Мария Скорбящая (джен)

Mais oh, laissez donc ma maman,

Oui, je sais, c'est vrai qu'elle n'est pas parfaite,

C'est un héros et ce s'ra toujours fièrement

Que j'en parlerai, que j'en parlerai.

© Stromae

— Смотри, это птичий цветок, — наставительно поучает Антонио и поднимает племянницу под мышки, поближе к увитому плющом древу на деревянной панели. — Видишь, какой красивый?

— Ви-и-ижу, — соглашается Катарина, подражая интонациям дяди. Антонио обожает Катарину, но ему проще болтать со скотиной, чем с соседями, — порой он пасёт овец в Андах неделями, и солнце обжигает его дочерна.

— А вот этот сеньор со шляпой — бабушкин папа.

— Вижу.

— Правда, на дядю похож?

У щекастой Катарины глаза матери и такой же тихий нрав, но Долорес этим крайне довольна: право, кабы дочь была такой же крикливой, как братья, то Долорес удрала бы в Анды, — торговать козами и провожать путников через хребет. Хватит и того, что голова у Долорес вечно гудит от шорохов, скрипов, брани, всего и сразу, — того и гляди, расколется.

— Дядя, — повторяет Катарина, ткнув пальцем.

— Скоро опять станешь дядей, Тонито, — поёт Долорес и выгребает с полки скатерть.

— Лоло, тут… — Антонио щурится, спустив ребёнка с рук, и с серьёзным видом чешет нос, — тут не только на твоей ветви завязь, Лоло.

— Кто? Исабелла, Луиза или Мирабель? — мгновенно настораживается Долорес.

Исабелле двадцать шесть, и с каждым годом её смуглая полнокровная красота расцветает ещё пуще, чем прежде.

У Луизы с недавних пор завёлся ухажёр, Манолете, — ростом он ей по плечо, но страшно этим восхищается, а по вечерам они с Луизой поют под бренчание типле.

Мирабель уже совсем взрослая, — коса у неё отросла, и в венах кофе мешается с молоком и кровью, и Освальдо Ортис сватался к Мирабель ещё три-четыре года назад, после кинсеаньеры, а та лишь сморщила нос: Мирабель прыгает на танцах и рекорте с равной страстью, но ни с одним мужчиной гулять пока не хочет.

— Не млад-шень-ка-я, — отмечает Камило, понизив тон до воркования кумушки.

Побег у портрета Исабеллы прорастает в самое нутро.

Долорес, нервно икнув, краснеет, вспыхивает и так встряхивает скатертью, что Камило, чуть не разроняв под локтем тарелки, издаёт красноречивое «ай-й», — и выбегает в патио, подхватив подол юбки. Вот уж, ещё чего, только упасть сейчас ей не хватало: первенец только-только научился бегать по двору, а Долорес снова в положении. Не дом, а бабья крепость.

— Приглядите за маленькой!

— Угу, — кивает Антонио.

— У-у, цветочек мой, иди сюда, чего покажу, — воркует Камило и, завернув на голове платок, ерошит мигом отросшие кудри цвета перетёртого кофе, и Катарина тут же тянется их потрогать: в их роду все кудрявые, грех такое богатство состригать. — Цыц, не тяни! Это мамины!

Исабелла, сменившая передник на домашнее платье, всё в кружевах, развязывает волосы из узла: поутру Исабелла работает в посёлке, а в жару — на кухне с матерью, где месит тесто, не сутулясь и не сгибая упругой спины.

Тц-с, ведьма, даже в рубахе выглядит как королева, думает Долорес и, сделав вид, что споткнулась на пороге, хватает её под локоть.

— Ох, прости, — ахает Исабелла.

— Исабелла, — шепчет на ухо Долорес, — разговор есть.

— Ты о чё… А!

Камило снова айкает, когда Долорес со всей решительностью приводит Исабеллу в столовую, оттолкнув по пути брата: Камило благоразумно прячет Антонио за спину, берёт племянницу на руки и с жадным интересом смотрит, как Долорес ведёт ногтем по ростку Исабеллы, первым делом ткнув в живот, и уводит палец чуть в сторону от корней.

