «банды» не зазнавались и не смотрели потом свысока. Итак, рыжие волосы, зеленые глаза…

— Уж не я ли это собственной персоной?

Сказала почти наобум — и, кажется, угадала! Лица «бандитов» как-то тускнеют, а Ллойд даже печально вздыхает.

— С тобой неинтересно. Умная… — выдает он после некоторой паузы.

Нет, надо было, и правда, не умничать. Огорчать «бандитов», так горевших желанием похвастаться, — дело рискованное и небезопасное. Пожалуй, не убьют и даже не поколотят — просто больше ничего интересного не покажут и не расскажут. Тем более, что не так уж происходящее и понятно. Ясно лишь, что перед ней не программка-развлекушка наподобие «как бы ты выглядела, если бы была мужчиной семидесяти лет», а что-то куда более серьезное.

— Мальчишки-девчонки, да объясняйте уже! Я ж просто угадала себя по глазам и волосам, а сути-то пока и не поняла.

— Да ну тебя, зануду умную! — Ллойд всё еще ворчит, но, судя по наползающей на его лицо довольной ухмылке, уже простил Таню.

— Рассказываю! — кажется, вместо Ллойда сейчас все объяснит сама глава «банды», Элейн. — Мы, вернее, Таред и Мэйрион, секвенировали геном твоих настоящего и так называемого дополнительного ядер. Ну, и митохондрий заодно тоже, куда же без них, — но они у сидов и у людей оказались совершенно одинаковыми, даже не интересно. А затем Ллойд смоделировал на компьютере твой фенотип в двух вариантах — при функционировании обоих ядер и только настоящего. Попробовали и третий — с одним лишь дополнительным ядром, но это стопроцентная леталь, эмбрион даже развиваться не начинает. Потом я лично визуализировала получившееся… Ну, двухъядерный вариант интересен не особо: можешь на себя и в зеркало полюбоваться. А вот вариант с одним только настоящим ядром как раз перед тобой и есть. Это расчет для двадцатилетнего возраста с учетом городских условий жизни, визуализованы только голова и шея. Могу и полную визуализацию показать — но мальчишек тогда лучше предварительно выгнать. Кстати, фигурка — аж завидно! А расчет на шестьдесят лет, я подозреваю, ты и сама смотреть не захочешь, — и вреднючая Элейн ехидно подмигивает. Ну вот бандитка и есть!

— А в одежде слабо́ было полный вариант сделать? — поддерживает ехидный тон «главной бандитки» Таня.

— Чтоб ты потом меня в отсутствии вкуса обвинила? — парирует та. — Ну да ладно… При случае доделаю — и подарю видео, если хочешь. Главное-то другое. Оказывается, все отличия сидов от людей полностью записаны в этом самом дополнительном ядре. Ну, как оно ведет себя при начале развития зародыша, известно уже несколько веков. Попадает такое ядро у сидов и в яйцеклетку, и в сперматозоид. Если оба родителя — сиды, в оплодотворенной яйцеклетке сначала оказывается два дополнительных ядра, но вскоре одно из них обязательно разрушается. Ну, а если пара — сид и человек, то дополнительное ядро сразу получается одно и в пятидесяти процентах случаев тоже разрушается. Вот и весь механизм рождения сидов и людей в смешанных парах… Ну так вот, посмотрели мы это дополнительное ядро. А оно очень интересное оказалось — гаплоидное, и главное: ни одного ненужного участка ДНК, ни одного псевдогена! Как будто кто-то специально разрабатывал! И еще. Ллойд и Мэй гомологи по базам поискали — опять чудеса. Половина последовательности нуклеотидов в этом самом дополнительном ядре — никаких аналогов в природе! Вообще! Зато вторая половина — кого там только нет! От дельфина-гринды до черного грифа. А больше всего ДНК почему-то от росомахи — я теперь тебя, пожалуй, бояться буду!

— Ленивец тоже есть? — Этайн вспоминает читанную в детстве книгу, подаренную маме Сущностями.

— А то! Бурогорлый! Сама сообразила, от кого у тебя такая шея? Уважаю! И правда, умная.

— А про настоящее ядро что расскажешь?

— Ну, тут всё как у людей. Так же дело обстоит, как и с митохондриями. У тебя, Танни, кстати, генеалогия получается занятная: один родитель, судя по всему, отец, — из местных: есть даже характерная «кэдмановская» мутация. Ген этот у сидов вообще заблокирован, но у смешанных пар, как ты знаешь, дети бывают не только сидами… В общем, за человека замуж лучше не ходи, а то есть риск родить сына с дефектом цветовосприятия. А если, не дай бог, муж у тебя еще и путающим цвета Вилис-Кэдманом или Монтови окажется, то дефект этот может и у дочки проявиться. Не смертельный, конечно, но неприятный. В общем, я тебя предупредила, имей в виду… А вот мама твоя, подарившая тебе половину хромосом и все митохондрии, родом откуда-то из Малой Азии или из соседних с ней стран, скорее всего армянка — ну, с какой-то вероятностью возможна еще и персиянка. Вообще, удивительно, как сильно сидовские гены меняют внешность: посмотришь на тебя — о таком родстве ни за что не догадаешься… В Армении и Персии сидов, вроде бы, не водится, значит, ты сида по отцу? Я угадала, так?

Ну наконец-то можно хоть чуточку отыграться! Только осторожно, конечно, чтобы маму не «засветить». Ой! А «не засветить»-то невозможно: относительно чистокровная сида-армянка на белом свете только одна и есть. И соврать не получится: ох уж этот сидовский менталитет!

— Без комментариев! — весело отвечает сида по-армянски: зря что ли когда-то с Каринэ приятельствовала да язык учила! Предсказуемо увидев, что никто ее слов не понял, повторяет то же самое по-камбрийски.

— Ну что ж, не хочешь — не говори! — Элейн разочарована, но пытается не подавать вида. А потом сообщает то, что считает самым главным следствием из их открытия:

— А ты понимаешь, что мы теперь скоро сами из людей сидов делать сможем?! Точнее, конечно, из оплодотворенных яйцеклеток, но даже это такие перспективы! Представляешь, любая человеческая пара сможет завести ребенка-сида! При этом совершенно родного, несущего гены обоих родителей! Просто подсаживаем взятое от сида-донора дополнительное ядро — и готово!

Этайн пытается представить себе такую операцию. Технически — да, она вполне осуществима. И все-таки что-то сиду смущает. Более того, очень не нравится. Поначалу это неприятие чисто интуитивно, потом оно начинает оформляться в какие-то более определенные образы и чувства и, наконец, принимает словесную форму:

— Ага, и получится ребенок от трех родителей: двух людей — матери и отца — и одного сида — донора так называемого дополнительного ядра. И как насчет родительских прав этого самого донора? Подружка, ты некоторые особенности отношения сидов к младенцам случайно не забыла? Я бы вот стать анонимным донором точно не согласилась!

— А если донором станет сид-мужчина? — это уже вмешивается Ллойд.

— А будет то же самое, — уверенно отвечает Таня. — Все наши так называемые «дикие сиды» — исключительно результат раздолбайского неведения горе-отцов. Ну, или обмана со стороны матерей. А если сид узнает о том, что у него «на стороне» есть ребенок, то он непременно постарается его разыскать… Нет, грудью его кормить он, конечно, не будет. И даже эйфория наша дурацкая у него не начнется, это уж чисто женское. Но вот чтобы сид от своего ребенка сознательно отказался — такого никогда не бывало! По братишке своему знаю, у него… — Таня понимает, что сболтнула, пожалуй, лишнее, обрывает фразу, машет рукой.

— Ну вот… — Элейн театрально изображает разочарование. — А я-то размечталась о собственном ребенке-сиде. Не получится, видать…

— Так разводись со своим Таредом и ищи себе сида! Ну, или официального третьего родителя, если тебе Таред так мил, — но это, думаю, будет сложнее.

И вдруг Эйлен порывисто отделяется от компьютерного стола. Расталкивает коллег и зевак — и вылетает в коридор, хлопнув дверью. Несколько секунд растерянности — и Таред и Таня выскакивают следом. Один бежит по пустому коридору направо, другая — налево.

Элейн Таня находит в женском туалете: сильная, независимая руководительница группы стоит, сгорбившись и облокотясь о подоконник, плечи вздрагивают, по-мальчишески коротко стриженая белобрысая голова низко опущена, лицо красное. Всхлипывает. Сида близко подходит к ней, пытается обнять — та резко отбрасывает ее руку.

— Дура ты, Танни! Или гадина!

— Да дура я, дура! Редкая притом. Поверила в твое благополучие. А сейчас дай-ка я тебя полечу… дочка. По-нашему, по-сидовски.

Элейн разменяла пятый десяток, Тане на вид не дашь больше двадцати, максимум — двадцати двух. Только очень внимательный человек, к тому же хорошо знающий сидов, мог бы, понаблюдав за выражением глаз Этайн, за ее интонациями и жестами, пожалуй, примерно догадаться об ее истинном возрасте, да и то не факт: очень уж Таня привыкла жить среди университетской молодежи и быть ее частью. Сейчас, правда, сиду не узнать. Примерно так она общается, когда не видит никто посторонний, со своими выросшими детьми, у которых какие-нибудь личные неприятности. С Телери, например, частенько приходится вот так сидеть, когда та прилетает ненадолго в гости из своих дальних краев: очень уж у нее специфическая семья там образовалась, постоянно конфликты да обиды… А сейчас Таня прижала к себе Элейн, одной рукой обхватила ее плечи, другой гладит ее по голове, дует на макушку, шепчет что-то ласковое на ухо, с огромным трудом сдерживая в себе просящиеся наружу совершенно ненужные сейчас дурацкие сидовские слезы. Элейн постепенно успокаивается и вдруг с удивлением осознает, что рядом с ней никакая не младшая коллега-полуприятельница, отчего-то уродившаяся с чересчур длинными и острыми ушками, а совершенно иное, чем она, существо, прожившее невообразимо долгую жизнь, повидавшее на своем веку столько всего разного, что себе и не представишь. И еще: рядом с ней сейчас Мать, всё понимающая, заботливая, ласковая и в то же время сильная, способная защитить…

— Так ты Древняя, Танни?.. Господи, какая же я сама дура, начала тебя жизни учить… — в голове у Элейн мешаются остатки рационального мышления и седые легенды, стыд за себя и вдруг воскресшая детская вера в добрую фею, которая может внезапно появиться, чтобы разрешить все ее личные беды и горести. — Помоги мне, Великая, а? Всё, что хочешь, для тебя сделаю, слышишь!..

— Тсс!.. Не выдавай меня, пожалуйста, — улыбается сида. — Это всё, что я от тебя попросила бы. Ну, так что у тебя приключилось? Может, чем и помогу, что и присоветую.

И Элейн начинает вдруг рассказывать Тане о том, что мучает ее почти два года, чуть ли не с того самого дня, как она решилась ответить согласием на предложение своего подчиненного, молодого биоинформатика из ее группы, едва ли не на двадцать лет моложе ее самой. О том, как ей все время лезет в голову, что Таред женился на ней из карьерных соображений, что все, во главе с ним самим, смеются за ее спиной, что она очень боится его потерять, что она в свои сорок уже, наверное, не сможет иметь ребенка, а если все-таки сможет, то будет уже старухой, когда тот вырастет… Самое нелепое, понимает Таня, — это то, что всё, о чем сейчас говорит Элейн, видимо, совершенно лишено каких-либо оснований под собой. И осторожно, спокойно, ласково начинает ей это объяснять. Да, кое-кто в свое время смеялся — только вот не над Элейн, а над Таредом, когда он, в ту пору совсем юный, свежезащитившийся сотрудник лаборатории, стоял с букетами под окном своей суровой, остроязыкой и почти бесполой с виду начальницы. Ради карьеры? — да Таред из-за Элейн предпочел Кер-Сиди Риму, куда его звали! И вообще, сейчас он, перепуганный, по всему институту бегает, свою ненаглядную разыскивает. Ну, а сорок лет — да кто Элейн больше тридцати-то даст?! И, судя по ее конституции, скорое увядание ей не грозит. А сплетни и пересуды — так они на то и сплетни, чтобы на них не реагировать или хотя бы не принимать слишком близко к сердцу.

— Ну что ж, а теперь пошли-ка мы с тобой в сад! — заканчивает сида «сеанс внушения».

— Угу. Лесом, полем, болотом да торфяником, — грустно подхватывает Элейн, припомнив две легендарные поговорки Немайн.

— Я серьезно. Пошли в зимний сад: твой Таред понесся вслед за тобой, да направлением ошибся. Я его останавливать не стала — не хватало еще, чтобы он к нам в туалет ворвался! Так что сидит он где-нибудь под пальмой и горюет. А вечером пойдем ко мне в гости, идет? Ты кофе по вечерам пьешь? А Таред? Ну, и отлично. Заодно с мужем своим познакомлю, с сыном. Ты, кстати, права: младший сын у меня воспринимает зеленый и красный как оттенки одного цвета, есть у нас в семье такая беда. Из шести сыновей моих круглоухих у двоих это выскочило. А вот насколько мой нынешний муж меня младше — этого я, пожалуй, тебе даже говорить не стану, чтобы не пугать, — и Таня озорно улыбается.

К вечеру Этайн просто сбивается с ног, суматошно пытаясь привести свое жилище в мало-мальски пристойный вид. Ну надо же было ни с того ни с сего пригласить к себе гостей, да еще и никогда прежде не бывавших в ее доме! И, как на грех, сегодня ей не приходится рассчитывать ни на чью помощь: мало того, что по дороге позвонил Берт и сообщил, что эксперимент у него закончится только к ночи, так еще и первое, что сида обнаружила на столе в гостиной, оказалось запиской от Дая: «Мама, я до полуночи гуляю с друзьями». Будто бы она не знает, что это за «друзья»! Сколько раз уже видела его бредущим по улице в обнимку с какой-то длинной белобрысой девицей… Таня одергивает себя: неужели уже сына к его подружкам ревнуешь, ушастая! А вот посуду за ним мыть — это и правда некстати…

Только за полчаса до назначенного времени Этайн добирается наконец до зеркала. Начинается самый тяжкий труд — приведение себя в человеческий вид. То, из-за чего иной раз Тане приходится ловить на себе насмешливые, а то и презрительные взгляды незнакомых сидов, все равно легко узнаю́щих соплеменницу, и то, благодаря чему она более или менее уверенно и комфортно чувствует себя в обществе малознакомых людей. В ход идут тональный крем, пудра нескольких оттенков, румяна, тени, косметический карандаш… И вот уже исчез синеватый оттенок кожи, а на щеках появился розовый румянец, так похожий на естественный, — только вот ни лиловеть, ни бледнеть теперь уже не получится. Последний штрих работы над лицом — контактные линзы, зрительно уменьшающие радужки и, если сида правильно прищурится, создающие видимость «человеческих» глаз. Теперь взбить волосы, окончательно зарыв в них уши, — и порядок! На Этайн смотрит из зеркала юная девушка с тонкими чертами правильного лица, с большими удлиненными глазами, с рыжей волнистой челкой, свешивающейся на лоб с тщательно созданной небрежностью. Когда-то давно — по человеческим меркам, конечно, — молодой аспирант-физик Берт, приехавший на стажировку из Скандинавии и плохо знакомый с жизнью и легендами здешнего университета и уж, тем более, биофака, несколько месяцев искренне считал Таню своей ровесницей и даже не догадывался, какие уши скрываются в рыжей копне ее пышных волос… Но вот среди коллег-биологов эта маскировка бесполезна: Этайн работает на факультете уже пару столетий и давно превратилась в бессменный живой талисман кафедры экологии. К тому же еще ведь и бюрократы-всезнайки из отдела персонала есть, и обязательные медосмотры, и университетский архив. А когда перед очередным полевым сезоном Таня делает себе короткую, почти мальчишескую стрижку — тут уж уши оказываются на всеобщем обозрении просто неминуемо: ну не парик же носить, в самом деле! Хорошо хоть, что с дочерью Великой Немайн коллеги ее никак не связывают, благо фамилия О'Десси — одна из самых распространенных среди сидов. Вернее, не связывали до сих пор, а вот что теперь-то будет? Гейс, что ли, какой-нибудь подходящий для Элейн придумать к приближающемуся уже присуждению ей профессорского звания, чтобы не проболталась? Так ведь времена уже не те…

Ага, вот и шаги в саду! Сида отчетливо слышит их через стены коттеджа, хотя гости только-только вошли в калитку и до дома им идти еще метров двадцать. Но все-таки она всё успела!

