А, ты ревнуешь? (джен)

Jealousy

Turning saints into the sea,

Swimming through sick lullaby,

Choking on your alibi.

© The Killers

— Всё, Гонсальво, душа ты рыбная, отпусти девушку домой!

— Так рано? Сама же пришла!

— Мало ли, сама или не сама! Матушка крик подымет, что я гулять побежала. У-у, ночью спать надо, а не гулять, — сердится Пепа, прижав пальцем нос Гонсальво, и тот смешно морщится, — потому что кто утром коз доит? Конечно, Пепа, кто же ещё!

— Ладно тебе, все матери такие.

— Тогда, значит, и ты тоже иди, хватит меня провожать.

— А поцеловать?

— Это можно, — соглашается Пепа и суховато, но веско целует Гонсальво в губы. — Вот так?

— Вот так, — кивает довольный Гонсальво и всё-таки, по-королевски взяв её под руку, провожает до двора сеньора Видаля.

Пепа морщится, призадумавшись, стоит ли сдёрнуть его потные пальцы из хватки, но всё-таки терпит, вздёрнув подбородок.

— Мы завтра рыбу вам принесём, у нас нынче улов — во, — обещает Гонсальво, целует Пепу в щеку и сияет ярче начищенного котла.

— До завтра, Гон-саль-во, — веско произносит Пепа его имя по слогам и наваливается локтями на забор сеньора Видаля, подперев кулаком ту щеку, в которую её поцеловали.

Пепа не знает, влюблена она или нет, — да, Гонсальво мил, но Пепа замуж бы за него не вышла: Гонсальво почти двадцать, и он умеет играть на аккордеоне, но Пепу раздражает, что Гонсальво вечно талдычит про рыболовные сети, которые Пепу вообще не интересуют, и от него нет никакого проку, пока не заткнёшь рот языком и губами. Говорят, от любви становится так хорошо, как будто поела вдоволь, — вот только Пепа хорошо знает, что одними поцелуями досыта не наешься.

«Ну её, любовь эту. С Аурелио в сто раз интереснее, — решает Пепа, обтерев подолом бёдра промеж ног, и радуется тому, что нынче они с детьми Маркесса друзья. — Завтра на танцы его позову, когда Хульетта со школы вернётся».

Учиться Пепе скучно, и в школу она давно перестала ходить, — плевать, что и не школа вовсе: отец Алехандро пьёт в пост, рассказывает обо всяких интересных вещах и шёпотом добавляет, что в катехизисе нет ни слова о «динозаврах», которых Пепа видела только на картинке, но Хульетта исправно читает и пишет, и Пепа не понимает, какой сестре с этого толк. Мама, к примеру, грамоту выучила только замужем и до сих пор пишет с ошибками, но ей это совсем не мешает, — кому здесь, в Андах, сдалась грамота?

— Мама, мама, дай мне гребень, мама, мама, отпусти, — напевает Пепа, отряхнув подол цветастого, самолично сотканного и вышитого платья, а потом решает срезать путь, залезает на забор сеньора Видаля, спрыгивает, тут же морщится: саднит, неудобно лазать, — и лезет под оградой на четвереньках, всполошив петуха.

Тонкий месяц режет небо, как серп жнеца режет уходящее лето, и Пепа любуется им, по-детски разинув рот и ероша траву пальцами ног.

— Ты где шлялась? Спать пора.

— А тебе тем более спать пора, ты младше меня, — парирует Пепа.

Бруно, сонный и лохматый, даже не трудится застегнуть ремень: у крыльца горит свеча в подсвечнике, и брат ждёт её на пороге, придерживает штаны и зыркает точь-в-точь как мама, когда Пепа ленится и забывает прибрать в патио, — а Пепа, что уж таить, ленится часто. «О, матерь Фурачога, дева Гваделупская, как я тебя замуж-то выдам, такую неряху?»

— Поздно уже, чтобы гулять!

— Гуляла и гуляла. Тебе-то что?

— А если бы мами проснулась?

— Я же не топиться ходила, Бруно!