— Ничего не хочешь мне рассказать, м-м?

— А-а, вот ты о чём, — говорит Исабелла, глядя, как палец упирается в гнездо Мариано.

— Кобель, — лицемерно подытоживает Камило: Камило веснушчат, сутул и долговяз, как цапля, но это ничуть не мешает ему целовать сеньор в обличье их мужей.

— Кобель, — соглашается Антонио: Антонио десятый год, и дружба со скотиной не мешает ему есть мясо, прясть шерсть и выть, когда за Расколотым камнем теряется чья-то овца.

Никто нынче не вспомнит, в какой день их семейное древо пустило корни, разрастаясь от дочерей и прорастая сквозь вечно бесплодную ветвь сына, но вся семья знает, что casita не лжёт.

Никогда.

* * *

— Пусть катится вон, раз так, — отрезает Мирабель, складывает на груди загорелые руки и щурится сквозь очки.

— А Исабелла? — спрашивает Камило, сунув пальцы за ремень штанов. — Сестра тоже не мимо прогулялась.

— Исабелла… ну-у… отстань!

— Не отстану, — напирает Камило, нависая цаплей, и Мирабель бьёт его по лицу. — Ай! Почему ты злишься только из-за Мариано?

Мирабель вспыхивает румянцем, а Камило смотрит на Исабеллу, оскалив в собачьей манере зубы.

— Ах, мерзавец! Щенок!

— Папа, они шумные, — негодует Долорес, а отец обнимает её и хлопает по спине, прижав к себе покрепче.

— Пойдём отсюда, тебе вредно волнова…

— Ты и пальца моей девочки не стоишь, Мариано!

Да уж, никому не пожелаешь такой трапезы, хорошо, что Тонито с дочкой удалось выгнать во двор, — здесь никому не привыкать ругаться, но такого крика никогда не бывало. Мать, злая, как фурия, клеймит зятя всеми словами подряд, зять прячется за стулом, тётя Хульетта пытается их примирить, и только Исабелла тиха и спокойна: Исабелла сидит рядом с Долорес, сложив руки на коленях, и даже сейчас её плечи не ссутулены, а лицо от слёз не опухло, — лишь губы некрасиво дёргаются.

Дядя Бруно, вытирая руки об штаны, озирается, даже не переступив порог, и намеревается прошмыгнуть во двор, — обычное дело, — но мать хватает его за локоть.

— Где шлялся?

— Кур кормил, — уклончиво отвечает тот, — ты о чём?

— Хватит невинность корчить!

— Было б что корчить, — не сдаётся дядя, и Мариано с надеждой выглядывает из-за стула, а Долорес, поморщившись, звонко чихает на весь дом.

— Видишь, что случилось?

— Вижу! И что с того? — моментально вскипает тот, и вся безмятежность слетает с него, как шелуха. — Тебе бы стало легче, кабы я рассказал? Стало бы, да? Давай, скажи, как всем стало легче, когда я Хульетте сказал про…

Долорес ощущает всеми фибрами, как звереет мать, и заранее зажимает уши.

— Кобель!

— Коза вшивая!

— Ставлю на мамулю, — хохочет Камило, но шмыгает, и у него протекают слёзы: мать вцепляется дяде в шиворот, а тот — в её косы.

— Пойдём, доченька, — уговаривает отец.

— Да, пойдём, — поддерживают его Исабелла и Мариано.

— Хватит! — кричит тётя, но никто её не слушает.

— Так! Какого чёрта вы закатили этот бардак?

Бабушка оглядывает всех по очереди, закусив во рту трубку, а за её спиной прячутся Агустин и Луиза: взгляд Агустина мечется туда-сюда, Луиза поправляет плохо уложенную над ухом прядь, и из-под её передника, хлопая глазами, выглядывают Антонио с Катариной.