Похоже, над своей внешностью основательно потрудилась не только хозяйка, но и гостья. Чтобы Элейн — да с макияжем, да с сережками в ушах, да в длинном старомодном платье! Да и Таред в парадном пиджаке, не надевавшемся им, пожалуй не то что со свадьбы — с защиты диссертации, — это же поистине невероятное событие!

Гости стоят на пороге, мнутся… Да они же, кажется, не знают, как к Древней и обратиться! Кажется, придется принимать меры!

— Привет, Элейн! Привет, Таред! Да заходите же! Кофе свежим пить надо!

— Как обращаться к тебе, Великая? — выдает вдруг Элейн, и Таня еле сдерживается от смеха: угадала ведь, что́ сейчас услышит!

— Да как всегда! И вообще, зря я, что ли, чуть ли не полдня́ с ушами воевала: дайте хоть сегодня человеком себя почувствовать! Да заходите же! Сегодня лакомств у меня — объесться можно, даже я растолстеть боюсь, а едоки-то все разбежались. Муж мой у себя в лаборатории до ночи застрять грозится, а сыну и вовсе ни до чего: должно быть, соловьев на набережной с кем-то вдвоем слушает.

— Но, леди Этайн… — робко пытается что-то сказать Таред.

Ну вот…

— А у тебя уютно тут, Танни! — кажется, Элейн поняла, какого обращения от нее ждут… Но гостья продолжает фразу — и вновь немного огорчает Таню:

— Я ведь никогда прежде у сидов в гостях не бывала и даже не представляла, как они живут.

— Да примерно так же, как все. А ты думала, что у меня тулмен в холме вырыт? — находит в себе силы улыбнуться Этайн.

— Нет, что ты… — мнется растерявшаяся Элейн. — Просто я ожидала, что у тебя до́ма всё как-то совсем необычно окажется.

— А мне совсем необычно нельзя никак, — качает головой Таня. — семья-то у меня смешанная, и сида в ней одна я. Ведь и Берту, и Даю нужен нормальный человеческий уют, а не холмовые диковинки. Я даже традиционных наших колокольчиков по дому не развешиваю. Но вот рецепт кофе необычный у меня все-таки есть — по-гленски, со сливками и медом, — теперь сида улыбается вполне искренне. — Хотите попробовать? Меня мама давным-давно этому рецепту научила — а я его немного изменила. В те времена настоящих кофейных зерен к нам еще не привозили, вот и мудрили с ячменем да с цикорием. А я покупаю аксумский зерновой кофе — из него этот напиток получается лучше всего.

Оказывается, приготовление кофе по-гленски — это и вправду непросто, целый ритуал. Надо сначала прямо в чашке смешать мед со слегка подогретыми сливками, а потом влить во все в это только что снятый с жаровни, почти кипящий кофе. Получается напиток не слишком горячий, зато с необычным, цветочно-медовым ароматом. А еще Этайн поставила на стол большое блюдо с самыми разными пирожными — ну как тут устоять!

— Сама испекла? — спрашивает Элейн с набитым ртом и тут же смущенно опускает глаза: стесняется своих диких манер в присутствии Древней и Великой. А Таня, наоборот, рада: слава Богу, гости перестают робеть и становятся похожи на самих себя.

— Что ты! Это из одной славной кондитерской. Я же дикарка лесная, где уж мне такое приготовить! — сида огорченно разводит руками. — Правда-правда, я ж, бывает, годами так и живу: из одной экспедиции вернешься и тут же в следующую собираешься. А там лакомства совсем другие, в городе на такие никто и не позарится.

— Счастливая вы! А мы ведь оба математики, люди совершенно городские, — вступает в разговор Таред. — Наверное, вы много где побывать успели… — и тут же обрывает фразу, страдальчески морщится. Таня изо всех сил сдерживает улыбку: трудно ли догадаться о причине странного поведения гостя, если в опасной близости от его ног устроилась предводительница знаменитой на весь Университет «разбойничьей банды», к тому же обутая в туфельки с длинными и острыми каблучками? Сиде становится даже жалко пострадавшего — тем более, что он, в общем-то, ничего такого уж страшного и запретного и не спросил. Ну неужели же она не нашла бы фотографий из экспедиций последних лет? А и найдет!

— Элейн, Таред, да не деритесь же вы, как маленькие! Покажу я вам сейчас свои альбомы экспедиционные. Прошлогодняя поездка на континент подойдет? Это Германия и немножко Валахии и Паннонии. Кстати, вам, как молодым супругам, наверное, будет интересно заодно посмотреть брачные ритуалы у существ, ни на людей, ни на сидов совсем не похожих.

— Это у кого же? — сразу же любопытствует Элейн. Кажется, она уже вполне освоилась.

— Вот показывать начну — и узнаете сами. А вообще я тогда с группой мэтра Бергера из Вавельского университета работала.

— Это тот самый Бергер, который странные взаимоотношения у зеленых лягушек открыл? — уточняет Элейн. А Таред с недоумением переводит взгляд то с жены на сиду, то обратно. Эх, все-таки он до сих пор больше математик, чем биолог…

— Именно! — улыбается Таня. — Только я к тому его открытию, самому знаменитому, никакого отношения не имею. В те времена я вообще комаров-звонцов изучала: очень уж важную роль играют их личинки в жизни рек и озер. Видно, неспроста мне досталось имя волшебницы, превратившейся в муху: постоянно жизнь к двукрылым насекомым приводит — то к мухам, то к комарам.

— А что это за история с лягушками, леди… то есть Танни? — робко спрашивает Таред, оглядываясь на Элейн.

— А очень хитрые брачные отношения обнаружились между разными видами зеленых лягушек, — улыбается сида. — У нормальных живых существ при попытке скрестить представителей разных видов друг с другом либо потомства вообще не получится, либо оно окажется бесплодным или нежизнеспособным…

— Подождите-ка, Танни… А как же тогда гибриды между зубрами и бизонами? Ведь можно, например, получить потомство от европейской зубрицы и бизона из Нового Света — и оно будет совершенно нормальным и плодовитым. По крайней мере, так мне объясняли… — вроде бы смущенно, но на самом деле решительно прерывает сиду Таред.

— А это потому, что строгого определения вида до сих пор нет! — с досадой восклицает в ответ Этайн. — Многие виды считаются разными только потому, что сложилась такая традиция, и не более того. Правильнее было бы их считать подвидами или географическими расами, но увы… Однако бывают и действительно сложные случаи. Например, с гибридами между обычными коровами и горными яками Азии всё очень непросто. Там телочки получаются плодовитыми, а вот бычки, как и положено межвидовым гибридам, бесплодны. Но от этих телочек потом можно получить потомство от скрещивания хоть с яком, хоть с обычным быком, и оно будет уже вполне плодовитым, независимо от пола. Что это означает? А то, что мы застали самое начало видообразования, когда окончательного размежевания еще не произошло, но всё к тому идет.

— А мы-то надеялись, что наши молекулярные методы помогут точно различать виды — по степени сходства их ДНК, — огорченно произносит Таред.

— Так и помогут! Но всех проблем не решат, это точно. Есть очень уж сложные случаи взаимоотношений и между разными популяциями одного и того же вида, и между разными видами — иногда совершенно невероятные. Как раз зеленые лягушки — именно такой пример! Представляете: там, где совместно обитают зеленые лягушки двух видов — мелкие прудовые и крупные озерные — они очень часто скрещиваются друг с другом. В этом, вроде бы, ничего удивительного нет — хоть и квакают они по-разному, а значит, должны бы друг друга различать по звукам. И даже в том, что гибриды между ними получаются плодовитые, нет ничего такого уж особенного: виды-то это, и правда, очень близкородственные. Но вот то, какое потомство получается у этих гибридов, — это же просто фантастика! Представляете: такая лягушка может передать по наследству или только отцовские, или только материнские хромосомы — то есть как будто она и не гибрид вовсе, а чистокровная озерная или прудовая. Ну… почти, потому что митохондрии всегда передаются только по материнской линии и могут поэтому по видовой принадлежности не соответствовать хромосомам. Но все равно получается, что один вид как бы эксплуатирует другой, использует его для собственного размножения… Честно говоря, знаете, почему мэтр Бергер пригласил меня в свою команду? — Таня загадочно и чуть насмешливо улыбается. — А потому что я тогда была единственным известным ему популяционным биологом, происходящим из народа холмов. Не знаю уж, кто меня ему сдал…

— Ну почему обязательно «сдал»? Тебя могли и по библиографии вычислить. Кто ж еще смог бы публиковать научные статьи одну за другой в течение нескольких столетий? — вступается за коллег Элейн.

— Ну вот разве что… Так что я ему, должно быть, еще и как объект исследований понадобилась. Видимо, мы ему сначала такими же… лягушками показались. Есть же расхожее мнение, что мужчины-сиды берут в жены человеческих женщин именно для того, чтобы произвести на свет как можно больше ушастых детей…

— А на самом деле? — перебивает Таред.

— А на самом деле за равный период времени человеческая женщина действительно в состоянии произвести на свет раз в десять больше детей, чем наша, и если примерно половина из них окажется сидами, то выигрыш и на самом деле, казалось бы, должен получиться. Но ведь это так только на первый взгляд!

— А на второй? — Таред вновь не выдерживает и перебивает сиду.

— А на второй всё немного иначе. Сейчас объясню. Мой учитель, мэтр Мак-Артур, когда-то объяснил мне, что для того, чтобы вид процветал, он должен следовать либо стратегии рыцарей, либо стратегии королей — сейчас обычно говорят сокращенно, «r-стратегия» и «K-стратегия». Первый случай — это когда каждая особь живет бесшабашно, всё время рискует жизнью, но зато старается оставить как можно больше потомков. Тогда, несмотря на высокую смертность среди молодых, так и не успевших приступить к размножению особей, выживших хватает для того, чтобы вид не вымер. Конечно, выбор «стратегии рыцарей» требует очень высокой плодовитости. А второй случай, «стратегия королей», — это когда каждая особь считается для вида большой ценностью, когда ее опекают в детстве, когда она надежно защищена от врагов во взрослой жизни и почти наверняка оставит потомство. Но вид, избравший «стратегию королей», не должен быть чрезмерно плодовитым: иначе его потомство рано или поздно неизбежно столкнется с нехваткой пищи, жизненного пространства или еще какого-нибудь важного ресурса. А теперь подумайте, какой из этих стратегий следуют в наше время и люди, и сиды!

— Пожалуй, «королевской», — после некоторой паузы задумчиво говорит Элейн. А Таред согласно кивает головой, однако потом добавляет:

— Да, сейчас, пожалуй, количество детей в семье не особенно зависит от формы ушей родителей. Но так ведь, конечно же, было не всегда. Несколько столетий назад детей в семьях было гораздо больше, а смертность среди них — выше. И вообще, эти «рыцарская» и «королевская» стратегии, — наверное, лишь какие-то крайние случаи, между которыми должны быть переходные, промежуточные варианты.

— Разумеется! — соглашается Таня. — Но не забывайте, что при равных условиях в те времена смертность среди остроухих детей была гораздо выше, чем среди круглоухих. Мы ведь очень зависим от витамина B12, и еще пару столетий назад это неизбежно означало огромную потребность в мясной пище. А уж в совсем давние времена… Помните: у императора Фридриха Белого, основателя нынешней Германии, из детей-сидов не выжил ни один — по крайней мере, из законных!

— А я вообще думала, что холмовое происхождение этого самого Фридриха — не более, чем красивая легенда, — задумчиво говорит Элейн.

— Не легенда — уж поверьте! — восклицает в ответ сида. — И само-то прозвище Белый — это поздняя придумка историков, ошибочно связавших германское слово «альб», то есть «сид», с латинским «альбус».

Таня ловит на себе взгляд Элейн — ох, догадается ведь сейчас, что они с императором Фридрихом жили в одни и те же времена, а то и вовсе что были знакомы. Только бы не спросила об этом!

Но гостья задумчиво смотрит на сиду, подперев подбородок рукой, и молчит. Таред тоже как-то сник, опустил голову.

— Я еще кофе сварю, хотите? — заполняет паузу Этайн.

— Да, если можно… — откликается Элейн. — Господи, какие же мы, люди, все-таки дураки! Только и ищем какие-то подвохи там, где их и быть-то не может… Слушай, а почему все-таки у вас так часто встречаются смешанные браки? Вот и у тебя тоже…

Таня как раз увлеченно возится с кофемолкой, поэтому не сразу реагирует на вопрос. Потом улыбается — загадочно, нежно и грустно.

— Как сида я тебе так ответить могу: возможно, потому что у нас с вами половые феромоны одинаковые. Будет и правда полная, и ответ совершенно бесполезный — точь-в-точь как в легендах про фэйри. К тому же и существование таких феромонов у людей так до сих пор и не доказано. Так что, может быть, — Таня чуточку улыбается, — их просто нет вообще — ни у нас, ни у вас. Ладно… Объясню по-честному. Знаете, что такое «пройти через бутылочное горлышко»?

Нет, к тому, что отрицательно покачает головой Таред, Таня была внутренне готова. Но чтоб и Элейн тоже? А вот тоже ведь не знает, как ни удивительно! Придется объяснять — только сначала надо поставить джезву на электрическую плитку...

— Когда о каком-нибудь виде говорят, что он «прошел бутылочное горлышко», — имеют в виду, что он восстановил численность после того, как она побывала чудовищно, катастрофически низкой. Вот и мы такое пережили, чуть не исчезли. Ты ж понимаешь, что это означает с точки зрения генетики… Мы все близкие родственники, Элейн. В конечном итоге, только приток человеческих генов и спас наш народ. А между собой сиды стали более-менее часто заключать браки только поколения с четвертого-пятого, если отсчитывать от времени основания Кер-Сиди Немайн-Хранительницей. Что же до сидов старших поколений… Ну вот как бы я могла выйти замуж за собственного пра-пра-правнука или такого же племянника? Конечно, это уже не требования генетики, а предрассудки, но все-таки… В общем, мы гораздо в большей мере люди, чем о нас обычно думают.

— Да я уже поняла это — на самом деле, еще когда эта модель на компьютере получилась, — тихо отвечает Элейн. — А теперь я еще и прочувствовала.

А Таред просто кивает головой.

— Слушай, а откуда вы себе этого симбионта взяли? Я ж понимаю прекрасно, что никакое это не ядро дополнительное, а органелла наподобие хлоропласта или митохондрии, то есть бывший самостоятельный организм, вошедший в состав клетки, — всё так же тихо спрашивает гостья.

