В чём ты ошибаешься (гет)

7 мая 2020 года

Как ты считаешь, Драко, когда у горя истекает срок годности?

Когда ты в первый раз проводишь день, ни разу не вспоминая о них? Когда в первый раз смеёшься и не чувствуешь укола вины, раскаяния за то, что в мире, где их больше нет, всё ещё существует радость? Или, может быть, он истёк, когда я узнала, что беременна, когда мысль о новой жизни наполнила меня неизбывной надеждой, хотя родителей и не было рядом.

Нет, отказ от горя происходил постепенно — оно медленно покидало меня, пока однажды я больше не смогла вспомнить звук голосов родителей, интонацию их смеха, выражения лиц.

Когда я перестала думать о себе как о скорбящей? Помнишь ли ты, Драко?

Сегодня вечером я спросила тебя, а ты ответил, что это звучит немного нездорово. Лёгкий тон, морщины от улыбки в уголках рта — но я всё равно догадалась, что часть тебя напряглась от вопроса, что ты не мог понять, почему я настаиваю на возвращении к прошлому, которое мы оставили позади.

— Иногда я беспокоюсь, что ты до сих пор несчастлива, — сказал ты мне. Стояла поздняя ночь, индигово-синее небо казалось почти чёрным, твоя грудь покоилась под моей щекой. Я не ответила и сразу ощутила свою ошибку в твоём сердцебиении, затрепетавшем, словно колибри, но у меня не нашлось слов, чтобы описать, что я чувствовала. Что угодно, но только не недостаток счастья. Скорее, предвестие траура по всем потерям, которые рано или поздно настигнут меня. Ты бы назвал это тревожностью. В тебе живёт желание материализовывать и формулировать понятия, как будто систематизация каким-то образом ослабит влияние и значимость чувств. Раньше мы разделяли этот порыв. Теперь я уже не так уверена.

Я хотела бы быть той женщиной, которая может лежать в постели со своим мужем и не чувствовать беспокойства. Думаю, ты бы тоже этого хотел, хотя знаю, что никогда бы не признался, и благодарна тебе за это.

— О чём ты задумалась, любовь моя? — Ты не оставил попыток достучаться до меня.

О, Драко. Прошло столько лет, а я продолжаю стараться изо всех сил. Клянусь тебе.

* * *

— Заберёшь Касси сегодня?

Солнечный свет струится в окна, создавая ореол вокруг его головы. Видя Драко таким, без рубашки и потным после матча по квиддичу, я чувствую слабость в коленях. До сих пор у меня не прошло восхищение его формами, дорожкой светлых волос, исчезающих под спортивными брюками — разрушительное воздействие возраста едва коснулось Драко. Я всё ещё смотрю на него и чувствую знакомый жар внутри, реакцию, которая раньше заставляла меня краснеть ото всех потаённых желаний, всех способов, которыми заявляла права на его тело и владела им.

Однако я не могу вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя обязанной что-то сделать с этим желанием. Дети. Домашние дела. Смена карьеры. Его родители. Символы домашнего уюта наложились друг на друга и образовали единую массу, скреплённую нашими намерениями.

Драко хмыкает, слегка кивает и переворачивает страницу «Ежедневного Пророка». Там виднеется лицо ослепительно улыбающейся Кэти Белл, несущейся по квиддичному полю, обхватив руками метлу, а над фотографией развернулась движущаяся колонка текста: «Нетопыри Ньюкасла сходятся с Глазом Торнадо и празднуют триумф».

— Скорпиус с Хьюго работают над проектом у Гарри. Я заберу его по дороге с работы.

— Это завтра, — говорит Драко, переворачивая страницу.

Я тихо ругаюсь, когда обжигающий чай льётся на запястье и пачкает рукав. Драко тут же подаётся вперёд, забирает у меня кружку и наносит быстрое охлаждающее заклинание на воспалённую кожу.

— Осторожнее, любимая. — Он поднимает мою руку, мягко её касаясь, и изучает покраснение. Удовлетворённый, ослабляет хватку и так же мягко сжимает мои пальцы, прежде чем отпустить. Эти мимолётные моменты близости, заботы друг о друге — вот что я хочу сохранить сильнее всего.

— Завтра? — Я смотрю на календарь на холодильнике, прищурившись, чтобы разглядеть, видны ли каракули Скорпиуса внутри пятничного окошка. — Было бы неплохо, если бы он всерьёз начал относиться к семейному календарю. Это ведь бессмысленно, если никто не планирует свой график, чтобы мы могли координировать действия.