— Вот! — с укором сообщает Мирабель и указывает пальцем на ростки, переплетшиеся в завязи.

— Ребёнок у Исабеллы? Всего-то? И никто в Анды не удрал?

Бабушка подходит, поправляя в ушах серьги, и хлопает по столу ладонью: весь галдёж тут же стихает, мать с дядей прекращают таскать друг дружку за лохмы, а Долорес наконец-то чувствует себя защищённой.

— Успокойся, Пепита, — приказывает бабушка железным тоном, каждым слогом прожигая до нутра. — Живо.

— Ах, ты ж… — возмущается мать, но дядя обнимает её, прижавшись щекой к плечу, и Долорес замечает, насколько рыжая рослая мама со смуглым жилистым дядей всё-таки похожи.

— Забыла, что твоя Долорес ждёт ребёнка?

— Да-да, матушка правду говорит, — подхватывает отец.

— Не галди, Пепа, — поддакивает тётя Хульетта, наматывая на палец обрывок кружева, — правда, не надо. Послушай мамулю.

— А тебе стоило бы раньше рот открыть, дорогая, — тычет Альма трубкой уже в сторону тёти. — Почему Исабелла твою настойку коки не выпила?

— Она… она не просила.

— Что?

— Я правда не просила, — громко говорит Исабелла, сцепив пальцы в замок на коленях. — Не захотела.

— Ты не знала? — вклинивается Мариано, цветом схожий с кирпичной черепицей.

— Не твоё дело, что я знала, а что — нет.

— Ну, в этом-то деле всегда участвуют двое, доченька, — интеллигентно замечает Агустин.

— А я о чём! — горланит Камило.

Бабушка садится во главе стола, и дядя Бруно, придвинув стул справа, что-то объясняет ей на пальцах и тычет то в Исабеллу, то в Долорес с Мариано, — у уставшей Долорес уже нет никакого желания выяснять, что же они обсуждают.

— Вот так, значит, — говорит бабушка, строго глядя на внучку и зятя.

— Так получилось, — честно отвечает Исабелла.

— Лучше б без этого обошлось, родная.

Бабушка придвигает к себе горшок с варёной кукурузой и, отпив отварной воды, хрустит зёрнами, и всё это выглядит так обыденно, что тётя прекращает скрести ногтем по краешку тарелки, дядя — гнуть пальцы, Мирабель — дуть губы, а Камило, высморкавшись в край рубахи, по примеру бабушки хватается за миску, — правда, не с кукурузой, а с бараниной.

— Криками делу не помочь, Пепита. Все дети — наши, всех вырастим. Забыла?

— Дурачьё, — никак не может успокоиться мать, переплетая растрёпанную в потасовке косу. — Добро б ещё кто-то, но Исабелла! Мама, она же моей Лоло как сестра! Сестра!

— Вот именно. Смотрите, чтоб больше такого в нашем доме не повторялось.

* * *

— Долорес, солнышко, поди-ка сюда, — говорит бабушка, со всем достоинством стряхнув пепел из трубки мимо бархатного платья.

— Да, бабуля?

— Долорес, я не молодею, — выдыхает та дым, бдя за тем, как Камило и Мариано собирают со стола миски. — У всего есть начало и конец, родная.

Камило тычет свояка локтем в бок: видимо, в отместку за обиду сестры, злопамятная душа, — а Мариано морщит нос, но даже не думает препираться.

— Хватит уже, ты всех нас переживёшь, — ворчит Долорес.

— Пережить — это вряд ли, но вас-то, девочек, я замуж выдам, пока живая. Всех, — назидательно воздевает бабушка жёсткий палец.

— А как насчёт моих братьев?

— Только если ты говоришь о Тонито, всё равно с Камило проку никакого. Что, забыла, как он связался с сеньорой Наварро?

— Ха!