— Извини меня, Элейн, — честно отвечает Таня, разливая кофе по чашкам. — Я бы и рада тебе ответить, но не имею права. Это не мое решение, и не мне его нарушать. Но поверь: наличие в наших клетках этого образования не нарушает никаких законов природы и теории эволюции не отменяет тоже. Просто так уж получилось, что именно у нас, у сидов… кое-что не так, как у нормальных живых существ. И знаешь, никакого особого счастья это «кое-что» нам не приносит. Например, мы не можем пользоваться обычной оптикой, слишком сильно реагируем на маленьких детей, почти не способны сказать прямую ложь — поверь, это далеко не всегда так уж хорошо! А еще мы гораздо более привередливы в еде, чем вы…

— Жаль, что не можете ответить, леди… — начинает говорить Таред и тут же вновь получает каблучком от супруги, то ли за неправильное обращение к сиде, то ли и за остальную часть фразы тоже.

— Ну и что! Зато вы же не стареете! И способны жить неограниченно долго — да за такую возможность много чем пожертвовать можно! — Элейн явно пытается увести разговор в сторону от неловкой темы, но недоумевает, кажется, вполне искренне.

— Так ведь и тут тоже не всё так просто, как часто кажется людям. Элейн, ты когда-нибудь слышала такое выражение, «маленькая смерть»? — и сида загадочно улыбается.

— Ну… — гостья смущается, краснеет. — Это… В общем, когда я была на континенте, в бывшей стране франков…

— Так вот, мы тоже так часто говорим, — грустно продолжает фразу Этайн, — но называем этими словами не то, что имеют в виду потомки франков и галлов, а совсем другое, куда менее приятное. Ты же знаешь: примерно раз в десять лет — а в наше вредное для здоровья время обычно это случается еще чаще — каждый из нас уходит в так называемое обновление. На самом деле в это время в нашем теле разрушаются почти все ткани… В общем, в итоге от прежнего организма обычно остаются только минеральная основа скелета и еще нервная система, а всё остальное заново отстраивается из стволовых клеток...

— Я поняла, — перебивает Элейн… — это так ужасно! Я слышала, что всегда есть один шанс из ста не пережить обновления. Это все-таки очень много… Извини меня, Этайн, я не подумала!

— На самом деле всё обстоит и лучше, и хуже, — начинает объяснять сида. — Лучше — потому что медицина не стоит на месте и за последние годы обновление стало гораздо безопаснее — правда, это если говорить именно об организме. Хуже — потому что… Понимаешь, во время обновления тебя проверяет система репарации, отвечающая прежде всего за нервную систему — ну, и за скелет заодно тоже, конечно… Так вот, не дай бог эта система решит, что у тебя неполадки с психикой… Она, конечно, тебе ее исправит — вот только после такого исправления в твоем теле скорее всего будет жить уже кто-то другой — с твоей памятью, может быть, даже с твоими привычками, но все равно не ты. А окружающие люди — они, скорее всего, этой подмены даже не заметят. И не будет тебе ни могилы, ни поминок, ни даже сочувствия. У меня так с мамой было — еще до моего рождения… Вернее, с тем, кто прежде жил в ее теле, — голос сиды дрожит, по щеке скатывается слеза, оставляя на пудре голубоватый потек. — И еще… Я, когда еще подростком была, с какого-то времени стала бояться, что когда-нибудь у меня появится собственное кладбище — из могил мужей, братьев, сестер… и детей тоже. Иногда оно даже снилось мне — в кошмарах. Знаешь, а ведь почти так всё и получилось: не кладбище в прямом смысле слова, конечно, а такой вот мемориальный альбом — из рисунков, фотографий, файлов. И когда я увидела эту вашу модель… Она была до жути похожа на Милицу, одну из моих дочерей. В те годы в моей семье было принято детям-сидам давать имена из наших легенд, а детям-людям — славянские. Так вот… В детстве мы с Милкой замечательно ладили, и в ее юности, как ни удивительно, тоже. В тридцать пять она прокляла меня и разорвала со мной все отношения — потому что она старела, а я нет. А в семьдесят восемь, лежа на смертном одре, она держала меня за руку, слушала, как в детстве, мою колыбельную и счастливо улыбалась. Ты бы хотела так прощаться со своими детьми, вот скажи? Знаешь, если уж кому завидовать — так это не нам, а голым землекопам — есть грызуны такие, живут на самом юге Африканского континента семьями наподобие муравьиных, на вид страшные-престрашные: бесшерстные, с крохотными глазками, с огромными передними зубами. Вот они как раз и не стареют почти, и ни в каких обновлениях не нуждаются! Правда, землекопы смертны — но они легко проживают и двадцать лет, и двадцать пять, — это получается раз в семь дольше, чем у других грызунов такого же размера. А главное: большинству из них никогда не приходится терять своих детей — потому что размножаться способны только несколько землекопов в семье — самка-царица и ее «мужья»!

Тане вдруг кажется, что Элейн и Таред сейчас обидятся на нее, — и сида резко обрывает свою взволнованную речь, а потом добавляет:

— Извините, ребята… Вы ни в чем не виноваты: просто наболело у меня за много лет. Столько глупостей разных от людей наслушалась…

Гости опустили головы, задумчиво молчат. Таред поднес ко рту кофейную чашку, Элейн вертит в руке серебряную ложечку. В молчании проходит с полминуты — время, которое тянется сейчас для Этайн, как полтора часа.

— Что ты, Танни! — говорит вдруг Элейн — и улыбается! И на лице Тареда тоже появляется улыбка — робкая, несмелая, но искренняя и ничуть не насмешливая.

— Мы вообще-то с Калан-Маем тебя поздравить пришли — это же ваш, сидовский, главный праздник, правда же? — продолжает гостья. — Или мы и тут ошиблись?

Калан-Май? Как же так?.. За возней с картами ареалов и базами данных, за подготовкой к полевому сезону и домашними хлопотами Таня и не заметила, как кончился апрель. Надо же, так сегодня уже Калан-Май!

— Не ошиблись! — смеется сида! — Спасибо! Только это ведь не только наш праздник, он же общий!

Таня чувствует, что щеки ее горят и, должно быть, лиловеют, но не может понять от чего: то ли ей так приятно поздравление, то ли неловко, что она совсем забыла о празднике, то ли стыдно за свою недавнюю обличительную тираду. Как все-таки хорошо, что под слоем белил и румян этого совсем не видно!

А Таред, улыбаясь, протягивает ей какую-то коробочку.

— Это вам… то есть тебе… от нас!

В коробочке оказывается серебристое колечко с зеленым камушком. Глаза-микроскопы сиды явственно различают на нем тонкий узор в виде рябинового листочка — как раз к празднику! Окончательно смутившись, Таня уже и не знает, что ей сказать. И не замечает, вопреки обыкновению, как шлепают по гравийной дорожке, ведущей к дому, две пары таких знакомых ног…

Дверь распахивается — и на пороге появляются два мужчины: один — уже немолодой, высоченный, немного сутулый, с взлохмаченной чуть тронутой сединой светло-русой шевелюрой и короткой бородкой, другой — самую малость пониже, еще почти подросток, тощий, огненно-рыжий, веснушчатый. Вместе они волокут какой-то огромный и явно тяжелый ящик.

— Таня, принимай подарок! — радостно восклицает с легким скандинавским акцентом тот, что старше. Тут же он устремляется к Этайн, но замечает в комнате двух незнакомых людей и с недоумением останавливается на полпути.

— Мама!.. — подросток тоже замолкает и вообще выглядит озадаченным.

А Этайн радостно улыбается. Вот, значит, что это были за срочный эксперимент у Берта и ночная прогулка у Дая! Небось вместе ей подарок добывали! Интересно, что же скрывается в ящике? — сида явно заинтригована. Ничего, сейчас всё разъяснится! Только сперва нужно все-таки всех друг с другом перезнакомить!

— Берти, Дай, познакомьтесь: это мои друзья по факультету, Таред Плант-Родри и Элейн Мак-Грегор, они коллеги-биоинформатики и заодно супруги. — Этайн специально начинает представлять гостей, начиная с Тареда, чтобы не заострять внимание на разнице в их возрасте. — Таред, Элейн, позвольте вам представить: это Руберт и Давид-Юхан Ларссоны, мои муж и младший сын. Берт работает на физико-математическом факультете, изучает гравитацию — и всю свою сознательную жизнь разрывается между Кер-Сиди и Уппсалой, откуда он родом. Ну, а Дай в этом году заканчивает школу — и, кажется, планирует продолжать дело отца.

Дай смущенно улыбается, слегка кланяется гостям, потом поворачивается к Этайн.

— Мама, в общем… Мы с папой тебе аквариум купили! Будешь теперь на золотых рыбок любоваться, вот!

Этайн, совсем как когда-то в своей невероятно далекой юности, от неожиданности делает шаг назад, зацепляется ногой за ножку стула — но на сей раз ей все-таки удается удержать равновесие. И все-таки как же хорошо, что на глазах у Тани сейчас цветные линзы — а не то все бы увидели, как от ужаса расширились ее зрачки! Нет, вообще-то аквариум — это, конечно, здо́рово! Но вот кому следить-то за ним придется — особенно летом, когда она то и дело мотается по свету с рюкзаком и палаткой?

Видимо, Берт все-таки умеет читать мысли Этайн…

— Таня, ты только не волнуйся так! Мы с Даем непременно будем тебе помогать, честное слово!

— Ох… — Тане только и остается вздохнуть. — Надеюсь, рыб-то вы еще не купили? Аквариум — его ведь еще и подготовить к заселению надо.

И, увидев синхронное мотание головой двух родных физиономий, слегка успокаивается.

— Значит так… — озорно улыбается Этайн, оглядев всех присутствующих. — Спасибо огромное за подарки, но… Все-таки Калан-Май полагается отмечать не так! Вот сейчас мы к настоящему празднованию и приступим! Берти, Дай! Вы о майском кусте позаботились?

— Конечно! — улыбается Берт. — Венок из бузинных ветвей — уже на двери. А за майский куст сойдет наша рябинка в саду: я же знаю, срубленного дерева ты не одобришь!

— Отлично! — смеется сида. — Только этого все равно мало… Ну, так что еще надо сделать? — и загадочно смотрит на семью и на гостей. Те смущенно переглядываются и молчат.

— Посмотрите в окно и прислушайтесь к улице! — торжественно восклицает Этайн. — Неужели вы не видите в темноте отблесков майских огней? Не слышите музыки арф и крутов, пусть и электрических? Я приглашаю вас на настоящий праздник — от имени народа холмов! Будем бегать между кострами, водить хороводы с сидами, слушать колдовскую музыку — и ничего не бояться!

— Но я совсем не так одета… — растерянно разводит руками Элейн.

— Ерунда! Именно так и надо встречать лето — ну не в штанах же и свитерах! — смеется Этайн. — Эх… В старые добрые времена в этот праздник вообще, бывало, танцевали нагишом — но уж сейчас, так и быть, без этого обойдемся! Ну, идемте же — на большую круглую поляну, что в роще Немайн!.. Стоп! Подождите минутку — мне же линзы снять надо, а то с ними ночью неудобно!

Круглая поляна встречает пятерых вновь пришедших треском только-только разгорающегося костра, веселыми возгласами толпящихся вокруг него то ли сидов, то ли людей — скорее всего, здесь немало и тех, и других — щелканьем и посвистами особо смелого соловья — или какого-то искусно подражающего ему участника праздника — и робкими звуками настраиваемой арфы. За спиной у Этайн тоже музыкальный инструмент — шестиструнный щипковый крут, подобный тому, на котором когда-то давным-давно училась играть юная Танька. Сида отлично видит в полумраке и уверенно шагает по дорожке, увлекая за собой своих спутников. Те стараются не отставать, ориентируясь в основном на ее белое платье, хорошо различимое в сумерках.

От толпы отделяется и устремляется навстречу Этайн высокая девушка в светлом платье — впрочем, Таня отчетливо различает его салатно-зеленый цвет, равно как и черные как смоль волосы юной красавицы, ее огромные карие глаза и длинные заостренные уши.

— Здравствуйте! — восклицает незнакомая сида, судя по «современному» выговору, видимо, совсем молоденькая не только по внешности, но и на самом деле. — Добро пожаловать к нам!.. Ой! Да ты же тоже из нашего народа! Привела с собой друзей на праздник? Позвольте представиться: я Аруин верх Рис из клана Плант-Телери. Но друзья зовут меня Арвен — в честь королевы из древней легенды!

Таня лукаво смотрит на девушку: должно быть, давно почивший на совсем другой планете профессор-лингвист изрядно удивился бы, если бы узнал, что на свете живет и здравствует некая особа, мало того что сильно смахивающая на героев его произведений и откликающаяся на придуманное им имя, так еще и, в придачу ко всему, причисляющая себя к клану с почти таким же названием, как у одного из созданных его фантазией народов! Что ж, выпущенные в большой мир не без участия самой Тани «сидовы легенды» не могли не оставить следа в культуре и обычаях Новой Гесперии! А еще Этайн ощущает сейчас неподдельную гордость за свою старшую дочь, спасшую и вы́ходившую такое количество «диких» сидов, что они сумели организоваться в целый клан и назвались в ее честь.

Но вслух Таня ничего этого не говорит, лишь представляется:

— А я Этайн О'Десси из клана Дал Каш. Со мной мои друзья, позвольте представить их: Дай, Берт, Элейн, Таред.

— Так ты ирландка? Тогда светлого Белтэйна тебе и твоим друзьям! — приветливо улыбается то ли Аруин, то ли Арвен. — Да у тебя же инструмент с собой! Играешь?

— Конечно! — и Таня озорно улыбается. — И сегодня я непременно буду исполнять вам самые разные песни. Например, великих бардов и музыкантов из далеких времен, Оэна О'Леннана и сэра Пола Мак-Картни!

— Никогда не слышала о таких! — недоумевает Аруин-Арвен. Но по всему — и по вздернувшимся ушам, и по загоревшимся любопытством глазам — видно, что ей очень интересно: что же за барды это такие и о чем их баллады? А Таня… Она давно уже превратила в полноценные стихи мамины подстрочники «битловских» песен, а мелодии их подобрала на своем круте и того раньше. Почему бы и не познакомить теперь с ними камбрийскую молодежь?

— Ой, мэтресса О'Десси! — Этайн оборачивается на чей-то удивленный возглас — и видит хорошо запомнившуюся ей на лекциях студентку-«чижика», второкурсницу с биофака. Кажется, удивляется и юная черноволосая сида: видимо, приняла Таню за сверстницу — а она, оказывается, «мэтресса»! Значит, прикидывает Этайн, выросла скорее всего эта Арвен в смешанной, а то и в человеческой, семье и до последнего времени в основном общалась с людьми, а не с сидами. Что ж, это дело поправимое — если, конечно, какой-нибудь круглоухий удалец не охмурит красавицу в ближайшее время и не увезет с собой в дальние края, туда, где сидов и нет вовсе.

— Тсс… — Этайн подмигивает не в меру наблюдательной студентке, прижимает палец к губам: не выдавай! Впрочем, почему же «не в меру»? Уж что-что, а наблюдательность — штука, для натуралиста никогда не лишняя. А уж если человеческая девушка еще и обладает столь хорошим сумеречным зрением — так ей же цены нет!

