Маша и Медвежонок (гет)

— Надежда Александровна, а вы не могли бы прописать мне успокоительные посильнее? — спрашивает Миша с самым честным видом. Врач лишь косится на него из-за очков, едва оторвав взгляд от монитора, и участливо, по-доброму улыбается.

— А есть причины?

Миша мнётся, будто не знает, как лучше подобрать слова.

— Совесть сильно мучает, — ёрзая на стуле и слегка морщась, отвечает он, но с такой интонацией, будто спрашивает у врача, достаточно ли эта версия хороша.

Надежда Александровна отпускает мышку и полностью поворачивается корпусом обратно к своему совестливому пациенту.

— Помните, о чём мы говорили? Вы не виноваты в произошедшем. У вас есть зависимость, вы не смогли побороть свои слабости в одиночку, но вы их признали и попросили помощи. Признать проблему — наполовину её решить. То, что вы сидите здесь, в этом кабинете — как раз показатель вашей храбрости. Вам нечего стыдиться.

Миша угрюмо кивает. Как ей объяснить? Не поймёт ведь. Ещё и своим коллегам рассказывать будет, мол, был у меня один случай... Он переводит взгляд, полный затухающей надежды, на врача и пробует в последний раз.

— То есть увеличения дозы не будет?

Она лишь слегка качает головой с прежней сочувственной улыбкой на лице.

— Вы уже в третий раз просите увеличить дозировку. Мы это уже проходили. В прошлые разы вы не дали мне внятных объяснений, что именно не так, все ваши слова про тревогу похожи на надуманные страхи. Как мне кажется, вам нужна скорее подушка безопасности, чем лекарство. Вам хочется, чтобы процесс лечения был более лёгким и спокойным. Но я не могу потакать каждому вашему желанию. С некоторыми проблемами вам придётся столкнуться лицом к лицу, некоторые трудности придётся преодолеть самому. Лучше расскажите, как ваши успехи?

Самому... Если бы всё было так просто, доктор, если бы всё было так просто. Попробуй реши проблему сам — загремишь ещё больше. Сказано «руки прочь» — значит, руки прочь.

— С последнего сеанса ничего почти не изменилось. Я не делаю ставки на футбол уже три месяца, — Миша сглатывает и потирает руки. Последние полторы недели они очень сильно чешутся. В других местах, скорее, вяло ноет и молит хотя бы о свободе. Ночью будет свобода, ночью, а до неё ещё нужно доползти. И выползти потом как-то обратно, радуясь тому, что последний день кошмара близко.

«Милый, это ради твоего же блага. Я хочу, чтобы у тебя был стимул».

— А что с другими играми? — интересуется врач, и Миша вынужден вспомнить о своих проступках.

Он держится, но так и подмывает запричитать: «Доктор, поверьте, это же так, по мелочи. Если бы знал, что за «игры» меня ждут за рабочие штуки и безобидный лотерейный билет — я бы ни в жизнь! Был ещё спор с другом, но мне хватило ума... К тому моменту всё, что угодно, уже казалось благом. Даже понравилось немножко, но всё-таки недостаточно множко, чтобы прямо хорошо. С тех пор уже полторы недели прошло, а она... она...»

«Значит, ты поспорил с Серёгой на бутылку пива? Ладно. Хорошо. Ты ведь сам мне рассказал. К тому же, ты и ставку понизил с водки на пиво. Наверное, ты заслуживаешь поощрения. Но и наказания заслуживаешь. Медвежонок, я прямо не знаю, что с тобой делать. Хотя...»

От этого «хотя» до сих пор бежали мурашки по коже. С каждым днём всё тяжелее. Была бы его Маша жестокой стервой, которой лишь бы унизить... Так нет же, самой было жалко. Но от этой её жалости становилось только хуже. Лучше бы бросила его подыхать и обрастать стафилококками разной степени золотистости, так нет, наказание наказанием, а здоровье важнее. И пытка под её неусыпным контролем становилась ещё более жестокой. Но каждый раз ответ ждал один и тот же: «Нет, медвежонок, я не отвернусь. Хоть ты и согласился с графиком, как я могу быть уверена, что ты его не нарушаешь? Рукоблудие без моего ведома — это игра против правил».

Миша чувствует на себе пристальный взгляд врача и отвлекается от собственных мыслей, вдруг вспоминая, что так и не ответил. Изображая потерянный и пристыженный вид, он признаётся:

— Пару раз сорвался по мелочи. Сделал ставку на работе, сто рублей на увольнение одного из коллег...

Тогда-то всё и началось.

— Лотерейный билет купил...

И продолжилось.

— А ещё друг на спор решил, что сможет по деревянной лестнице забраться на балкон второго этажа. Вы только не подумайте, он к своей бывшей жене лез, потому что… Короче, не в этом дело. Но это даже не интересно было — он такой кабан, что даже если лестница не сломается под ним, то он просто перелезть через ограждение не сможет.

А теперь он здесь, сидит, размышляет о бренности своей жизни и даже радуется приёму у психиатра. Стены больницы и врач, разменявшая седьмой десяток, немного отрезвляют и не дают взвыть окончательно.

— Хорошо. А как ваши отношения с женой? Вы помирились?

«Ты сегодня был очень плохим мальчиком. Очень, очень плохим мальчиком, который не держит своё слово. Я надеялась, что мы сможем обойтись без этого, но ты не оставляешь мне выбора. Не бойся, я помогу тебе надеть».