Долорес смеётся, — весной у соседки родился сын, и попробуй-ка забудь, как вконец обнаглевший брат, затащивший сеньору Наварро в постель под личиной мужа, пришёл в ужас и поседел, узнав, что та беременна, и как отец умирал от смеха, Агустин отпаивал племянника чаем, а дядя терпеливо объяснял, что отцом ребёнка в любом случае будет сеньор Наварро.

— Всех нас, значит. И Мирабель с Луизой?

— И Мирабель с Луизой. Ты в них сомневаешься?

— Я больше сомневаюсь в Исабелле, — хмурится Долорес: сестра моет ложки в лохани, и осанка у неё по-привычному величавая, как у испанской королевы.

— Эта не пропадёт, не волнуйся. Не пришло ещё твоё время за всех волноваться, — утешает бабушка, крепко обняв Долорес за плечи. — Поволнуешься, когда ещё чуток подрастёшь, твоя тётка эту ораву не вытянет.

Долорес хлопает ресницами, ойкает, зажимает пальцами рот и в очередной раз теряется.

— Разве… Нет, не-е-ет. Нет! Какая же из меня хозяйка?

— А кто, по-твоему, справится лучше?

— Мирабель, — неуверенно предлагает Долорес, — она везде успевает, со всеми ладит, она справится.

— Вот пусть Мирабель и будет твоей главной помощницей. Ладить с соседями и сёстрами — это не самое главное, родная.

— Луиза…

— У Луизы сила лошади и норов ослихи.

— А Исабелла?

— Только не Исабелла.

— Но вы так похожи!

— Значит, её судьбе не до́лжно стать моей. Пойми, сеньора Мария де лос Долорес, я знаю, что это непросто, — говорит бабушка и прищемляет пальцами щеку Долорес, закусив в зубах мундштук, — но у дома должна быть хозяйка.

— Бабуля!

— Должна, — повторяет та жёстко. — Есть «может быть», а есть «должна». Понимаешь?

— А-а, криворукий!

Миска, расписанная цветами по глине, вываливается-таки из рук Камило и бьётся в кусочки под его ногами, — и Мариано тут же хватает метлу, а Исабелла, вытерев ладони об передник, опускается на корточки и сгребает глиняное крошево в горсть, стукнувшись с братом лбами.

— Бабуля, дядя Бруно гадал на меня, когда я выходила замуж? — спрашивает Долорес, облизнув пересохшие губы: когда-то бабушка качала Долорес-тогда-Лоло на этих руках, укутав шалью, и в этой шали было хорошо и надёжно, как в колыбели, а теперь Долорес качает детей сама.

— Э-э, родная, мало ли на кого твой дядя гадал. Думаешь, он говорил мне?

— Ты же его родила, — напоминает Долорес.

— Родила, да доглядеть не успела, а у тебя есть муж, братья и сёстры. Тебе есть на кого опереться.

Бабушка, докурив, накрывает ладонь внучки своей и поправляет уложенные под гребнем полуседые косы, а Долорес вздыхает: право, что ей ответить? То, что она, Долорес, восемь с половиной лет молчала, носила дяде Бруно еду и питьё, отпирала ставни и рыдала, когда тот всякий раз уходил, не желая смотреть матери в глаза?

— Сходи, поговори с ним, когда с Мариано помиришься, — советует бабушка, и её голос мягок, как и прежде. — Поговори, и всего-то. Только не всё сразу, ладно?

Вечером, решает Долорес и бережно гладит живот, глядя, как Камило целует Исабеллу в щеку в знак примирения. Это подождёт до вечера.

* * *

Вечером Долорес находит дядю Бруно в мансарде, подальше от чужих глаз: дядя с самым серьёзным видом толкует о чём-то с крысой, но Долорес по-хозяйски бесцеремонно грохает дверью, и крыса бежит в угол, а дядя вытряхивает песок из волос.

— Сейчас я буду ругаться, — без обиняков заявляет Долорес, поджав губы.

— Ругайся, — соглашается дядя Бруно, и Долорес сразу же садится на порог, поджав ноги, и перебирает все бранные слова, какие успела подцепить с малолетства.