А девчонка-то молодец: украдкой мигает в ответ, потом скрывается среди друзей-приятелей. Поняла, что от нее требуется!

Между тем костер взметнулся выше вершин деревьев — наконец, приходит время для огненного танца! И вот уже кружится хоровод юных девушек — среди которых есть и люди, и сиды — вокруг столба жаркого оранжевого пламени, совсем близко от него. Тане, стоящей довольно далеко от огня, становится даже немножко страшно за танцующих — а им все нипочем!

— Раньше в деревнях зажигали в Калан-Май не один большой костер, а целых два, и не ночью, а на рассвете, — тихонько объясняет Этайн мужу и сыну. — И трижды проводили между кострами весь свой скот — очищали его от скверны, накопившейся за зиму. Считалось, что именно в это утро светлый бог Луг побеждает на поединке своего противника Белероса, и тогда холодная, мрачная, злобная половина года сменяется теплой, светлой, доброй и радостной. А римляне принесли бриттам обычай в этот же день отмечать заодно и праздник Флоры, богини растений. Жаль, что он ныне почти забыт — мы все стали чересчур городскими, сильно оторвались от природы…

— А еще некоторые старые люди верят, что именно в этот день на темном облаке наш народ прилетел на Эрин, чтобы там поселиться, — добавляет стоящая рядом Арвен. — Только похоже, что это поверье — полная выдумка. Во всяком случае, наши собственные легенды рассказывают совсем другое — о пробуждении возле какого-то священного озера, об уходе в благословенный Западный Край — Валинор, о возвращении на родную землю — вовсе ни на каком не на облаке, а на самых обычных кораблях. Только вот где лежит это озеро и где находится этот самый Заокраинный Западный Край, никто теперь не знает — да и есть ли они на самом деле, и были ли когда-нибудь?

Таня вновь улыбается — загадочно, мечтательно. Кажется, великая выдумка чудака-профессора совсем превратилась в настоящий эпос остроухого народа, вошла в его плоть и кровь — и окончательно укоренила сидов на этой земле! Может быть, это и есть исполнение чуть ли не самой главной мечты ее жизни?

— Да не все ли равно, Арвен, где оно, это озеро, и чья легенда правдивее? — отвечает Этайн юной сиде. — Главное — это то, что мы живем здесь, в нашей общей с людьми стране, что наши с ними пути и судьбы давным-давно накрепко переплетены и неразделимы. И когда устанет арфист, играющий мелодию огненного танца, я сменю его — распакую свой крут и буду петь всем, пришедшим к костру, — какими бы ни были их уши и глаза!

Потом всё именно так и происходит: Таня сидит на возвышении, специально предназначенном для бардов, пальцы ее перебирают гитарные аккорды на необычной модификации вроде бы привычного всем инструмента — и удивленные жители Кер-Сиди впервые знакомятся с песнями «ливерпульской четверки» — а ведь самого Ливерпуля в этой Британии так и не появилось! Сначала, для пробы, Этайн запевает веселую «Теперь все вместе», потом, убедившись в благосклонности слушателей, — «Всю мою любовь», а после — даже хулиганскую «Визитершу на день». Затем, как-то незаметно для самой себя, она переходит к песням, совсем не похожим на первые: «Вкус меда», «Земляничные поляны навсегда», «Мишель»… Вокруг глазастой рыжеволосой певицы собирается толпа — и в ней мелькает, между прочим, несколько явно знакомых по факультету юных лиц. Толпа эта получается не такая уж и большая: многие из молодежи уже разбились на парочки и растворились среди зелени парка. Между прочим, и Дай куда-то незаметно исчез, и Аруин-Арвен… А вот Берт устроился совсем рядом, даже пытается подпевать, на удивление точно воспроизводя мотив «Вчера». Как ни странно, Элейн и Таред тоже остались, хотя уж им-то провести эту ночь вдвоем — пожалуй, самое правильное и было бы! Неужели они постеснялись покинуть гостеприимную хозяйку? Ой, как неудобно-то! Этайн досадует на свою недостаточную предупредительность, ей становится неловко и почему-то грустно. И вдруг, совершенно машинально, она берет первые аккорды «В моей жизни» — песни, которую вовсе не предполагала сейчас исполнять, до того это было бы неуместно. Сида решительно обрывает мелодию, поднимается со своего места, кланяется. «Еще! Еще!», — начинает скандировать кто-то, но Этайн все-таки убирает инструмент в футляр и спускается вниз. Не из вредности: просто неспетая грустная песня об ушедших навсегда друзьях продолжает звучать в ее голове, сбивая радостный праздничный настрой. И оранжевые языки догорающего костра кажутся ей теперь растрепанной рыжей шевелюрой Орли Ни-Кашин, а в высокой белокурой девушке с ольховым венком на голове и в стоящем рядом с ней худеньком медноволосом парнишке чудятся давным-давно покинувшие этот мир Саннива и Маэл-Патрик. Перед глазами Этайн как живые встают лица отца, старшего брата и первого мужа: оказывается, она помнит их во всех подробностях, даже вечно топорщившуюся седую волосинку в брови сэра Тристана и маленькую родинку возле уха у Кайла, — как будто бы и не было этих нескольких столетий! Вот перед внутренним взором Тани предстает добрый дядюшка Кейр, а вот — «горная ведьма» Глэдис, так и сжегшая себя на любимой, но губительной для нее работе. Вот сиде улыбаются и машут руками ее учителя: лохматый рассеянный чудак и гений мэтр Рори Мак-Артур, кажущаяся очень строгой, но на самом деле добрейшая тетушка Бриана, беззаветно преданная Университету мэтресса Изангильда… Вот к ней приближается суровая с виду, но все равно славная Эмлин — она приветствует Таню по-военному, прижав кулак к виску. Вот проходят мимо, успев все-таки кивнуть ей, ее несчастливые поклонники из далекой юности — бравый гвинедский горец Тегуин с длинным луком в руке и отважный юный пикт Морлео со свежим шрамом на покрытой синими узорами щеке...

Этайн задумчиво бредет по дорожке ночного парка, а рядом, подстроившись под ее темп, шагает Берт, закинув себе на спину футляр с крутом. Элейн и Таред, заметно поотстав, идут следом за ними, взявшись за руки.

— Откуда родом эти песни на самом деле, Таня? — спрашивает Берт. — Они ведь совсем не вписываются ни в здешнюю традицию, ни в ирландскую — если, конечно, я что-то понимаю в музыке.

— Понимаешь, конечно, — отвечает Этайн. — Но, думаю, что именно в этом случае либо ты заблуждаешься… либо я очень плохо их исполнила — и боюсь, что второе вернее. Вообще-то это и немудрено: ну где уж мне одной заменить целых четырех исполнителей, да еще и мужчин!

— Четырех? Но ты ведь говорила лишь о двух ирландских бардах!.. Подожди-ка! Да ведь и слова этих песен совсем не похожи на тексты древних баллад… Ничего не понимаю!

И тут настроение Тани начинает решительно улучшаться. Не стал муж доказывать Тане, что она поет лучше всех, — ну и ладно! В конце концов, не на комплименты же она сейчас напрашивалась, вот! Зато, кажется, вновь начинается игра в загадки — когда-то любимое их с Бертом развлечение.

— Берти, а подумай-ка получше! И кстати, разве я говорила, что эти барды — ирландцы?

— Так имена же говорят сами за себя! О'Леннан, Мак-Картни — разве тут есть какие-то другие варианты?

— Конечно есть! Ну, например, можно предположить, что они не ирландцы, а какие-нибудь их далекие потомки… Вообще-то они начали выступать со своими первыми песнями на нашем острове, и притом не так уж далеко отсюда — у восточной границы Гвинеда, на побережье Ирландского моря…

— Так эти барды — не из прошлого, а из будущего, что ли?.. Подожди-ка… Кажется, я понял! Они тоже с планеты Учителя Немайн, верно? И, наверное, в оригинале они пели на том самом языке, который возник там на основе наречий англов и саксов? Слушай, и когда же ты успела это всё перевести?

Таня загадочно улыбается некоторое время, но потом все-таки жалость берет в ней верх:

— Ты почти всё угадал, ошибся лишь самую малость. Это не мои, а мамины переводы, причем очень давние. Я только зарифмовала их и подогнала размер стихов под мелодию. Я же и языка этого почти не знаю: разве что несколько слов и фраз… «Ай донт спик инглиш, сорри», вот!

Сида задорно улыбается, надеясь увидеть такую же улыбку и у мужа — но тот по-прежнему сохраняет совершенно серьезный, задумчивый вид. Ох, Берти, Берти, ну каким же ты стал занудой за эти годы! Ладно… Пока, так уж и быть, будем считать, что никто ни на кого совершенно не обиделся!

— Вы с мамой опять пытаетесь отдавать долги несбывшемуся? — не то спрашивает, не то размышляет вслух Берт. — Киплинг, Толкин, Диккенс, Шекспир — а теперь еще и эти О'Леннан и Мак-Картни?

— Ага, Берт! Но согласись: это же действительно сто́ит делать! Ты можешь сейчас представить себе наш театр без «Короля Ллира», без «Гамлета»? А ведь эти пьесы — результат долгой, кропотливой работы мамы: там одним только переводом было не обойтись, она восстанавливала их сюжеты по фрагментам, где-то восполняя забытое, обращаясь к древним легендам, а где-то и просто досочиняя. И разве не оказались бы мы намного беднее, если бы не познакомились с героями, выдуманными писателями того мира, — например, с добрейшим чудаком Пиквиком и его спутниками или с фантастически проницательным сыщиком Холмсом? Или возьми сказки, которые родом оттуда же: среди них есть настоящие жемчужины — «Алиса в Стране Чудес», «Питер Пэн», да даже и «Винни-Пух», в конце концов! И это только лишь Британия, а ведь есть еще так и не появившаяся у нас огромная страна Нового Света, Соединенные Штаты, — там тоже говорят на этом же языке! Помнишь фантастическую историю пройдохи из будущего при дворе короля Артура? Так это на самом деле воссозданный мамой роман, первоначально написанный уроженцем как раз той страны!

— То-то обычаи Британии времен Артура описаны в нем так странно! — Берт, наконец, начинает улыбаться.

— Вот-вот! — Таня не сдерживается и совсем по-девчоночьи хихикает, прикрыв рот ладошкой. — Тут уж не поспоришь! А все равно, согласись, ведь здо́рово у этого Марка Твена получилось! И главное, очень поучительно. Между прочим, мама считает, что этот роман помог ей избежать некоторых опасных ошибок, когда она учила Камбрию уму-разуму!

— Слушай, Таня, а скандинавских скальдов или писателей твоя мама случайно не переводила? А то ведь совсем завидно делается! — вот теперь улыбающийся Берт хорош как никогда! — Даже про датского принца Амлета какой-то англосакс трагедию написал — добро бы хоть камбриец или ирландец!

— А, так Дания тебя тоже устроит? Тогда потерпи еще полгодика: мама несколько сказок Ханса-Кристиана Андерсена восстановила и уже в издательство отправила. Но ты же знаешь: там всё не слишком быстро делается. А потом мама непременно и до сказок Астрид Линдгрен доберется — между прочим, эта писательница родом как раз из твоей Швеции! Есть еще одна знаменитая на планете Учителя сказочница, писавшая по-шведски, Туве Янссон, — но мама боится, что сможет вспомнить ее истории про муми-троллей лишь в самых общих чертах. Так что если она когда-нибудь и возьмется за них, то будет почти всё придумывать заново.

— Ну вот… Как высокие трагедии — так всё англы да саксы, а нам только лишь какие-то детские сказки остаются… — грустно произносит Берт — но глаза-то его так и лучатся смехом!

— А вот зря ты так! Я бы не сказала, что Андерсен писал веселые сказки для детей. Его сказки — это скорее уж притчи, адресованные взрослым, очень поэтичные и обычно очень печальные. Я тебе их сегодня даже пересказывать не буду: ведь Калан-Май — он для радости и любви, а не для грусти, пусть даже и светлой.

— Ага! Таня, а ты знаешь, кстати, где наш Дай?

— Так гуляет по парку с кем-нибудь. Тут же сейчас совершенно безопасно, ты же знаешь!

— Так вот, я только что видел его на соседней дорожке — в обнимку с девчонкой. И не с кем-нибудь, а…

— С высокой блондинкой, с которой я встречала его зимой? — напряженно улыбаясь, перебивает мужа Таня.

— Не угадала! Нет, с черноволосой сидой — с той самой, которая встретила нас на поляне.

— Ой! — Этайн резко останавливается, хватается за Бертову руку.

— Тебе она не понравилась, Таня? Я, честно говоря, тоже почему-то насторожился…

— Отчего же, Берти? Наоборот! Не суди об Арвен человеческими мерками: мы все-таки другие. То, что она повела с нами, видевшими ее в первый раз, как со старыми друзьями, — это совершенно естественно и нормально для сиды в ее возрасте. В общем, обычная славная девочка из холмовых… Берти, меня больше всего тревожит совсем другое! Ты ведь знаешь, что такое клан Плант-Телери?

— Ну, в общих чертах…

— Значит, ты понимаешь, что Аруин запросто может оказаться Даю, например, племянницей или даже двоюродной сестрой? А если они решат пожениться? Честно говоря, меня только это и волнует.

И тут же Этайн ощущает, как в ней просыпается давно дремавший «внутренний цензор» — сковывает руки и ноги, заставляет склонить голову, пробуждает чувство мрачного отчаяния. Этого еще не хватало! Но интересно все-таки, какую же такую неправду она сейчас сказала?

Заметив, что Этайн оступилась, а потом беспомощно повисла на руках у мужа, к ней устремляются Таред и Элейн.

— Танечка! Мэтресса О'Десси! Танни! Что с тобой? Как помочь? У меня аптечка есть… — перебивая друг друга, предлагают все трое помощь сиде.

— Друзья, да перестаньте же! Всё со мной в порядке. Просто мне следовало быть честнее — даже перед собой! А я, кажется, повела себя как последняя эгоистка, — и Этайн огорченно вздыхает.

— Да что такое ты на себя наговариваешь? — недоумевает муж.

— Даже объяснять совестно! В общем, врать я чуть не начала — в кои-то веки! Вот и получила по заслугам! Берти, только не спрашивай меня, за что именно: это меня так не украсило… Постарайся забыть мою очередную глупость, ладно?

Таня чувствует, как «цензор» потихоньку отпускает ее — но до чего же неохотно и медленно он это делает! А и поделом! В кого же ты превратилась-то за эти века, голубушка ушастая? Ты ж никаких не генетических проблем испугалась, ты боишься совсем другого! Боишься, что в твою жизнь без спросу ворвется чужая, незнакомая особа — со своими привычками, со своими вкусами, со своими представлениями о правильном и неправильном — и останется рядом с тобой навеки, даже после того, как Дай состарится и уйдет навсегда! Что же получается: ты не только смирилась, но и привыкла к потерям близких? А может быть, ты уже иногда и ждешь их с нетерпением — когда обиды, когда ссоры? Может быть, ты заводишь мужей и детей, как люди заводят собак: заранее зная и чуть ли не планируя, что когда-нибудь их потеряют, а сами продолжат жить дальше?

— Нет же! Нет! Я не такая, правда же… — едва слышно шепчет сида сквозь всхлипы. А потом вдруг говорит чуть громче:

— Берт, отвесь-ка мне пощечину: заслужила!