Драко пожимает плечами, проводя рукой по волосам.

— Он, наверное, просто забыл.

Моя спина выпрямляется, и я ненавижу раздражение, которое испытываю из-за подобной мелочи. Никто в нашей семье на самом деле не пользуется календарём, специально зачарованным так, чтобы воспроизводить написанное в ежедневниках, которые я всем купила. Это новая система, я не так давно её разработала.

— Это ведь усложнит нашу жизнь, если мы не сможем отслеживать, где каждый из нас находится.

Мой тон привлекает внимание Драко, и он поднимает взгляд, хмуря брови. Я чувствую, как он хочет что-то сказать, но знает, что лучше не делать заверений, которые я сочту покровительственными. Драко считает, что, когда я настроена на полемику, это всегда заметно: в напряжённой линии плеч, в том, как я прикусываю нижнюю губу.

— Я заберу его в пятницу, — наконец говорит он. — Если тебе нужно быть где-то ещё.

Я качаю головой, даже чересчур энергично.

— Нет, нет. Я не это имела в виду. Я смогу его забрать, просто…

Головная боль пульсирует у виска, и я сосредотачиваюсь на том, что наливаю ещё чаю, размешиваю молоко, лишь бы избежать пристального взгляда Драко. Когда я поднимаю глаза, он рассматривает календарь, а затем преодолевает расстояние между нами и заключает меня в объятия, окутывая запахом лосьона после бритья.

— Всё в порядке, — шепчет он, проводя ладонью по моей спине. Иногда его объятия кажутся одновременно успокаивающими и душащими — и я ненавижу, что всё ещё умещаю эти противоречивые эмоции внутри себя, даже когда осознаю нежность жеста, — но заставляю собственные ладони обогнуть контуры его плеч, чтобы принять предложение доброты.

* * *

Позже, когда я сижу в кабинете, мне приходит в голову, что реакция Драко этим утром, его миролюбие, имеют большее отношение ко времени, чем я предполагала. Прошла неделя после годовщины похорон родителей. Я замечаю это, только потому что моя секретарша приносит стопку писем, и одно из них заколдовано так, что дата сама отделяется от верхней части письма и повисает в воздухе на несколько мгновений. Без сомнения, так выглядит пассивно-агрессивный способ от его автора напомнить о приближающемся сроке доставки.

Утро проходит в череде ответов, счетов и нескончаемых встреч. Во время всеобщей послеобеденной планёрки пространство искажается, я смотрю вниз и вижу, что мои заметки полны зигзагообразных линий и закрученных каракулей. Мартин из бухгалтерии бросает на меня кривую улыбку, когда заглядывает в блокнот, и, исказив губы в гримасе, я спешу его закрыть.

Мы вместе выходим из зала после окончания собрания, и он ведёт какую-то вежливую светскую беседу, от которой хочется рвать на себе волосы, но я стараюсь следовать задаваемому им извилистому ритму, отвечая на вопросы с приемлемыми интервалами.

— У тебя ведь в следующем месяце отпуск, да, Гермиона?

— Х-м-м? — Я осматриваю коридор, гадая, не свернула ли не туда. Ничто не выглядит знакомым — или всё выглядит знакомым, но неестественным, как будто я попала в диораму офиса с миниатюрными копиями мебели. Унизительность старения — вот как мы с Джинни называем это явление, когда разум вдруг принимается подшучивать над нами, делать чужеродным то, что когда-то казалось естественным.

— Я забыла о дне рождения Билла на прошлой неделе, — призналась она, когда мы вместе завтракали. — Мерлин, почему мы не ценили это раньше? Когда были моложе. И я не только о метаболизме или том, насколько лучше… всё было раньше.

Затем она поморщилась, дотронувшись до пояса брюк, и я почувствовала себя обязанной предложить немного утешения, ритуальных заверений, которые подруги всегда предлагают друг другу: ты выглядишь великолепно, о чём ты говоришь? Не глупи! И это было правдой: Джинни оставалась всё так же красива, но верно и то, что наступила зрелость; наступила для всех нас.

— Но мне жаль, что я тогда не оценила, насколько всё было острее, как легко удавалось запоминать и вспоминать, — продолжила она. — Иногда я даже сомневаюсь: это у меня просто стало меньше места в голове с появлением Джеймса, Лили и Альбуса, или…

— Ты сходишь с ума.