— Не слышала, что петух уже кричит? Мами будет злиться, если узнает, что ты ночью ушла.

— Пошёл ты! Я уже не маленькая, когда хочу, тогда и трахаюсь! Имею право!

— Хосефа!

Бруно порывается сцапать Пепу под локоть, но Пепа кусает его и бьёт по руке, а затем — по лицу, и садится на крыльцо, даже не соизволив оправить задравшееся до колен платье, — подумаешь, не настолько мать грозна, чтобы Пепа боялась лазать через окно на свидания. В следующий раз Пепа ещё и стакан чичи выпьет, никто ей не указ.

— Вот как захотела, так и пошла, а теперь тут сидеть буду. Что, маму звать будешь? Ма-а-ам!

— Заткнись, — шипит Бруно, сбросив всю свою показную сонливость, и задувает свечу, но Пепа всё равно видит в его взгляде утробную неприязнь. — С кем ты трахалась? Кто он?

— Сам знаешь, что это Гонсальво. О-о, да ты ревнуешь?

— Вовсе нет! Просто… — Бруно вспыхивает румянцем и нервно кусает пальцы: Бруно всегда их кусает, когда ему нужно отвлечься, — просто у Гонсальво в голове репа пареная, а не мозги.

— А у тебя их что, шибко больше? Ревнуешь, ревнуешь, — дразнится Пепа, и Бруно, ругнувшись, скусывает заусенец.

— Да ты! Я же… ты моя сестра. Всё! Сестёр не ревнуют. Ты не женщина, а сестра!

— А с чего это сестра — не женщина?

— Вот с того! Просто… ну…

Пепа, раззадорившись, пихает брата пяткой в бок, и её платье задирается до бёдер.

— Что «ну»? Смотри! Твоя сестра уже взрослая, смотри, какие ноги красивые. Нравятся?

— Прикройся, а то простудишься, живо, — требует Бруно, сглатывает и, отводя взгляд, сцепляет пальцы в замок и зажимает их меж колен.

— О-о, сеньорито, что-то я тебя плохо слышу, — язвит Пепа, снова пихнув его пяткой. — Ну-ка, повтори: нравятся тебе мои ноги или нет?

— Прекрати!

Бруно подбирает остывший подсвечник, вскакивает и подхватывает штаны, но Пепа не собирается его отпускать: Пепа вцепляется в рубашку брата, повалив его на себя, и хохочет, а потом шмыгает носом, обняв покрепче и дыша в ухо.

— Боишься, что я выйду замуж, детей нарожаю и про тебя забуду? Я же тебе уже сто раз обещала, что ни за что вас не брошу.

— Ни за что, да? — хмурится Бруно, и Пепа ощущает, как у него напрягается спина. — Мами из общины ушла и крестилась, когда её замуж позвали. Помнишь, отец Алехо рассказывал?

— Ну, я-то не наша мамаша, — делает вывод Пепа: повитуха Монтсеррат часто ахает, что Пепа похожа на мать, но Пепа видит в зеркале только мамин профиль, и волосы у неё — рыжие, как у вавилонской блудницы. Рыжие, кудрявые, ни у кого в посёлке таких волос нет. — Вот возьму, и останусь с вами, шиш тебе! Мужиков много, а вы одни.

— С чего-то ты такая заботливая?

— Щ-щас придушу, если не нравится.

— Не хочу! Отпусти, — морщится тот: Пепа милостиво разжимает объятия и спихивает Бруно с себя, решив его пощадить, и Бруно смолкает, так и не посмотрев сестре в глаза.

Пепа срывает травинку, суёт её в рот и, сплюнув откушенный кончик, ложится на крыльцо, скрестив ноги в исцарапанных щиколотках.

— Он же тебя не обижает, да? — вполголоса допытывается Бруно, поймав Пепу за запястье и сплетя её пальцы со своими. — Порчу нашлю, если обижает.

— Не-а, — утешает Пепа: пальцы у Бруно сухие, тёплые, а на запястье у него — браслеты-обереги, и Пепа сжимает их ещё крепче. — Пусть только попробует.