Разумеется, никакой пощечины она не получает. Наоборот, все трое дружно Таню утешают — хотя толком так и не понимают ни сути ее самообвинений, ни вообще причин произошедшего. И от этих утешений ей становится только хуже. Кажется, придется себя пересиливать...

Этайн вытирает ладонью заплаканные глаза, делает отстраняющий жест рукой. А потом решительно выпрямляется.

— Берти, значит так! Если у них намечается что-то серьезное, не надо им мешать — и помогать тоже не надо! Я, конечно, очень хочу познакомиться с этой Аруин поближе — но пусть инициатива в этом будет исходить от нее самой или хотя бы от Дая. Кстати, а ты не знаешь: куда все-таки делась та… блондинка?

Таред тихонько подходит к Тане, вежливо кланяется.

— Мы с Элейн погуляем вдвоем, хорошо? Там за стеной еще вовсю костры жгут — так мы туда и пройдемся… А вообще, огромное спасибо, что вы вытащили нас сюда: сами бы мы так и не раскачались!

Таня кивает головой в ответ, вымученно пытается улыбнуться.

— И вам спасибо, ребята! А я вам так свои альбомы и не показала — так что за мной долг! И рассказ про брачные обычаи животных — тоже с меня! Придете как-нибудь?

— Только если опять будет кофе по-гленски! — улыбается Элейн.

И молодые супруги быстро устремляются к выходу из парка, навстречу сполохам дальних костров.

— Таня, тебе обязательно знать про эту, как ты говоришь, блондинку? — Берт возвращается к разговору, когда Элейн и Таред уже отошли достаточно далеко, чтобы не слышать разговора. — Я не хотел бы разглашать тайн Дая, а он, по-моему, не хочет тебя огорчать. Скажу только, что эта история уже в прошлом и что Дай, по-моему, ни в чем не виноват.

— Что ж, в прошлом — значит, в прошлом! А насчет того, как я встречу Аруин, — знаешь, Берти, я, наверное, поступлю по примеру героини еще одного романа, возрожденного мамой: «Я не буду думать об этом сегодня, я подумаю об этом завтра», — и Этайн облегченно улыбается.

На крайнем западе провинции Дал Риада, в местности с длинным названием Арднамерхан, неподалеку от маленькой деревеньки Гриогодал почти над самым берегом вечно неспокойного Гебридского моря уже несколько веков возвышается некогда кирпично-красная, а теперь грязно-бурая башня самого мрачного облика — нерабочий ныне маяк Инген Дериг. Когда-то маяк честно служил морякам, но давно уже потерял прежнее значение: кто станет ориентироваться на свет прожектора в эпоху спутниковой навигации? Вот и простоял он якобы законсервированным, а по сути дела заброшенным, почти столетие. Лишь лет двадцать назад на маяке вновь затеплилась жизнь: у него появился хозяин — вернее, хозяйка, какая-то чудачка-ши с юга, маленького роста, рыжая, как летняя белка, и такая же юркая. Что привело остроухую горожанку, говорящую по-гэльски с чудны́м мунстерским выговором, в эти пустынные края, во что обошлась ей эта покупка, надолго ли она решила здесь обосноваться — кто ж это знает? Да и спрашивать, пожалуй, не станет никто. Немногочисленные местные жители совсем не похожи на южан-камбрийцев, что и не удивительно: ведь в их жилах течет смесь северных кровей пиктов и скоттов, стылая, как здешнее море. Должно быть, именно поэтому у аборигенов Арднамерхана принято держать глубоко внутри себя все чувства, в почете осмотрительность и предупредительность, а праздное любопытство совсем не приветствуется. Сторонний наблюдатель, возможно, сочтет этих людей замкнутыми, угрюмыми, упрямыми и своенравными, но будет все-таки не вполне прав — хотя бы потому, что местный характер сформировался и закалился в те времена, когда без взаимовыручки в этой суровой стране со снежными зимами и регулярными неурожаями было просто не выжить. Здесь, несмотря на напускную холодность, холят и балуют детей, заботятся о стариках, а местная молодежь даже умеет всласть повеселиться в Белтэйн и делает это совсем не хуже, чем жители Кер-Сиди в свой Калан-Май. Здесь под маской бесстрастности таится буйная фантазия, невзирая ни на какие школы и просветительские общества до сих пор пополняющая ряды местных фэйри новыми и новыми созданиями и, уж конечно, не забывающая старых. Оттого-то здешние жители и опасаются, не то в шутку, не то всерьез, повелевающей зимними холодами синеликой демоницы Кальях Варе. Вот и местный рыбак Доннубан Мак-Доуал, когда он в давние времена по собственной инициативе отправился на маяк помочь обустроиться явно неопытной новоселке, все-таки в глубине души побаивался: а не встретила бы его там эта грозная ведьма, принявшая на время облик юной девы!

С тех пор прошло немало лет, и Доннубан стал совсем стариком: поседел, потучнел, обзавелся толстой деревянной палкой, на которую теперь опирается, когда выходит из дома. Отношения между ним и «маленькой ши» из настороженно-уважительных давно превратились в добрососедские — даже, можно сказать, в дружеские. Ши — по странному совпадению носящая имя Инген, такое же, как у ее маяка, — оказалась соседкой — сущим кладом: и чертежи для задуманного водопровода подправит, и новый мотор для катера выбрать поможет, и даже сына с невесткой помирит. А сама так и живет одинокой домоседкой, хоть с виду и совсем молоденькая. Хотя какая уж там молодость: сколько уже лет прошло, а ши внешне вообще не изменилась! Вполне может быть и так, что она до покупки своего маяка прожила уже много веков в каких-нибудь дальних краях — да разве об этом спросишь?

Почтенный Доннубан Мак-Доуал тоже стал домоседом — но уж точно не по своей воле: больные суставы с каждым годом все хуже повинуются ему. Вот и сидит старик в кресле долгими днями, закутав ноги в красно-черный клетчатый плед и не отрывая глаз часами то от экрана телевизора, то, по старинке, от окна — а окна его дома выходят точно на маяк рыжей ши. Пожалуй, события на экране телевизора кажутся ему более увлекательными — но зато всё, что происходит за окном, — оно настоящее, не выдуманное! Втайне от сына и невестки Мак-Доуал-старший даже обзавелся подзорной трубой — наблюдать за жизнью в округе. Жаль только, редко когда в окно можно увидеть что-то действительно заслуживающее внимания, больше-то происходят всякие недоразумения да нелепости: то мусорщик Эллер задавит своим грузовиком очередную курицу, то рыжий мохнатый бык с соседней фермы забредет в деревню и примется рыть копытом газон да реветь во весь голос. А на маяке… Да ничего там особенного и не происходит-то, каждое утро одно и то же: «маленькая ши» садится на свой велосипед и отправляется в лавку, потом возвращается — и исчезает в башне до следующего утра. И даже зимой, когда всему Благому Двору прежде полагалось скрываться под холмами до Белтэйна, она не меняет своих привычек, только одевается теплее и добирается до лавки не на велосипеде, а пешком. Случаются, правда, иногда возле маяка и необычные события: например, приезжает большой грузовик, грузчики переносят с него в башню какие-то ящики, а «маленькая ши» ими руководит…

Почтенный Доннубан остался верен своему нынешнему укладу жизни и в первый день августа, когда его «молодежь» по традиции отправилась в поле собрать первый урожай зерна. Может быть, он и заставил бы себя присоединиться к сыну и невестке — да только ноги совсем уж разболелись: не иначе, к дождю. Ну, а когда все ушли, оставив старика дома одного, он, как бывало уже несчетное количество раз, вооружился подзорной трубой и уставился в окно.

Это утро на маяке началось не так, как обычно. Мало того, что госпожа Инген привезла из лавки и унесла в башню огромную, чем-то плотно набитую сумку, так она еще и вышла вскоре опять на улицу, одетая на сей раз в белое старомодное платье до пят. Ши уселась на складном стуле возле подъездной дорожки, пристроила себе на коленях штуку эту раскладную, компьютер наколенный, и вот уже что-то печатает, улыбается. Потом со стороны озера, с востока, гул послышался, сперва тихий, потом все громче и громче. Уши-то у старого Доннубана до сих пор чуткие, почитай такие же, как полвека назад были, — всё слышат. Едет автомобиль легковой, да не городская таратайка, а настоящая машина, с полным приводом. Издалека, выходит: в окру́ге сейчас таких и не сыщешь.

Автомобиль, большой, серебристо-серый, с белыми номерами о́круга Кер-Сиди — не ошибся старый Мак-Доуал: и правда, издалека приехали — останавливается перед маяком, аккурат рядом с госпожой Инген. Распахивается водительская дверь — и из автомобиля прямо-таки вылетает женщина в зеленой куртке и синих штанах — рыжая, как хозяйка маяка, и тоже, судя по громадным глазам, из остроухого племени, правда вот ушей-то как раз у нее и не рассмотреть: спрятаны в волосах. Лицом приезжая изрядно похожа на «маленькую ши», но почти на голову ее выше. Должно быть, какая-то родня госпожи Инген: то ли сестра, то ли дочь, а может, и мать — кто их разберет-то, нестареющих!.. Хм… Обнялись, как две подружки-школьницы, и вместе в башню уходят. А из автомобиля-то — целая толпа вылезает: трое человек! Мужчина бородатый, с ним парень молодой, такой же рыжий, как ши, оба с ушами и глазами обычными, да еще и девчонка в придачу: волосы как уголь, глаза огромные, чернущие, острые уши вразлет — тоже ши, стало быть! И все они — туда же, в башню: бородатый — сам по себе, рыжий и девчонка-ши — взявшись за руки. Чудны дела твои, Господи: в прежние времена бывшие жители холмов обходили Гриогодал далеко стороной, а теперь сразу три их женщины в одной башне собрались, да еще и двух смертных мужчин с собой прихватили! И это в праздник Лугнасад, когда вообще-то полагается не по домам сидеть, а собираться всей деревней на вершине холма, жечь костер и поминать древних богов! А этим ши пришлым, видать, обычай не указ! Хоть и из Благого Двора они, а все равно тревожно…

Старый Доннубан Мак-Доуал тяжко вздыхает, крестится. Потом кладет на столик подзорную трубу и поворачивается к телевизору.

Этайн положила голову на мамины колени, смотрит на наклонившееся над ней родное лицо, на заплаканные серые глазищи, на медно-рыжую шапку как всегда коротко остриженных волос — и не может поверить своему счастью. Сколько же не виделись они — двадцать лет, тридцать? Что толку в тайной электронной переписке, не прерывавшейся всё это время: разве она может заменить живой голос, тепло рук, неповторимый аромат родного дома?

— Мама! Мамочка… Господи, как хорошо-то... — а из глаз ручьями льются слезы, совсем сейчас ненужные: это же встреча, а не расставание! И до чего же не хочется вставать, надевать на себя маску бодрой беззаботности, распахивать дверь. Но ведь надо: нельзя же бросать на произвол судьбы даже на пять минут и Дая, и Берта, не говоря уже об Аруин-Арвен, нежданно-негаданно для себя оказавшейся причастной к великим тайнам и древним легендам!

Хоть маяк и стал, по сути дела, жилой башней, внутри него совсем не так, как это было в Кер-Сиди в Танькином детстве. Помещений в нем мало, сами они намного меньше, и, конечно, ни о парадной зале, ни даже об отдельных столовой и гостиной и речи идти не может. Лифта тоже нет, в мамину комнату пришлось долго подниматься по винтовой лестнице. Зато даже сквозь толстенные стены сюда проникает шум моря и его ни с чем не сравнимый йодистый запах, кажется, пропитавший собой всё вокруг. И все-таки мама здесь, кажется, вновь стала счастливой: это видно и по тому, как любовно она обустроила жилые помещения, и по гордости, с которой она рассказывает о том, что полностью восстановила до работоспособного состояния маячный излучатель: хоть сейчас включай. И ведь включит — к тому дело и идет, осталось только дождаться каких-то бумаг из министерства. «И тогда я вновь буду Хранительницей — пусть только маяка, но зато какого!», — весело шутит мама, рассказывая о своих планах, о вставших на их пути бюрократических препонах и об их успешном преодолении.

Они впятером сидят за круглым столом — большая дружная семья, и не так уж важно, что Дай видится с Немайн «вживую», а не по компьютерной связи, впервые, Берт — второй раз в жизни, а потрясенная Аруин-Арвен только сейчас начинает до конца осознавать, с кем она практически уже породнилась, пару недель назад официально обручившись с Даем. Таня улыбается: на столе у мамы примерно то же самое, что было у нее самой в последний Калан-Май, когда она общалась со своими новыми друзьями: кофе по-гленски и много-много покупных пирожных. А мама — она увлеченно рассказывает о том, чему сейчас, видимо, отдает все силы, — о маяке.

— Ну нельзя же полагаться во всем на электронику! — бурно объясняет она попытавшемуся было что-то возразить Берту. — Вот совсем недавно прогулочная яхта у нас здесь разбилась, люди погибли, а причина — всего лишь не вовремя разрядившийся аккумулятор в навигаторе. А если бы на «Инген» горел огонь… В общем, нельзя от маяков отказываться, как хотите! Автоматизировать их работу — да, можно и даже нужно. Но не гасить!

— Но ведь научно-технический прогресс… — а это уже подает голос Дай, свежезачисленный в списки Университета студент-первокурсник физмата.

— Научно-технический прогресс вовсе не должен быть модернизацией ради модернизации, — решительно перебивает юношу Немайн. — Вот послушай-ка одну историю, Дай! Давным-давно, в далекой-далекой галактике, — старшая сида лукаво улыбается… Но увы, цитаты, кажется, не узнаёт никто, даже Таня. — Так вот, был такой инженер, изобретатель и, к тому же, еще и писатель, Генрих Альтшуллер. И помимо всего прочего, создал этот инженер целую теорию о том, как надо правильно изобретать. В этой теории есть довольно много положений…

— Подожди-ка, мама! Это не та ли самая «Теория решения изобретательских задач», которая была издана в нашем Университете двести лет назад? — не выдерживает Этайн.

— Именно та! — улыбается Немайн. — Так вот, согласно этой теории, самое лучшее решение задачи, которую поставил перед собой изобретатель, — такое, которое достигается «само по себе», только за счёт уже имеющихся ресурсов, без расширения имеющейся системы новыми элементами. Ну, а теперь смотри! Вот у нас есть система, состоящая из судна, воды, морского дна и берега. Наша задача — сделать так, чтобы судно не отклонилось от курса и не встретилось с мелью или с берегом там, где это не запланировано и опасно. Маяк — это ведь часть суши, то есть элемент той же самой системы. А если мы переложим информирование о том, где сейчас находится судно, с береговых сооружений на спутники, — это ведь означает использование вообще другой системы, подключение совсем других ресурсов.

— Выходит, это решение неудачно? — недоумевает Дай. — Но ведь оно же эффективно! Теперь капитан может точно определить, где находится его судно, в любое время суток и в любую погоду, при любой видимости.

— Отчего же неудачно? — откликается Немайн. — Просто это разные задачи: обеспечить определение координат судна простым способом, имея на борту минимум специального оборудования, и сделать то же самое, когда простые способы заведомо непригодны. Эти задачи дополняют друг друга, а не заменяют! И для решения первой задачи береговой маяк очень даже хорош: он ведь и огни разного цвета зажигать может, и разную частоту вспышек использовать, и звуковые сигналы подавать, да и радиосигналы тоже.