Она рассмеялась, когда я произнесла это, и я вместе с ней, потому что мы никогда не думали, что нас ждёт подобный разговор, сражаясь всё детство с Волдемортом, противостоя злу и нетерпимости в перерывах между уроками зелий и заклинаний. Эти проблемы когда-то казались далёкими и обыденными из-за высокомерия молодости, веры в то, что экстраординарные переживания возвышают нас над простым разложением времени и тем, что оно способно сотворить с нашими телами и умами.

— Ты говорила что-то о юге Франции? — Голос Мартина возвращает меня в коридор, где мои шаги на автомате вторят его. Голубые глаза мужчины за стёклами очков кажутся водянистыми. — Поедешь к родне?

Я прищуриваюсь, разглядывая туфли.

— О, — говорю, — верно. Наверное, я забыла. — Мой смех звучит неестественно, но момент проходит, когда мы достигаем развилки коридоров, и Мартин кивает на один из них.

— Увидимся позже, Гермиона. Удачи с презентацией.

Я продолжаю идти, моргая от резкого искусственного света, от размытых деревянных дверей, пока не нахожу своё имя. Однажды у нас с Драко был разговор о словах, которые должны существовать в английском языке, но которых нет. Мы лежали в постели, сумерки окрашивали окна в фиолетовый, его пальцы гладили мой затылок.

— Должен быть термин для обозначения уплотнения, которое стекло оставляет на дереве, — сказал он, и я расхохоталась.

— Что? — Он убрал пальцы, но тоже улыбался. Моя голова покоилась у него на груди, и я положила руку ему на живот, прижимаясь щекой к плечу. Я смеялась из-за того, насколько практичным был его ответ, тогда как я думала о концептуальных словах как отличительных знаках — наблюдение за людьми и создание целой истории жизни незнакомцев; время, которое мы проводим задаваясь вопросом, думает ли кто-то ещё о нас; опыт ожидания одного результата и столкновения с его полной противоположностью, — а он пытался найти способ более тщательно описать мир, классифицировать явления, которые, скорее всего, принудят действовать: пятно на столе, существительное (беспорядок), который приведёт к глаголу (убираться).

— Я люблю тебя, — сказала я, когда смех утих. Помню, что тогда думала, как же мне повезло, что наша жизнь может быть такой, где наши умы способны дополнять друг друга, пересекаться, не перекрещиваясь.

В своём кабинете, слушая, как секретарша диктует письма, наблюдая, как солнце просачивается сквозь жалюзи, я думала о другом ответе, который могла бы дать: слово, обозначающее ощущение упреждающего забвения, когда ты знаешь, что не сможешь удерживать что-то достаточно долго.

9 мая 2010 года

Знаешь, Драко, мои родители никогда не кричали. Конечно, они сердились на меня, временами были суровы, но ни разу не повышали голоса. Однажды я спросила их, как же так вышло. Это произошло вскоре после того, как мы начали встречаться, после того, как я услышала тебя, разговаривающего с отцом через камин: в его голосе слышалась жестокость даже сквозь огонь.

— Нам не нужно кричать на тебя, чтобы общаться, — сказал папа. Его, казалось, позабавил вопрос: их взрослая дочь пришла, чтобы поинтересоваться об отсутствии у неё детских травм.

Стыдно признаться, но когда я была беременна Скорпиусом, то начала беспокоиться о том, как мы передаём родительские уроки дальше. Из-за всех тех книг о беременности, всех тех бесформенных инструкций по уходу за детьми и изменению поведения. Дело было не в том, что я тебе не доверяла, а в том, что знала, что слишком сильно люблю тебя, и если бы в тебе однажды проявились черты отца, то неизвестно, как бы я тогда поступила. Ты неспособен на настоящее насилие, но мне было интересно, каким стало твоё представление о дисциплине, как ты справишься с этим специфическим проявлением родительского разочарования, столкнувшись с плохим поведением в детстве.

Однако сегодня вечером за обеденным столом, чувствуя твою руку на колене, после того как мой голос повысился, щёки покрылись красными пятнами, а взгляд не отрывался от Скорпиуса, мне стало так стыдно. Не только потому что я когда-то сомневалась в тебе, но и потому что переоценила собственное терпение. Мой спор со Скорпиусом был тривиальным, сосредоточенным на том, что я приняла за его беспечность.

— Ты часть семьи, — сказала я. — Когда тебе нужно, чтобы один из нас отвёз тебя куда-нибудь, ты должен попросить, нельзя просто…

И в его голосе, в покровительственном взгляде, которым он смотрел на меня тогда, в его лице я увидела твоего отца.