— Да. Она меня поддерживает, помогает не сорваться, — Миша даже не лукавит. Ставку сделал — да, сорвался. А вот лотерейный билет купил по дурости и привычке, не рассчитывая на выигрыш, с другом и вовсе поспорил не ради бутылки, а по приколу. Он не знает, держался бы от игр подальше или нет, если бы не жена. Не знает даже, пошёл бы к психиатру или нет, если бы не жена. Теперь же от любой мысли о ставках в паху неприятно ноет и хочется сжаться в клубок и забиться под кровать, чтобы отделаться от навязчивого (и слишком быстро появившегося) страха.

— Вот видите? А вы говорите — совесть. Жена приняла вашу проблему, помогает вам, вы сами встали на путь исправления. Вы заслуживаете только поощрения и не должны испытывать стыда.

Глаза Миши испуганно округляются. Зря вы, доктор, про поощрение — и без лишней дозы успокоительного.

— Надежда Александровна, а нет ли каких-то способов ускорить терапию? — он едва не хнычет, пытаясь избавиться от навязчивых образов, вернее, всего одного: обнажённой жены, вальяжно устроившейся на кровати и позволяющей прикасаться к себе.

«Медвежонок, я обещаю, честно-честно обещаю, что избавлюсь от этой штуковины, как только врач заверит, что ты здоров. Но пока тебе придётся свыкнуться. Помни, это всё для твоего же блага. Ты же не хочешь вслед за телевизором, холодильником и прабабушкиной брошью заложить нашу квартиру и стать бездомным? Ты же не хочешь из-за долгов оказаться в канаве с пробитой головой?»

Неприятный сюрприз заключается в том, что никто, даже сама Надежда Александровна, не знает, освободится ли он от зависимости полностью или же просто наступит ремиссия. Да и жёнушка, смешливая, добрая и рыдающая по несколько часов из-за увиденного по дороге домой дохлого голубя, слишком облюбовала образ властной женщины. Казалось, новые выдумки одновременно пугали и заводили её до чёртиков, и с каждой следующим его косяком интерес всё больше вытеснял страх. Миша боялся, что ещё немного — и он не избавится от своей новой роли «банана в кожуре» ни-ког-да.

— В вас, Михаил Игоревич, говорит ваша болезнь. Вы хотите добиться успеха самыми быстрыми способами: лёгкие деньги, ускоренное лечение. Но это так не работает. Лечение — это длительный процесс, требующий много труда и сил.

«Что там про труд не знаю, но силы у меня уже на исходе», — думает про себя Миша и снова, в который раз за сеанс вспоминает жену.

«Думаешь, я не знаю про лотерейный билет? О нет, милый, знаю. Или, думаешь, я совсем глупая? Мало того, что ты снова играл, так ещё и пытался солгать мне, и под конец развёл на все прелести супружеской жизни. Так вот, мишка на севере, в наказание я не дам тебе кончить. Походишь так, за один раз ничего не случится. Надевай. Разобрался ты или не разобрался — это уже твои проблемы. Я жду».

Самое ведь интересное, что он даже не подумал сказать «нет». Минут через десять, правда, она отошла. Извинилась, сказала, что перегнула, что понимает, как ему тяжело. Но снять жуткую штуковину, похожую на какое-то изощрённое приспособление для пыток, не позволила.

— Михаил Игоревич, вы пришли вовремя, вы движетесь на пути к исправлению. Я это вижу. То, что вы сорвались, — это нормально. Рим не сразу строился. Главное — что вы осознаёте свою проблему и каждый из срывов считаете не удовольствием, как прежде, а проигрышем самому себе. Ведь так?

— Так, — хмуро кивает Миша и пытается отделаться от прилипчивого слова «удовольствие».

«Ты не устоял перед соблазном. Я всё понимаю, медвежонок. К тому же, ты ведь поспорил не с кем то, а с другом. Но и ты меня попытайся понять. Я подумала и решила так: в награду за то, что ты признался, я позволю тебе притронуться ко мне, позволю заняться со мной сексом, но твой дружок останется взаперти. Это будет лучшим наказанием и лучшим поощрением».

Миша думает о том, что будь он чуть поувереннее в себе, чуть попроще, чуть меньше люби он жену, то проболтался бы. Объяснил бы, что его благоверная возомнила себя академиком Павловым и пытается перевоспитать его с помощью секса. Рассказал бы, что за любое поползновение в сторону азартных игр его на недельку-две ждёт пояс верности — да, пережиток махрового средневековья, но силикон и кодовый замок вполне современные, хоть от этого не намного легче. Пожаловался бы, что жена во время наказания специально его дразнит: целует, обнимает, ведёт себя так, будто снова медовый месяц начался, а как дело доходит до гигиенических процедур, стоит рядом, как надзиратель, прикрываясь соблюдением графика разрешённых мастурбаций и свидетельством о браке, мол, что ты от меня такое скрыл, что за три года я не разглядела? И объяснил бы, наконец, врачу, что иногда жить неделю в таком состоянии гораздо сложнее, чем отказаться от предложения сделать ставку или купить какую-то жабу, приносящую удачу, а сильное успокоительное, возможно, хоть немного помогло бы.

Но ему стыдно говорить о таком, особенно своему врачу, пожилой женщине, и особенно потому, что после каждой такой недели он, кажется, испытывает к игре всё больше неприязни. И Миша молчит. Молчит так долго, что психиатр решает, будто он пытается поверить в свои силы и готовится к новому сеансу терапии.

— Что ж, раз вы согласны, то давайте начнём с того, на чём закончили в предыдущий раз. Вы говорили, что ваш отец много времени проводил на низкооплачиваемой работе, из-за чего времени на семью у него не оставалось...