— Я вот красный цвет вечно с зеленым путаю, — бурчит себе под нос Дай, — зато спутниковые координаты определяю по своему навигатору без проблем…

И тут Этайн вдруг выдает фразу, после которой за столом начинается очень даже нешуточный спор:

— А знаешь, мама, что я иногда думаю? Может быть, технологический путь развития нашей цивилизации, тот самый, который и приводит ко всяким «модернизациям ради модернизации», — он не единственно возможный и даже не лучший?

— Это как? — чуть ли не хором переспрашивают Немайн и Берт. Молчит, но тоже недоумевающе смотрит на Таню Дай. Зато у Аруин-Арвен темно-карие глазищи так и горят неподдельным восторгом. Ага! Кажется, с будущей невесткой у Тани уже находятся точки соприкосновения! Ободренная молчаливой поддержкой юной сиды, Этайн решительно продолжает:

— А вот как! Вы никогда не задумывались над тем, что, совершенствуя технику, создавая все новые и новые машины и технологии, мы одновременно разрушаем и теряем куда более сложную и до сих пор даже наполовину не изученную и не понятую систему — биосферу Земли? А ведь мы полностью зависим от нее, мы — ее часть!

— Да-да, мы ведь все, и сиды, и люди, — дети Арды, старшие и младшие! — восклицает Аруин. — Помните наши древние легенды? Кто больше всего любил в них всякие машины и механизмы? Вот именно, Саруман да орки! А еще…

— Но это именно что легенды, Арвен! — решительно прерывает восторженную молоденькую сиду Немайн. — Больше того, это даже не совсем легенды. Это творение одного великого фантазера и гения, профессора-лингвиста из Оксфорда — у нас на Земле этот город так и не появился… Примерно на его месте сейчас на реке Тамессе стоит маленький университетский городок Динас-Лливрай — это мой скромный памятник великому научному центру другого мира — ну, и профессору Толкину тоже, конечно.

— Оксфорд? «Бычий Брод»? Мир, в котором Британия была завоевана англами и саксами? Я слышала об этом, но не могла поверить. Думала, это какая-то ошибка, чья-то дурная фантазия… — Аруин-Арвен как-то сразу сникает, плечики и ушки ее печально опускаются. — Выходит, мы просто выдумка? Выдумка, по недоразумению ожившая в реальном мире?

— Вы знаете какое-то англосаксонское наречие? — с изумлением поворачивается к Аруин Этайн.

— Ну, самую малость… — мнется юная сида. — У отца в гарнизоне служили мерсийцы из глубинки — в общем, я у них немножко научилась…

«И все-таки Аруин чуть приободрилась», — замечает Таня. — «Великая все-таки штука эти наши уши: чуть приподнялись или чуть опустились — и уже все понятно».

— Пусть Арвен не скромничает! — улыбается Дай. — У нее кроме свободного мерсийского четыре континентальных языка выучены — а в придачу к ним еще и пиктский. Ну, об ирландском, латыни и греческом я вообще не говорю — это само собой разумеется. Латынь у нее, по сути дела, вообще родной язык! А между собой мы не только по-камбрийски, но и по-норманнски говорим — так что теперь папа со мной больше не посекретничает!

— Дай, ну перестань, пожалуйста… — щеки у Аруин лиловые-лиловые, но уши ее уже предательски поднимаются вверх, все выше и выше.

— Ну, теперь все понятно, — улыбается Немайн. — Выходит, вы этому профессору родственная душа! Я думаю, он был бы очень счастлив с вами познакомиться — но увы… Нет, мы не выдумка, Арвен! Или, если вы уж так хотите, выдумка, но все-таки воплощенная в жизнь — а это ведь совсем другое дело! Вы скоро узнаете всю правду, Аруин, — но ее придется до поры до времени хранить ото всех в тайне. А пока просто поверьте: всё не так плохо, как вам сейчас показалось, — совсем не так плохо! Но! — Немайн поднимает вверх указательный палец, — все-таки наш профессор — он был не пророк и не обладал абсолютной истиной, он мог и ошибаться. Например, он очень не любил всяческие технические новшества, чурался их. Может быть, это потому, что в молодости ему пришлось принять участие в мировой войне, где люди убивали друг друга с помощью самой разной техники — вооруженных пушками вездеходов, бросающих с неба бомбы аэропланов…

— Но ведь это как раз-таки аргумент против технической цивилизации, а не за нее! — восклицает Аруин. Вот если бы мы смогли пойти по другому пути, научились бы, как в наших легендах… то есть, как в фантазиях этого профессора… управлять растениями и животными, стали бы органичной частью природы…

— И, например, создали бы биологическое оружие? — продолжает фразу сиды Берт.

— Я думаю, до этого дело бы не дошло, — возражает Этайн. — Для создания новых форм вирусов и бактерий тоже требуются технологии, причем очень непростые. Так что ничего не получилось бы. Ну разве что если речь пошла бы об использовании уже существующих, природных штаммов микроорганизмов или их естественных мутантов. Только это было бы слишком опасное оружие: оно не разбирало бы чужих и своих, а при отсутствии технических средств защиты…

— Чисто теоретически, пожалуй, таким способом сиды смогли бы истребить людей: их же большинство человеческих болезней не берет… — вдруг задумчиво выболванивает Дай — и тут же густо краснеет, почувствовав на себе взгляд сразу трех пар очень больших и очень недовольных глаз — серых, зеленых и карих.

— Еще не хватало! — возмущенно восклицает Немайн.

— Мы что, самоубийцы? — фыркает после недолгой паузы Таня. — Мы ж без вас либо вымрем сразу, либо сначала одичаем — а потом все равно вымрем!

А Аруин-Арвен просто красноречиво морщится и закрывает лицо рукой.

— Да я ж и говорю: чисто теоретически… — мнется сконфуженный Дай.

Аруин машет рукой и чуть улыбается: «Ладно, так и быть, прощаю на этот раз!»

— Спасибо, Руберт! Спасибо, Таня! — говорит вдруг Немайн. — Вы очень кстати об этом вспомнили. Знаете, что было в том мире, где победили англы и саксы, спустя лет примерно семьсот после этой победы? А была «Черная смерть» — эпидемия чумы, охватившая огромные территории в Азии и в Европе и погубившая многие десятки миллионов людей, не разбирая, подданными каких государей они себя считали и на каких языках говорили. Между прочим, эта эпидемия нанесла страшный удар по остаткам кельтской Британии: после нее Камбрия потеряла почти треть населения и никогда уже не стала прежней. Прошло еще двести лет — и она окончательно превратилась в отсталую, дикую, нищую провинцию Англии со странными по меркам обосновавшихся на острове завоевателей языком и обычаями. И, мне кажется, во многом это случилось из-за того, что англы и саксы в Британии, точно так же, как другие варвары на континенте, предали забвению римские знания! Медицина времен «Черной смерти» оказалась совершенно беспомощной против чумы!

— Мама, но ведь эти утраченные знания — они были не только о том, как строить сложные механизмы или налаживать какие-нибудь производства! — не соглашается Этайн. — Это еще и знание природы: свойств растений и животных, устройства человеческого тела… И в борьбе с той же чумой именно это знание гораздо важнее, чем, например, умение сделать защитный костюм! К тому же я не поручусь за то, что римляне, не знавшие ни о микроорганизмах, ни о путях их распространения и способах заражения людей, смогли бы эту эпидемию остановить. Вот смотри! Была же, например, Юстинианова чума. За восемь веков до Черной Смерти она прокатилась по Восточной Римской Империи, по континентальной Европе, по еще хранившей в те времена римские знания Британии и унесла, я думаю, даже больше жизней!

— Да, тут есть о чем подумать, — кивает головой Немайн. — И все-таки этот пример — нет, он меня не переубеждает! Знания — они ведь не стоят на месте. От времен Юстиниана до прихода Черной Смерти прошло много столетий. И если бы наука всё это время непрерывно развивалась…

— Мама, но ведь этого же не проверишь! — восклицает Этайн. — А само по себе долгое время — оно еще ничего не значит. Цивилизация Египта — она куда старше и римской, и даже греческой — но ведь до открытия микроорганизмов там дело так и не дошло! А что касается греческого и римского естествознания… Мама, я немало читала и Плиния Старшего, и Теофраста, и Аристотеля! Знала бы ты, сколько у них нашлось ошибок! Мы исправляли их, конечно, — и иногда удивлялись редкостным нелепицам! Представляешь, Аристотель полагал, что ни насекомые, ни рыбы не дышат! И даже великолепный, гениальный, добросовестнейший Плиний, исправивший немало ошибок Аристотеля, — он совершенно искренне верил, что у человеческой женщины при определенных обстоятельствах может родиться звериный детеныш! Но все равно в этих древних трудах было очень много верного. Иногда мы просто удивлялись какой-нибудь тонко подмеченной мелочи из жизни растения или животного — мелочи, о которой мы не догадывались десятилетиями, пока не натыкались на нее случайно в малоизвестном или вовсе забытом древнем трактате. А исправления — их ведь довелось вносить не только мне! Даже на заре биофака, когда он еще представлял собой единое целое с обоими геофаками — геологическим и географическим… Мы же были тогда большой-большой семьей: мэтресса Анна Ивановна, мэтресса Бриана верх Эмрис, мэтр Рори Мак-Артур, мэтр Аустин ап Максен, мэтр Бриан ап Ллойд, мэтресса Изангильда верх Свидбольд… — и еще десятки людей, закладывавших основы современной биологии. Университет — это действительно твое величайшее начинание! Главное — это то, что мы научились там работать, решать загадки природы целыми командами, а не каждый сам по себе, как это было у греков и классических римлян. А еще мы стали проверять свои предположения опытным путем — и это тоже во многом твоя заслуга! Но, мама, ведь заблуждений тогда было полным-полно не только в науке о живом! Вспомни, как много нелепейших ошибок совершали первые гленские инженеры — в том числе и твоей выучки — не только от недостатка фактических знаний, но и от их неправильного понимания! Сколько времени понадобилось, чтобы они стали, наконец, видеть разницу между формулами и заклинаниями, между прихотями не то демонов, не то языческих богов и законами природы! Ведь умение воспроизводить давно придуманное другими по готовым рецептам и умение создавать новое — это совсем разные вещи! Помнишь, ты рассказывала мне в детстве замечательную сказку про робота, возомнившего себя пророком? Ну, про того, который хорошо выполнял свои обязанности на космической станции, потому что полагал свои действия ритуалами, угодными его божеству*? Так вот, я еще в детстве стала задумываться над тем, что́ именно было не так в его логике. И только годам к тридцати, по крайней мере уже после первого своего обновления, я, кажется, нашла ответ. Следование догмам — оно может долго давать хорошие результаты, но ровно до тех пор, пока ты не решишься создать что-то новое. Потому что всё по-настоящему новое — оно всегда потребует отступления от этих самых догм, и вот тут-то неизбежно и выявятся какие-нибудь ошибки в избранной тобою картине мира. А ведь люди именно потому и подобны Богу, что они творцы от природы — это же твои слова!

— Да, тут не поспоришь, но как это всё связано с ошибками у античных ученых? — искренне недоумевает Немайн. А Таня… Таня с ужасом понимает, что, кажется, потеряла нить разговора, что уже сама не может объяснить, почему начала все это рассказывать. И вот уже она молчит и чувствует, как щеки у нее становятся лиловыми, а уши под волосами медленно опускаются вниз.

И тогда вдруг робко, как примерная школьница, поднимает руку Аруин-Арвен:

— Леди Немайн, мэтресса Этайн, а можно я попробую ответить?

Немайн удивленно смотрит на девушку, потом улыбается. А Таня почему-то облегченно вздыхает. И обе согласно кивают.

— Простите меня за нахальство… Но, по-моему, я что-то поняла — если не так, то поправьте, пожалуйста… — юная сида встает со стула, как на школьном уроке. — В общем, тут, наверное, вот о чем речь. Наши знания, наши представления о мире — они не должны и не могут лежать застывшим грузом, они всегда развиваются, и ошибки в них — это не какой-то порок, а естественная закономерность — точно такая же, как и их исправление. Поэтому заблуждения Аристотеля или Плиния Старшего ценны не меньше, чем их истинные знания…

— Для истории? — уточняет Берт. А Дай просто молчит и с восхищением смотрит на свою невесту, будто впервые ее разглядев по-настоящему.

— Не только для истории — хотя и для нее тоже, — отвечает Аруин. — А еще от этих ошибок зависит то, в каком направлении будет дальше развиваться наука. Ведь они задают направления для дальнейших исследований — и тем, кто их разделяет, и тем, кто пытается их исправить. Мне кажется, это очень важно…

— Аруин, вы, кажется, тоже поступили в этом году в Университет? — задумчиво спрашивает Немайн.

— Да, я поступила, — тихо отвечает девушка. — Я сначала собиралась на филологический, но Дай переубедил, — и, взглянув на своего жениха, вдруг задорно ему улыбается. — Я буду учиться на историка!

— Но я же не имел в виду исторический… — начинает было говорить явно ошарашенный известием Дай, но, поймав взгляд и улыбку Арвен, вдруг осекается и широко улыбается ей в ответ. — Ну и хитрая ты у меня, оказывается!

— Ну, я же все-таки сида! — пожав плечами, отвечает Аруин-Арвен.

И Этайн, и Немайн, не сговариваясь, тут же с веселым смехом принимаются ей аплодировать.

— Ну, а вывод-то какой из всего этого спора? — спрашивает вдруг Берт, когда сиды наконец становятся мало-мальски серьезными.

— Так вроде же всё ясно! — говорит в ответ Таня. — Вы и меня, и Арвен переспорили! Получается, что все мечты о «биологической цивилизации», не пользующейся техникой, несбыточны. Вот если бы в нашем мире была магия, как в древних легендах или в произведениях профессора, — тогда да, выбор бы был. А раз уж магии у нас нет — надо искать компромиссы в отношениях между миром техники и миром природы. Такая вот банальность получается. Ну, или придется превращаться в дикарей и жить полностью по законам природы — но этот путь точно не для современного человечества: слишком уж оно для этого многочисленно, никаких ресурсов не хватит. Да, честно говоря, его выбирать что-то и не хочется! — и Этайн, сверкнув клычками, улыбается так же широко и задорно, как это только что проделала Аруин.

— Ага! — присоединяется к Тане Берт. — Я бы вот что еще добавил. Только выбрав технологический путь, мы сможем перестать быть, как выразилась одна моя будущая родственница, «рабами Арды» и выйти в дальний космос. А это не только интересно, но и жизненно необходимо для нас.

— Но я говорила о детях Арды, а вовсе не о ее рабах! — тихо фыркает Аруин-Арвен.

— Думаешь, мы все-таки доведем нашу биосферу до непригодного для нашей жизни состояния? — мрачно спрашивает Этайн.

— Я вовсе не это имел в виду! Просто Солнце — оно ведь не вечно. Примерно через четыре с половиной миллиарда лет оно сожжет в термоядерных реакциях все свои запасы водорода — и это будет катастрофа! Я-то до нее не доживу, но вот вы — Таня, Аруин, леди Немайн…

— Думаете, оно погаснет? — встревоженно спрашивает Аруин-Арвен.

— В конце концов — конечно, — кивает головой Берт. — Только сначала раздуется раз в двести — и если даже не поглотит Землю, то раскалит ее до такой температуры, что никто на ней не выживет. А опасный разогрев нашей планеты Солнцем должен начаться еще раньше, и всего через какой-нибудь миллиард лет на ней может испариться вся вода. В общем, хорошо бы людям — включая сидов, разумеется, — заблаговременно научиться переселяться из одних звездных систем в другие…

— Ага, а потом Вселенная все равно начнет сжиматься в точку сингулярности — и что тогда? — с трагической интонацией спрашивает Дай — и не поймешь, пожалуй, всерьез он это сказал или все-таки в шутку.