— Мам, я же тебе говорил. Говорил на прошлой неделе. Ты никогда меня не слушаешь…

Касси опустила глаза в тарелку, водя наколотым на вилку куском ростбифа по керамической поверхности.

Тогда я почувствовала, как твои пальцы сжали колено, увидела мрачное выражение лица. Я знала, что ты согласен с ним, даже пытаясь проявить солидарность со мной — как прикосновением, так и молчанием. Ты мог бы попытаться успокоить меня перед детьми, но я бы восприняла это как покровительство, а мы давно договорились не подрывать авторитет друг друга перед Скорпиусом и Кассиопеей. И теперь я задаюсь вопросом, действительно ли такого рода обещания наивны по своей сути: что мы всегда будем в одной команде, когда на поле выйдут и другие игроки.

Внезапно это — усилия, которые я вложила в календарь, зачарованные ежедневники — показалось таким безнадёжным. Я старалась как могла быть хорошей женой, хорошей матерью, и всё равно терпела неудачу там, где это имело значение. Поэтому я закричала. И хуже всего, что это произошло даже не в первый раз, и я понимала, что не в последний.

Я плакала, когда ты нашёл меня в ванной, опустился коленями на кафель и нашёл мою ладонь.

— Всё хорошо, Гермиона, — сказал ты. — Я говорил со Скорпиусом. Он сказал, что попробует воспользоваться ежедневником. — Ты взял паузу, вглядываясь в моё лицо, и по взгляду я поняла, что ты тщательно подбираешь слова.

— Ты думаешь, что я веду себя иррационально, да? — Я не должна была задавать этот вопрос, потому что не хотела услышать ответ и потому что уже знала его, но потом часть меня захотела рассмеяться. В нашем языке должно существовать слово, чтобы описать и это понятие — точечное насилие, которое мы совершаем над собой в попытке доказать правоту.

— На тебя просто много всего навалилось…

— Думаешь, что я веду себя неразумно. — Мой голос был ровным. Я вытерла глаза и прижала пальцы к виску.

Ты, казалось, не находил слов, пока я вновь не взглянула на тебя.

— Я не знаю, что и думать, Гермиона.

Понимаю, Драко, но у меня не хватает слов, чтобы объяснить.

15 июня 2020 года

Помнишь тот отпуск, который мы провели на Капри? О Драко, ты тогда ужасно обгорел на солнце. Кожа на спине отслаивалась тонкими полосками и, скрученная спиральками, устилала всю кровать. Ты всё время отмахивался от меня. «Перестань волноваться, любимая, — повторял каждый раз, когда я настойчиво пыталась нанести крем от загара. — Я не собираюсь проводить на солнце много времени. Всё будет хорошо». В конце концов, я оказалась права. Ты ворчал, и мы препирались, игриво и легкомысленно, но я помню, что в ту ночь продолжала чувствовать себя неуютно, потому что именно такими сделал нас брак. В некотором смысле он изменил отношения между нами, вернул старое противостояние, пробудил во мне самодовольство от собственной правоты.

Моё отношение к спорам как к соревнованию уже многое говорит обо мне.

Однажды я спросила Джинни, бывало ли у них с Гарри то же самое, и она недоумённо на меня посмотрела.

— Если честно, я и половины из наших ссор не вспомню, — сказала она, рассмеявшись, и я тоже выдавила из себя смешок. Потому что я помню почти все наши, Драко.

Я веду счёт не ради того, чтобы копить злость, просто, возможно, нахожу это утешительным. Счёт позволяет мне отслеживать развитие наших отношений через разногласия, пути, пройдя по которым мы росли как партнеры. Позволяет понимать, как созревали источники наших конфликтов: от абстрактных, вроде идеологий и принципов, до вполне конкретных — детей и финансов.

Полагаю, из-за этого я нередко кажусь скучной, чрезмерно прагматичной. Когда мы только начали встречаться, я беспокоилась, что эти мои черты — прямолинейность, скрупулёзность, точность, которой я требую от жизни, — станут переломным моментом в наших отношениях. Способ доказательства противного оказался унизительным.

Я нервничаю из-за грядущей поездки, из-за всего, что может пойти не так. Рядом слышно твоё размеренное дыхание. Во сне у тебя подёргиваются пальцы на ногах. Я когда-нибудь говорила тебе об этом? Хотелось бы мне знать, о чём ты думаешь, если мы грезим об одном и том же. Если хотя бы раз в жизни это было правдой.

* * *

— Бли-ин, ну и жарища.

