По праву сильного (джен)

Сонс, аюутугай,

Сонс, биширтүгэй,

Сонс, сөхөртүгэй,

Тэнгэр их хааны зарлигийг сонс.

© The HU

— Шилал! Шилал! Кимаен-Шилал возвращается домой! — кричит кто-то рядом, подняв хоругвь, и Кимаен-Шилал кренится, обмякает, вцепляется в повод на шее лисы, вытертой до мозолей: вырезанный из черепа шлем давит на переносицу, заслоняет обзор, а нутро крутит желанием свеситься, cползти и волочиться на стременах.

Кому-то другому это, может быть, и простительно, — другие, когда их мучает сухая горячка, не собираются в набег на обнаглевшее сурикатово племя. Кагану Кимаену-Шилалу — никогда, ни за что, харин.

У кагана нет права падать, когда он обгоняет степной ветер. Каган должен далеко видеть.

* * *

Каган Кимаен-Шилал не падает, — но он не помнит почти ничего, и всё кажется ему сном, увиденным в горячке: и возвращение в стан с нукерами, и то, как зовут постового, Нергуя, и то, как сам Кимаен-Шилал чуть не бьёт его по морде, когда Нергуй, взвизгнув, тянется к отрубленной голове А-Нара, которую каган тычет ему носом в нос: на, погляди, порадуй наших детей и жён! — и вскоре Кимаен-Шилал выныривает из того мира, куда проваливаются, как утопленник — в воды святой Дженуваи, и видит копейщицу Уджин-Борте.

Точнее, не её всю, — её запястья, усы, пару-тройку медных колец на хвосте, уши, одно из которых прокушено: Уджин-Борте худовата, и уши у неё не очень-то тушканские. Раньше копейщица охотилась в клане за притоком Дженуваи, но три года назад её выкрал себе в жёны один из извошра, брат Кимаена-Шилала по ветви матери, хвастливый и развязный Рыжий: жену нужно подыскивать за рекой, так потомство будет крепче, — вот только Уджин-Борте двинула Рыжему локтем в зубы и вгрызлась в пальцы, и больше тот к ней не притрагивался.

«Правда-правда, так и было, клянусь предками, — божится Рыжий, — тут любой разглядит: эта сразу прирежет, чхать хотела, что я извошра, а не поди-пойми кто».

Слухи про Уджин-Борте поначалу ходили, что та не без придури: мол, любая бы в свой клан вернулась, никто не держит, — а потом Уджин-Борте привыкла, и стало ясно, что сговорчивая, не хуже и не лучше прочих. Со станом поладила, с охотниками передружилась, малышню по очереди под полу жилета сгребла: в стане потомство общее, но все сразу чуют, где чей детёныш, — запах-то не перепутаешь, — всем известно, что у кагана их дюжина от пяти матерей.

— Воды, — говорит Кимаен-Шилал всякий раз, когда просыпается, кашляет, суёт пальцы в остывший рот и удивляется сухости севшего голоса. — Живо!

Уджин-Борте шипит на Рыжего, носит воду, промывает его ободранные до кости пальцы, поит, пока Кимаен-Шилал мается в горячке, пытаясь сжать в ладони нож, всегда припрятанный под подстилкой, — а когда жар наконец-то спадает, то Кимаен-Шилал моргает, рассеянно глядя, как плывёт узор на гобелене, превращаясь в след змеи среди песков Серхийской пустоши, и когти, когда Кимаен-Шилал тянется привычно оправить правое ухо, сгребают какую-то рвань.

— Что с ним? — безучастно интересуется Кимаен-Шилал, облизывая усы. — На месте?

— На месте, — коротко и сухо отвечает Уджин-Борте, вывязывая шерстяными нитками узор на покрывале: Уджин-Борте притащила с собой шитьё, возится с ним и порой засыпает, даже не соизволив прилечь.