— Знаешь, как в таких случаях говорила героиня одного романа? — улыбается Берт. — «Я не буду думать об этом сегодня, я подумаю об этом завтра». На сей раз я ничего не перепутал — правда же, Таня?

Этайн отвечает мужу загадочной улыбкой и отодвигает от себя чашку с совершенно остывшим кофе: пока спорили, она так и не успела отхлебнуть ни глотка. Кажется, наиболее практичным из всех в этом отношении оказался Дай: пирожных возле него изрядно поубавилось, да и чашка совсем пуста. А Берт и все сиды, похоже, выбирая между пищей материальной и пищей духовной, предпочли долгие разговоры.

— Мясные шарики по-камбрийски будете? — улыбается Немайн, поймав тоскливый и голодный взгляд дочери. — Это из поселка, из ресторанчика госпожи Мак-Доуал-младшей: место проверенное, надежное.

— Будем! — радостно кивает Таня.

— Ага! — бодро соглашается Дай.

А Берт и Аруин-Арвен улыбаются и молча кивают.

Огромная белая чайка парит над Этайн — величественно, гордо, широко распахнув белые, отороченные на концах темным крылья. Она почти не взмахивает ими, но все равно уверенно держится в воздухе, умело опираясь на поднимающиеся вверх его токи. Время от времени птица хрипло и как-то насмешливо вскрикивает, набирает высоту, описывает круг и вновь возвращается к сиде. В небе видно еще несколько похожих силуэтов: серебристые чайки — обычные жительницы морского побережья. А море — оно катит увенчанные белой пеной волны, с шумом обрушивает их на песчаный берег, выбрасывает на него обрывки грязно-бурых, бордово-красных и почти черных водорослей, увешанные невезучими ракушками-двустворками, щедро подкармливает этими дарами смелых обитателей суши, не боящихся поселиться рядом с прибоем: червей, мушиных личинок, мелких жучков… Этайн стоит на длинном деревянном помосте, подобно острому клыку вонзившемся в тело залива. У помоста — кажется, он называется пирсом — покачивается двухмачтовый парусный корабль, похожий на огромного белого лебедя. Корабль этот давно готов к отплытию, и остроухие моряки призывно и, кажется, даже раздраженно машут руками рыжеволосой зеленоглазой сиде, никак не могущей решиться сделать шаг на трап. С палубы корабля на Этайн смотрит с самым мрачным выражением лица высокий атлетически сложенный мужчина, бородатый и явно немолодой на вид, что совсем не вяжется с его совершенно сидовскими глазами и ушами. «Это же Кирдан Корабел!» — уверенно опознает странного сида Этайн. — «Почему же он не на берегу, а на корабле? Выходит, это последний корабль, уходящий в Благословенные Земли, Тир-на-Ног, Валинор?..»

За спиной у Тани раскинулся Митлонд — огромный белокаменный город, некогда прекрасный и величественный, но теперь совсем угасший и медленно разрушающийся. Темно-зеленый плющ обвивает опустевшие дома, на их крышах обосновалась буйная древесная поросль, а в голых кронах усохших деревьев некогда заботливо поддерживавшегося сидами-садовниками городского парка свили себе гнезда нахальные черные воро́ны. Что же будет с уже по сути дела умершим городом после того, как последний его житель навсегда покинет Срединную Землю? И что станет со всей Срединной Землей, когда она лишится своих хранителей-Перворожденных?

«Ты действительно хочешь это знать, дочь майа и смертного, избравшая себе хроа и судьбу женщины народа нандор?», — прямо в голове слышит Этайн ворчливый голос Кирдана, так и не разомкнувшего губы. — «Зачем тебе это? Теперь это проблемы Младшего народа, а не наши!»

«Да, хочу!» — Этайн отвечает Кирдану тоже мысленно, но он несомненно ее слышит и явно недоволен ответом. — «Потому что ты неверно понял, зачем я сейчас здесь! Я пришла в Серебристую Гавань не для того, чтобы отплыть на Запад, — я пришла, чтобы попрощаться с последними уходящими и сказать, что я остаюсь. Почтенный Новэ», — Этайн уважительно склоняется перед Древним, — ты прав, говоря, что моя хроа — тело женщины народа нандор. Но моя фэа — она сроднилась с этой страной и с живущим на ней Младшими детьми Единого, и не будет мне счастья нигде в Арде и за ее пределами без этой земли и без этих людей! Я совсем не владею магией и плохо управляюсь с оружием — но я умею служить людям иначе: раскрывая тайны природы и делясь своими открытиями с теми, кому это интересно и нужно. К тому же сам посуди: ну кому будет нужно это мое умение на Заокраинном Западе, где ответы на такие вопросы либо получают прямо от Валар, либо не получают вовсе?»

Кирдан Корабел долго смотрит на почтительно склонившуюся перед ним Этайн. А за спиной у отчаянной сиды потихоньку скапливается целая толпа — ее коллеги и ее студенты, ее дети, ее любимые и ее друзья, живые и ушедшие, — и все, кажется, радуются и ликуют оттого, что Этайн не покидает их, а остается на этом берегу, на родной для всех для них земле. И, поняв наконец, что рыжая сида не переменит своего решения, Кирдан машет рукой и отдает капитану какую-то короткую команду — кажется, она звучит на квенья, языке, совсем непонятном Тане. Распустив белые паруса, последний корабль медленно отходит от пирса и берет курс на Запад, вслед опускающемуся в море оранжевому кругу Солнца.

«Я не смогу ответить на твой вопрос о будущем этого мира, дерзкая телерэ», — улавливает наконец Таня беззвучный ответ Кирдана. — «Своим выбором ты слишком сильно меняешь его судьбу, и его будущее для меня теперь совсем туманно. Но я желаю вам всем удачи!»

И Этайн вдруг широко улыбается: «Ты снова ошибся, почтенный Новэ! Телери — это не я, это моя старшая дочь, и она тоже остается здесь!»

Таня тихонько открывает глаза, медленно приподнимается на постели. Никакой Серебристой Гавани, никакого Кирдана Корабела, никаких развалин Митлонда: конечно же, она дома, в своей кровати, в Жилой башне! В узкое окошко проник и больно бьет по глазам солнечный луч: должно быть, разгар дня… Значит, это был всего лишь сон — тревожный, неприятный, но невероятно яркий! Наверное, скоро в спальню заглянет нянюшка Нарин — и ей можно будет рассказать о странном сновидении… Хотя нет, лучше не надо! Нарин ведь суеверна — еще, чего доброго, начнет толковать смысл увиденного и хорошо, если сочтет сон хорошим предзнаменованием — а если дурным? Испортит ведь тогда всё настроение — и себе, и ей!.. Но почему же и вправду из-за стены слышны чаячьи крики, почему воздух так сильно пахнет морем? Почему не так, как прежде, выглядит обшивка стен, почему ниже потолок? И почему такими знакомыми и родными кажутся доносящиеся из-за двери голоса, которых никак не могло быть в ее детстве? «Это же Дай и Берт! А где, интересно, мама — и Аруин-Арвен тоже? Спят?» Иллюзия возвращения в далекую пору детства тут же рассеивается, в голову Тане быстро возвращаются и обрушиваются на нее большим взлохмаченным разноцветным комом взрослые мысли и заботы: о семье, о маме, об Университете, о запланированной на лето экспедиции…

Нет, не спят ни мама, ни невеста сына — и, должно быть, они поднялись уже давным-давно! Таня приоткрывает окно маяка — и до ее ушей издалека снизу долетают их голоса. В основном слышно Арвен: она о чем-то бойко рассказывает, а мама прерывает ее лишь изредка: то задаст какой-то вопрос, то вроде бы примется что-то объяснять, а то вдруг весело рассмеется. Юную сиду легко узнать: голос у нее звонкий, очень характерный, — а еще она так забавно произносит некоторые звуки! Все-таки что-то очень сильно изменилось в языке за последние полстолетия, и дело тут не только в расплодившихся новых словах, обозначающих новые вещи и понятия. Убыстрился темп речи, поменялся ее ритм, во многих словах стали «проглатываться» целые слоги — но камбрийскому языку еще повезло: все эти новшества не затронули письменную речь, да и в разговоре к ним нетрудно приноровиться. А вот здесь, в Дал Риаде, властвует ирландский — местный диалект, настолько сильно отличающийся от усвоенного Таней с детства мунстерского наречия, что по дороге — в придорожных кафе, в сувенирных лавках, на автозаправках — ей временами оказывалось весьма непросто объясняться с местными жителями. Интересно, кстати, а для Аруин, с ее лингвистическими талантами, эта задача оказалась бы такой же трудной?

Набросив мамин халат, — он ей явно коротковат, но еще в пределах приличий — Таня тихонько отворяет дверь, выходит из комнаты и оказывается на лестничной площадке — маленькой, многоугольной, с крутой винтовой лестнице посредине. Голоса мужчин доносятся откуда-то снизу. Подумав, сида решает отправиться к ним: интересно же, что́ они так бурно обсуждают! Спускаться вниз она старается как можно тише: нет, не для того, конечно, чтобы застать их врасплох, и не для того, чтобы тайно подслушать чужой разговор, — просто не хочет раньше времени отвлекать беседующих. И в результате слышит то, что, по-видимому, совсем не было предназначено для ее ушей!

— Ну, и как вы жить собираетесь — студенческой семьей с первого курса? — спрашивает Дая Берт. — Ты понимаешь хоть, что такое учеба, сколько она отнимает сил и времени, как ее трудно сочетать с самостоятельной семейной жизнью? А если еще и эта твоя… бывшая подружка — если она будет о себе напоминать?

— Не будет! — горячо восклицает Дай в ответ. — А если Эрика вздумает объявиться — пойдет далеко-далеко! Она уже всё мне сказала — еще тогда. Сказала, что полагала, что встречается с настоящим норманном, с человеком, а не с полукровкой из-под холма! Ты считаешь, что после такого?.. К тому же, и Арвен говорит…

— Да с какой стати она вообще об этой дряни знает? — Этайн еще не видит Берта, но отчетливо представляет себе брезгливую гримасу, с которой он произносит эту фразу. А самой Тане делается неуютно — правда, больше оттого, что она подслушала чужой разговор, но все-таки и от его содержания немножко тоже. Ох, неспроста Берт просил ее ни о чем Дая не расспрашивать!

— Папа, Арвен ведь не скрывает от меня ничего! Она просто не может врать — точно так же, как мама! Вот и я решил быть полностью честным перед ней. И она это поняла и оценила! — горячо отвечает сын, и Этайн остается только вздохнуть про себя: «Ох, Дай… Какой же ты все-таки еще ребенок! Да если бы я никогда ни в чем не лукавила…»

Кажется, вздыхает Таня уже вслух — а может быть, просто слишком громко опускает ногу на ступеньку лестницы. Но мужчины вдруг замолкают: ее явно заметили!

— Мама?! — Дай обескураженно смотрит на Этайн. — Ты… всё слышала?

— Не знаю, всё ли, — честно отвечает Таня. — Но про «полукровку из-под холма» — да. Я… — сида хочет сказать «не специально», но в последний момент решает остеречься: вдруг «внутренний цензор» опять возмутится!

Кажется, Берт опасливо посмотрел на нее: всё ли с ней в порядке, не взволнована ли? А Таня, пожалуй, даже слишком спокойна: можно подумать, ей такое слышать впервой — за почти восемьсот-то лет жизни среди самых разных людей!

— Мама, извини, пожалуйста… Я не хотел тебе об этом рассказывать, — Дай опускает голову, краснеет. Таня вдруг улыбается: в голову ей откуда-то прилетела шальная мысль: был бы ее младший сын сидом — уши у него сейчас, пожалуй, от огорчения опустились бы до самых щек!

Дай замечает эту улыбку, краснеет еще больше.

— Мам, ну вот откуда у вроде бы нормальных людей в голове такое? — спрашивает сын, и вопрос этот, похоже, для него далеко не риторический: больно уж пристально он смотрит на Таню.

— А воспитание дурное! — вмешивается Берт. — Впрочем, странно всё это, конечно. Я с отцом ее в одной группе учился — он, вроде бы, вполне достойный человек был. Ну, значит, за дочерью своей не уследил!

— А может быть, в нас во всех это сидит от предков-животных? Может быть, не так уж она и виновата? — раздается вдруг звонкая скороговорка как-то незаметно появившейся Аруин-Арвен. — Извините, что я вмешалась без спросу…

Этайн с удивлением смотрит на юную сиду. С чего бы ей защищать, во-первых, соперницу, пусть и бывшую, а во-вторых, явную ненавистницу ушастого народа?

— Арвен?!.. — только и может вымолвить.

— Понимаете… Мэтр Руберт, мэтресса Этайн, видите ли… По-моему, в этой истории всё не так однозначно! — Аруин ловит недоумевающий взгляд Тани. — Нет, я не оправдываю Эрику, что вы! Да и какой интерес мне ее защищать-то? Но все-таки, справедливости ради… Дело в том, что я до тринадцати лет на самом юге Гесперии жила, там такой городок есть — Эза, на берегу Лигурийского моря, а чуть восточнее — уже граница с Ломбардией. Отец мой — сам он родом из Думнонии, из Босвены, — служил в нем много лет легатом гарнизона, а мама у меня в Эзе родилась. Мы с папой только вдвоем на всю округу с такими ушами и были. Так во́т, от меня же в этом городке очень многие как от прокаженной шарахались — и на улице, и даже в школе. Но ведь они же были никакие не дурновоспитанные! А потом я с чернокожей девочкой познакомилась — с Абэбой, ее семья к нам из Аксума переехала. Оказалось, у нее поначалу всё точно так же, как у меня было: кто потрусливее — ее боялся, кто понахальнее — дразнил, обижал. С тех пор мне и кажется, что у людей часто бывает такое вот неприятие непохожих и что оно, неприятие это, — оно как болезнь, от воли человека не очень и зависит. Здесь не возмущаться, здесь сочувствовать надо — и как-то лечить!

«„Этайн, дочь Тристана Монтови“ — „Из-под холма?“» — всплывает вдруг в памяти Тани первая встреча с Орли — с лучшей подругой юности, с той, с кем она потом прошла огонь и воду… Неужели дело было не только в истории с подмененной сестрой, неужели всё гораздо глубже, неужели все-таки права эта очень черноволосая и очень эмоциональная девочка, должно быть, похожая на свою мать-южанку настолько, насколько сида вообще может походить на человека? И не здесь ли прячутся корни странной, давней, возникшей то ли в александрийском госпитале, то ли еще раньше, Таниной привычки прятать уши?

Этайн вдруг замечает, что сидит на перилах, согнувшись вопросительным знаком, подперев подбородок рукой и сверкая голубовато-белой голой коленкой. В ужасе она поправляет халат, вскакивает. Но, кажется, этого ее конфуза никто не заметил: Берт задумчиво смотрит на Дая, Дай и Аруин — друг на друга, мама — на Аруин… Оказывается, мама тоже когда-то успела здесь появиться!

— Не хотите погулять? Я вам окрестности покажу, здесь много что заслуживает внимания — и природа, и творения людей, — предлагает мама. — А уж сами люди здешние… — да только ради того, чтобы с ними познакомиться, сюда стоило приехать! Ну, а потом поужинаем, попьем кофе — и вот тогда обо всем и поговорим!