— Следи за речью, Скорпиус. — Голос звучит безэмоционально, как у робота, и мне не нужно смотреть на сына, чтобы догадаться о выражении его лица: презрительной гримасе, запечатлевшейся на лице каждого подростка. Иногда родительское воспитание ощущается примерно так: последовательность реакций на всевозможные нарушения правил. За нецензурной бранью следует упрёк. Насмешливый взгляд приводит к лекции. Насилие необходимо немедленно пресечь.

Я слышу, как он ворчит себе под нос, и меня охватывает раздражение.

— Что-то не так, Скорпиус? Ты хочешь что-то сказать?

— Здесь чрезвычайно, невыносимо тепло, мама, — говорит он тем высокомерным тоном, который я терпеть не могу, растягивая слоги, отчего Касси хихикает. Но её смех резко обрывается: полагаю, выражение моего лица слишком сурово.

— Разве ты не должен быть благодарен уже за то, что находишься во Франции? — Я поднимаю ножку бокала, натужно растягиваю уголки губ в улыбке и делаю глоток. — Сегодня замечательный день, и ты проводишь его вместе с семьёй.

Он проводит рукой по ладони.

— Не имею ни малейшего представления, как погода может быть связана с тем, где и с кем я нахожусь. Первое — как ты бы, мама, сказала — основано на фактах. Значимость другого, как и его предполагаемое влияние на мой опыт, субъективны.

Один из моих коллег, Август, однажды описал своего сына как «пожирателя смерти на выгуле». Мы сидели в пабе. Он раскраснелся от огневиски и, увидев выражение моего лица, поспешил извиниться. «Мерлин, Гермиона, — сказал он. — Я не это имел в виду». Он неопределённо взмахнул руками и жалостливо свёл брови в знак извинения. Я покачала головой, хотя это действительно изменило моё к нему отношение, пусть и не так, как он предполагал.

Меня не слишком волновали упоминания о Пожирателях смерти, как и общественно поддерживаемая ненависть, с которой мы росли. Скорее мне показалось отвратительным, что отец может так относиться к собственному сыну. «Пожиратель смерти на выгуле» — что именно это значило? Безжалостное дитя? Высокомерное? Жестокое? Дитя с искажёнными представлениями о морали? Социопат? Случаются дни, когда я задаюсь вопросом, не ошибочно ли я истолковала то сравнение. Может быть, Август всего лишь хотел показать мне, что подростковый возраст меняет детей так резко, что иногда не хочется ничего, кроме только увидеть конец этой метаморфозы? Тогда, по крайней мере, их жестокость можно было бы рационализировать как необходимость ради высшего блага.

Я слышу, как Драко вздыхает. Глотаю вино, его вяжущий, терпкий вкус обволакивает горло.

— Я бы хотела, чтобы хоть раз в жизни ты испытал искреннюю благодарность за то, что имеешь.

Скорпиус фыркает.

— И что же я такого я имею? Доставучих родителей? Помешанную на контроле мать…

— Скорпиус, прекрати. Ты не можешь так разговаривать с мамой…

Голос Драко ровный и спокойный, хотя он делает едва заметные паузы между слогами, что свидетельствует о раздражении. Мне неприятно, что я подвергаю сомнению искренность его замечания — хочет ли он наказать нашего сына по собственной воле или потому что считает, что этого желаю я?

— Я не понимаю, почему обязательно было пропускать вечеринку Питера, чтобы приехать сюда. Я уже говорил вам обоим, что достаточно взрослый, чтобы оставаться дома один, а вы всё равно притащили меня во Францию. Поэтому теперь пожинайте плоды моего отношения к вынужденным взаимодействиям…

Жужжание заглушает его голос, пульс подскакивает. Я опускаю взгляд, сосредотачиваюсь на салате с вялой, поникшей зеленью, края которой уже начинают загибаться от жары. На нескольких гренках поблёскивает приправа, и в груди начинает чесаться. Я чувствую, как в сознании формируются слова, вызывая тупую боль. У маглов есть такая игра под названием «Тетрис», разновидность динамической головоломки. Моя мама была его большой поклонницей. После работы она играла, чтобы расслабиться, а я наблюдала, как она соединяет фигурки вместе, образуя причудливый узор из квадратов. Иногда когда я пишу, то представляю, что мои слова подобны кусочкам тетриса, складывающимся в элегантную сбалансированную картину. В последнее время задержка между блоками увеличилась, форма исказилась. Они больше не подходят друг к другу так, как следовало бы.

— Гермиона?