— А-а, — вспоминает Кимаен-Шилал чей-то окрик, хруст ножа над ухом и привкус крови во рту: кажется, он грыз когти, чтоб не сомлеть, пока в ушах эхом звенело «алга, каган, Кимаен-Шилал!», — и, обхватив лоб, начинает хохотать, пока его хвост нервно обметает покрывало. — А-а, вот оно как!

Какой же позор, право. Разве может каган, пока он жив, допустить, чтоб его заломили, сволокли с седла и чуть не отрезали уши, — уши, хрящи которых нарочно подрубают в основании?

Уджин-Борте передёргивает вибриссами, мотает ус на палец и, встав, с равнодушным видом берёт кувшин, — подойти, плеснуть, чтоб сбился жар, — но Кимаен-Шилал хватает её за пояс, дёргает и так выкручивает ухо, что Уджин-Борте, вскрикнув, роняет кувшин, и земля пропитывается водой.

— Запомни, девица, — говорит Кимаен-Шилал, и его сип с оттяжкой опускается в свист, — если хоть кто-то пискнет, что каган Кимаен-Шилал ослабел, то каган Кимаен-Шилал сделает с его ушами то же, что и с твоими. Ты запомнила слово кагана, Уджин-Борте?

— Слово-то я запомнила, — кривится Уджин-Борте, — да только хватка у тебя нынче не та.

В следующий миг Кимаен-Шилал бьёт её по щеке, кусает за запястье подпиленными до резцов клыками, — не до крови, но Уджин-Борте, пожалуй, треснула бы его кувшином по загривку, кабы только что не выронила его, — а потом, швырнув Уджин-Борте в смятое покрывало, наваливается всем телом, и пальцы болят ещё сильнее, но Кимаен-Шилал из-за этого лишь свирепеет.

— Ай, хватит, ты делаешь мне больно!

— Значит, больно? Заткнись, раз хватка у меня всё та же. Заткнись, женщина!

— Э-э, вот оно что? Чш-ш, — шелестит Уджин-Борте и, ероша когтями, гладит по голове.

Уджин-Борте не грызёт, и это обезоруживает ещё явнее, чем удар древком копья по локтю, — в том месте, где сплетаются жилы; Кимаен-Шилал слабеет и загребает Уджин-Борте в объятия, впервые чувствуя себя жалким до омерзения, — а ведь прежде Кимаен-Шилал, злой и зубастый, забрызганный кровью по уши, не раз после битвы затаскивал в гэр какую-нибудь девку помоложе, не спрашивая ни имени, ни согласия. Ни одна нож не вогнала под рёбра, хотя Кимаен-Шилал ни у одной нож не отбирал: от такого, как каган, будет хорошее потомство.

Каган Кимаен-Шилал берёт по праву сильного всё, что захочет, и об этом знают везде, от Серхийской пустоши до реки Дженуваи на краю земли, где умерла Каммар, — первая жена, любимая и жестокая, так и не родившая ему сыновей, — и Кимаен-Шилал до сих пор преследует её во снах, пытаясь схватить за ремень, а Каммар хохочет и, обрастая пухом с перьями, кричит криком дикой совы, и Кимаен-Шилал уже не помнит, какие у неё были глаза.

— Это пройдёт, вот увидишь, — говорит Уджин-Борте, вытирая протёкшие слёзы, — это обязательно пройдёт. Ты мужчина, воин, ты ведь знаешь, что всё у тебя сладится.

— Ни хрена ты не знаешь, — отвечает Кимаен-Шилал, зарываясь в её тепло.

* * *

Что ж, не всё в этом мире заживает, размышляет безграмотный и дикий Кимаен-Шилал, куря трубку на пороге и глядя, как его потомство играет в сухой траве, золотистой от солнца, — Уджин-Борте дремлет в разворошенных покрывалах, и впервые за много лет он видит сон, где Каммар позволяет себя догнать, и глаза у неё: Кимаен-Шилал видит их, будто это явь, и ему вновь двадцать три, — чёрные.

— Теперь я хан! — заявляет младший сын, схватив палку на манер копья, пока другой, постарше, корчит рожу и показывает язык, изображая варана.

Кимаен-Шилал протяжно выдыхает дым изо рта.