«А мама-то явно в хорошем настроении: улыбается совсем чуточку, а озорные чертики в ее серых глазищах так и прыгают», — замечает Таня. — «И на Аруин она смотрит одобрительно — кажется, они понравились друг другу!»

Долго ли собраться, когда нет даже выдуманных причин гримироваться «под человека»: вокруг ведь все свои! Особенно — если чуточку преодолеть себя, подавить эту дурацкую привычку. Этайн одевается по-походному функционально: тонкий свитер, штаны и, на всякий случай, легкая куртка. С прической она тоже особо не возится: расчесывает волосы, собирает их в хвост, перехватывает тесемкой — и ладно. Вот только уши… Ну и пусть будут видны, вот! А в довершение всего — темные «сидовские» очки на нос: на улице солнечно, а значит, без них глазам придется тяжко. Не проходит и четверти часа — и она уже внизу, готова к прогулке. Ну, а следом подтягиваются и остальные. Таня удовлетворенно осматривает Берта, Дая, Аруин: хоть и сами собрались, а более-менее правильно, по погоде. Потом вдруг соображает: а что, у них выбор-то был? Что им Таня в дорогу купила, то они на себя и надели! Но вот то, что и мама вдруг оказалась в точно такой куртке, — это, конечно, совпадение забавное! А еще и у Арвен, и у мамы вдруг как-то резко потемнели глаза: у одной стали совершенно черными, у другой превратились из серых в темно-синие. «Новое изобретение — солнцезащитные контактные линзы», — догадывается Этайн. — «Надо бы расспросить маму и Аруин о впечатлениях, а если линзы окажутся удобными — то и себе купить!»

— Собрались? Тогда пошли! — командует мама. — Поработаю немножко экскурсоводом.

* * *

Старый Доннубан Мак-Доуал решительно выключает телевизор, откладывает в сторону пульт и вновь берет в руки свою подзорную трубу. Интуиция не подводит старика: оказывается, на маяке «маленькой ши» вновь какое-то оживление. Возле башни собралась вся компания: сама госпожа Инген, две ее гостьи-ши и двое мужчин, все в одинаковых куртках-ветровках и прочных синих штанах — словно спортивная команда какая-то. Рыжая гостья и парень присели на корточки, что-то рассматривают на земле — и что же они там такое интересное нашли-то? Нет, все-таки слишком плохо видно! Кряхтя, старик поднимается с кресла, распахивает окно. Так-то, пожалуй, лучше — и наплевать на сквозняк! Ага, рыжая гостья теперь надела черные очки и собрала волосы в хвост. Уши у нее, и правда, острые и очень длинные — и как только помещались-то под волосами? Компания направляется в сторону берега: море сейчас спокойное, подойти к воде можно совсем вплотную. Купаться, правда, пожалуй, у них не выйдет: слишком холодно, несмотря на лето и на ясную погоду: арктический антициклон, будь он неладен! Да они купаться вряд ли и собирались: ни полотенец с собой не взяли, ни сумок. Вот рыжая ши-гостья начинает о чем-то спорить с таким же рыжим пареньком, и все поворачиваются к ним, слушают. А теперь «маленькая ши» что-то рассказывает, показывая рукой на верх маяка, а вот она уже поворачивается лицом прямо к Доннубану. Отчего-то одна из приехавших холмовых, та, что с черными волосами, перехваченными лиловой ленточкой, начинает смеяться — какие же у них все-таки эти клычки заметные! Так, а госпожа Инген что? Ага, а госпожа Инген грозит черноволосой гостье пальчиком — но, похоже, шутливо, потому что сама тоже смеется. Эх, жаль все-таки, что отсюда, из дома, ничего не слышно, — интересно же, о чем они там говорят!

* * *

— Да, действительно есть такое мнение, — рассказывает Таня Даю и всем остальным, — что представители близкородственных, но все-таки разных видов неспроста агрессивно реагируют друг на друга, что это якобы связано с необходимостью избегать межвидовых скрещиваний, что это такая вот защита от них. Иногда именно так и объясняют подобную реакцию не привыкших к сидам людей на наши уши и глаза. Но я, честно говоря, не вполне уверена, что это правильное, по крайней мере универсальное, объяснение: ведь есть вполне эффективные способы размежеваться безо всякой агрессии! Ну вот, например, очень хороший пример поет у нас сейчас прямо под ногами. Посмотрите-ка на этих насекомых — маленьких родственников саранчи!

Этайн тихонько, стараясь не задеть даже тенью, подходит к поросшей травой лужайке, садится на корточки, жестом подзывает к себе Дая. Дай осторожно устраивается рядом, тоже на корточках, некоторое время не может никого разглядеть среди листочков и стебельков, потом радостно улыбается: нашел! Вместе с Даем подходят и Аруин, и мама — они по природе своей умеют двигаться очень тихо, поэтому никого не спугивают, и им не надо наклоняться, чтобы рассмотреть сидящих на травинках насекомых.

Маленький серо-желтый пестрый певец устроился на широком листе одуванчика, подставил бок теплым солнечным лучам. Немножко понежившись на солнце, он вдруг шевелит усиками, приподнимает вверх обе задних ноги… Быстрое вибрирующее движение ног, трущихся об надкрылья, — «Жжж!». Коротенькая пауза — и вновь торопливое «Жжж!», потом еще, и еще… И вот уже этому певуну откликается другой — с красновато-бурой спинкой: «Жжж! Жжж! Жжж!» А в это время третий певец — оливково-серый, с темными, почти черными, надкрыльями, — тоже вовсю стрекочет — быстро-быстро, не прекращая ни на миг, трет себя ногами, тарахтя, как швейная машинка: «Т-т-т-т-т-т...».

— Слышите, — шепчет Таня, боясь спугнуть шестиногих музыкантов, — вот эти два поют одну песню, а вот тот, серый с черным, — совсем другую! Это самцы двух разных видов**, и каждый из них пытается подманить своей песней самку. А самки хорошо знают, как должны петь «правильные» самцы, своего вида, поэтому они ни за что не перепутают, кого им выбрать! И при всем при том это очень близкородственные виды, у них даже количество хромосом одинаковое. Более того, у того вида, который не тарахтит, а жужжит, на континенте есть настолько близкие родственники, что их даже можно скрестить в лаборатории и получить потомство, способное к размножению. Но в природе этого почти никогда не происходит, хотя они могут жить вместе на одной и той же лужайке, — именно потому, что они по-разному поют!

— Выходит, виды у поющих насекомых — это как народы у людей? — спрашивает Аруин у Тани. — У каждого вида, как у каждого народа, — свой язык?

— Не совсем так, — улыбается Этайн. Аруин почему-то кажется ей сейчас просто студенткой-первокурсницей — любознательной, но еще так мало знающей… — Есть как минимум два серьезных различия. Во-первых, непременно по-разному поют только те виды, которые встречаются вместе. Если же между территориями их обитания сотни и тысячи километров, то песни у них запросто могут оказаться очень похожими: все равно ведь не перепутаешь — потому что не с кем! А у людей ведь не бывает такого, чтобы у разных народов независимо друг от друга возникли бы очень похожие языки.

— Должно быть, «языки» у насекомых гораздо проще человеческих и там совсем мало «слов», — догадывается Аруин.

— Ага, — улыбается Этайн. — Именно поэтому сходство между песнями разных видов у них и может возникать совершенно случайно. А вот второе различие — оно куда серьезнее: мы-то, если нам надо или даже если просто интересно, новые для себя языки выучить можем, а они — нет. То, как они поют, у них точно так же зависит от генов, как, например, пропорции тела или длина крыльев. Именно поэтому они и разные виды.

— Мама, послушай-ка! По-моему, здесь не всё логично. А как же, в таком случае, люди и сиды? Они же говорят на одних и тех же языках! Мы с тобой действительно представители двух разных видов? — задает вдруг вопрос Дай.

— Ну, пока принято считать, что да, — неохотно подтверждает Таня, — что есть Homo sapiens и есть Homo vespertinus, человек разумный, или дневной, и человек вечерний, или сид, — два современных представителя рода Homo. Правда, некоторые ученые считают нас лишь подвидами одного вида: мы же все-таки свободно скрещиваемся. Тогда они пишут наши названия тремя словами: Homo sapiens sapiens, Homo sapiens vespertinus. А другие — наоборот, исключают нас из рода Homo, из семейства гоминид, а то и вообще из отряда приматов: и шея у нас неправильная, и зубная формула не человеческая, и печень очень необычная, а уж обновления наши — такого вообще больше ни у кого из позвоночных не известно! Ну, а у меня на этот счет есть свое, особое мнение, и, насколько я знаю, теперь я в нем не одинока.

— То есть кто-то вас даже разумными не считает? — на лице Дая сменяют друг друга недоумение и возмущение. — Это тебя-то, мама? Это Немайн-то, это Арвен?

Этайн переводит дух, улыбается.

— Что ты, Дай! Это же всего лишь названия, они ведь не более чем… этикетки, что ли? Просто стандартные уникальные буквосочетания, которые даются один раз и которые больше не полагается менять без очень веских причин.

— А что, разве оскорбление сидов — не веская причина? — кажется, сын недоумевает еще больше.

— Да нет тут никакого оскорбления! — смеется Таня. — Эти названия — их же еще Олаф Эгильссон придумал, отец нынешней систематики! Между прочим, типовым экземпляром сапиенса он обозначил самого себя, а веспертинуса… Угадай кого? — и, уловив ответный озорной взгляд сына, продолжает: — Ты думаешь, он меня обидеть хотел? Вовсе нет! Да мы с ним вообще семьями дружили, не разлей вода были. Это уже потом, спустя лет сто, про наше название стали придумывать всякие глупости — особенно в этом преуспели гуманитарии, которые даже правил образования ботанических и зоологических названий не знают! Вот взяли и чуть не переименовали сапиенса в диурнуса, «дневного», — некоторые антропологи, выросшие из историков, а не из биологов, так до сих пор и пишут! Только ведь у нас действует принцип приоритета: какое название самое старое — то́ использовать и следует. А уж если его меняют — так по причинам формальным, то есть чтобы путаницы не было: например, если кто-нибудь его еще раньше использовал для другого рода или вида.

— Я про принцип приоритета запомню, такой ошибки не повторю, — кивает головой Аруин.

— Нет, все-таки мне это не нравится, — тихо бурчит про себя Дай. — Хорошо, что хоть в физике и астрономии это не так!

— Ошибаешься! — смеется Берт. — Уж в астрономии-то точно есть весьма строгие правила — например, в именовании астероидов. Да и в физике, например, если элементарные частицы и переименовывают, то очень редко.

— Нет, я бы все-таки заменил у сидов научное название! — упорствует Дай.

— Думаю, скоро именно это и случится! — заявляет вдруг улыбающаяся Таня. — Только причина для нашего переименования будет совсем другая. И, кстати, скорее всего мы вообще лишимся особого видового названия, будем просто «сапиенсами» — даже без статуса отдельного подвида!

— Как это?! — кажется, даже Берт, знающий и Таню, и многих из ее остроухой родни не один десяток лет, изрядно удивлен.

— А вот так! — Этайн улыбается совсем ослепительно, даже клычки свои прятать не пытается. — Берт, Дай, Арвен! Помните наших майских гостей — Элейн и Тареда? Они-то, вместе с еще двумя коллегами, точку в этой истории, кажется, и поставили! Доказали своими методами, с помощью компьютерного моделирования, всему человечеству то́, что, честно говоря, я и так всегда знала. То, что у сидов есть в полном комплекте самый обычный человеческий гено́м и что только так называемое дополнительное ядро делает нас особенными. А в остальном — мы самые обычные европеоиды, ни географически, ни генетически не обособленные от остальных жителей Евразии. В общем, мы часть единой человеческой популяции — вот так-то, ни больше, ни меньше!

Аруин смотрит на Таню широко распахнутыми черными глазищами, из которых катятся слезы — и не поймешь даже, от огорчения или, наоборот, от радости.

— Жаль, мой папа до этого не дожил! — тихо говорит юная сида. — Он был бы счастлив!

— Что с ним случилось? — спрашивает Немайн.

— Неудачное обновление. Врач сказал, что его организм наконец не выдержал перегрузок — папа же себя не щадил с самой Гражданской… Это было страшно — его даже хоронили в закрытом гробу!

— Рис ап Мадок, герой битвы при Массилии… Вот, значит, какая вы, дочь Неистового Риса, — Немайн задумчиво смотрит на Аруин. — Выходит, я догадалась правильно. А вы все-таки чуточку похожи на него — формой рта, высоким лбом — и вот этой милой привычкой теребить пуговку на куртке, — и Древняя грустно и в то же время ласково улыбается.

— Вы были знакомы с папой? — удивляется Арвен. — Он никогда мне этого не рассказывал…

— Просто я тогда носила другое имя. Кстати, имейте, пожалуйста, в виду и не забывайте: сейчас меня зовут Инген — так же, как мой дом. — и Немайн показывает на красно-бурую башню маяка. — Инген Ник-Мэлдун Мак-Намара. Таня, Аруин, можете называть меня так, не опасаясь солгать: я приняла это имя официально. Все-таки «закон о трех обновлениях» — великое благо для сидов! А местные жители — они чаще всего называют меня просто «маленькая ши».

— А тогда как вас звали? — спрашивает Аруин — и тут же спохватывается, лиловеет. — Извините, пожалуйста: я не подумала…

— Я не думаю, что мое тогдашнее имя так уж важно. Да я ничего особенного в то время и не делала, — Немайн пожимает плечами. — Тихо сидела с детьми на ферме на юге Арморики. Ну, чуть-чуть помогала северянам, прятала у себя раненых…

— Ага, это когда за одни только длинные уши южане запросто могли сжечь на костре! — не выдерживает Таня. — Мама, как хорошо, что я тогда ничего этого не знала, — я бы с ума сошла!

— Я поняла! Значит, та «маленькая сида»… — восклицает Аруин.

— Всё-всё! Достаточно! — Немайн решительно прерывает девушку. — А то у нас тут, вопреки тому, что рассказывают о скоттах в Камбрии, везде чрезвычайно любопытные уши и глаза. Вот, например… Видите тот красный домик?

— Ой! Там в открытом окошке такой забавный старичок с подзорной трубой. И правда, не скроешься! — смеется Аруин. Как и полагается истинной дочери холмов, она без особых усилий видит происходящее за распахнутым окном домика, находящегося больше чем в километре от нее, — и даже темные линзы на глазах ей в этом не мешают.

— Это старый Доннубан Мак-Доуал! — поясняет Немайн. — Он на самом деле очень славный, хоть иногда и чересчур любопытный. И, пожалуйста, не смейтесь над ним, милая Аруин! — Древняя сида шутливо грозит молоденькой пальцем. — Двадцать лет назад он немало помог мне освоиться в этих краях, обустроиться, потратил на меня уйму и времени, и сил. Между прочим, делал он это всё совершенно бескорыстно. Так что если вам кто-нибудь скажет, что жители Дал Риады все как на подбор жадины и скряги, — не верьте ни за что! А подзорную трубу эту, между прочим, я Доннубану сама и подарила — когда ему стало совсем тяжело выходить из дома. Вот теперь и живу перед ним как на ладони и не смею жаловаться на судьбу! — и Немайн, вопреки собственному предостережению, звонко смеется. — Ну, идемте же — я же обещала показать окрестности!