Дядя слушает всё-всё подряд, и Долорес шмыгает носом и идёт на кухню умываться: надо бы высморкаться, плюнуть, смыть с губ кармин, — и возмущается, глядя, как дядя, приложив палец ко рту, вскрывает кладовку и выносит бутылку чичи:

— Дядь, верни сейчас же, бабушка узнает! Дядя!

— А мы ей не скажем.

— Мне нельзя, убери, — по-детски дуется Долорес, сложив руки на животе, — мне рожать осенью.

— От пары глотков ещё никто в утробе не помер, Лоло, — парирует дядя Бруно и перед тем, как налить, отпивает из горла. — Бабушка побольше нашего выпивала.

— Да-а-а, оно и видно.

Долорес прикладывается к стакану — чуть-чуть, выпить половину от налитого глотка, — а затем наваливается к дяде на плечо, облепив его на манер лягушки, и тягуче-протяжно выводит на губах привычное «у-у-и», вытянув перед глазами стакан, и болтает остатки чичи на донышке.

— Дядь, дядь, кто у меня родится? Мальчик или девочка?

— Девочка.

— Опять?

— Снова, — язвит тот, допивает налитое и снова пьёт из горла, стуча стаканом по лавке меж раздвинутых колен. — Я ж тебе уже три раза говорил: будет девочка.

— А у Исабеллы? — не без ревности интересуется Долорес, прижав стакан к губам, и болтает ногой, с которой вот-вот слетит эспадрилья.

— А у Исабеллы — сын.

— Здоровый?

— Здоровее горного козлёнка.

— Вот и славно, — отрезает Долорес и трётся ухом об его плечо: помнится, на свадебном застолье дядя помалкивал, пил агуардьенте и несколько раз без спросу уводил Долорес от жениха на танцы, пока старики спорили, а Альма курила и бдела, чтобы Камило не шибко-то заигрывал с замужними, — брату тогда было шестнадцать, и он за лето подрос на несколько дюймов. Значит, уже тогда дядя всё знал?

Знал, выходит, — наверное, тогда Долорес при всех влепила бы пощёчину и дяде, и жениху, а мать тут же развела бы скандал. Дядя смолчал, — и свадьба Долорес удалась на славу: все были совершенно пьяны, и Мариано сиял, и взмокшая Долорес тоже сияла в платье, цветах и серьгах-кольцах, — даже не поморщилась на звук лопнувшей струны на отцовской гитаре, а Исабелла с Мирабель то и дело звали друг дружку плясать, и их юбки в три слоя взлетали выше колен.

Ох, Исабелла, прекрасная Исабелла, вечно цветущая, поди разбери, грешница ты или блаженная.

— Всё равно я на него пока что сержусь.

— На сестру больше не сердишься, да?

— А с чего бы мне в неё пальцем тыкать? Это же не Исабелла от меня гуляет!

— Тогда иди, поцелуй кого-то, раз гуляет, — подначивает дядя, — отомсти ему.

— Ещё чего!

— Ну, с девушками у меня это вполне получалось.

— Все вы верностью не грешите. Почему перед свадьбой не рассказал, крыса старая? — напирает Долорес, обводя пальцем узоры на его руане, а потом всхлипывает, — раньше Долорес всегда искала в его объятиях утешения, когда у неё болела голова. Нет-нет, Долорес мужа любит, и плевать, что она уже не влюблена: Мариано никогда не перечит и почти что носит на руках, — но из-за ребёнка в утробе всё это обидно до слёз. — Почему-у?

— Ну-ну, не плачь, Лоло, горе моё. Всё пройдёт, не плачь.

Большая я уже для этого имени, бурчит Долорес под нос, кривит губы и снова всхлипывает, пока дядя вытирает ей слёзы, — пальцы у него сухие и загорелые, с короткими ногтями, в мелких шрамах, и Долорес сжимает их со своими в горсть, чтобы уткнуться в тыльную кисть.

— Я очень-очень хотел, чтобы ты улыбалась, родная.