Тот ли я родитель, которым хотела быть? Несколько месяцев назад, после ужина в «Норе», Флёр задала этот вопрос, чтобы завязать непринуждённую беседу. Почти все говорили о том, каким уничижительным было родительское отношение, как воспитание смирных ведьм и волшебников перечеркнуло их ожидания и планы. «Мерлин, клянусь, с каждым днём я всё больше и больше становлюсь похожей на свою мать», — сказала Джинни, чем заслужила шлепок от Молли и хохот за столом.

— Мама?

Мы с Гарри были единственными, кто сохранил молчание. Мои ожидания от родительства оправдались: как мать я стала продолжением собственного воспитания. Удивляла не моя точка зрения, а то, насколько неэффективными оказалось мои методы в условиях нашей семьи. В некотором смысле я надеялась, что воспитание сформирует характер. Чего я не ждала, так это того, что оно начнёт его отторгать. Однако именно это я видела в глазах Скорпиуса: отвращение и брезгливость. В такие моменты он отдалённо напоминал мне Люциуса.

— Гермиона? — Я вздрогнула от прикосновения. — С тобой всё в порядке, любимая?

Мне потребовалось мгновение, чтобы понять, где я нахожусь, звуки хлынули в голову одновременно. Однажды я попыталась описать это своему целителю: «Иногда я выпадаю из настоящего, как будто подо мной открывается люк». Целитель был озадачен. «Выпадаете? — переспросил он. — Что вы имеете в виду?». Тогда у меня тоже не нашлось слов, как описать это ощущение свободного падения. Я бы не назвала его неприятным, просто дезориентирующим: ты наблюдаешь, как жизнь разворачивается перед тобой, но не имеешь возможности повлиять на неё.

Геометрия стола нарушилась — три занятых стула вместо четырех.

— Куда делся Скорпиус? — спросила я. Я что, пропустила его уход? Смятая салфетка валялась в тарелке с салатом, а стул так и стоял отодвинутым.

Касси играла со скатертью, зажимая уголок большим и указательным пальцами.

— Наверное, вернулся в комнату, — пробормотала она.

Я сглотнула, почувствовав внезапную горечь во рту, а Драко неловко покашлял.

— Что ж, у него определённо есть талант к драматическому уходу.

Да, так я и думала. Настоящий Малфой.

* * *

— Как обстоят дела в министерстве, Гермиона?

Люциус медленно, педантично нарезает говядину и лишь на мгновение бросает на меня взгляд, задавая вопрос.

— Хорошо. — Мой голос высокий и фальшивый. Я думаю о тестах на детекторе лжи в магловских фильмах, о том, как можно их убедительно обмануть.

— Много работы, я полагаю? О вашем отделе довольно часто пишут в газетах. Вы, должно быть, очень гордитесь.

Когда Люциус задаёт вопросы, я никогда не уверена, беседует он или допрашивает. «Ты всегда предполагаешь худшее о моём отце», — закричал Драко во время ссоры, а потом мы оба застыли, потому что, конечно, так я и делала. Само собой, так я и делала. Негласный договор нашего брака состоял в том, чтобы не называть то, что нам было не под силу изменить: кровь.

Однако плечи Люциуса расслаблены, лицо ничего не выражает. Целитель предложил мне поработать над ответными эмоциональными реакциями. «Определи свои эмоции, — сказал он, — а потом погрузись в них».

Прямо сейчас я испытываю: тревогу, обиду, усталость. Я выигрываю время, делая глоток вина, медленный вдох. Кроме всего прочего, я: расстроена, раздражена, зла.

— Я не уверена, что гордость — подходящее слово для описания того, что я чувствую по отношению к работе. Возможно, стыд.

Люциус приподнимает бровь. Вокруг нас звякают столовые приборы, но разговоры между Драко и Нарциссой, Скорпиусом и Касси затихают. Должно существовать отдельное слово для того, насколько напряжённой может быть тишина, когда даже молекулы в воздухе предупреждающе вибрируют на запредельной частоте.

— Стыд? — Люциус недоумённо покашливает, на мгновение поджимая губы, но быстро принимает нейтральное выражение лица. — Я не уверен, что понимаю.

— Ну, я нахожу довольно постыдным, что, несмотря на войну и принесённые ею жертвы, мы всё ещё живём в обществе, которое делает мою работу необходимой. — Я думаю о случае на прошлой неделе: студентка университета, чуть за двадцать, в организме магия, а в животе — нож, нижнее бельё порвано и окровавлено. На её теле нет ни следа ДНК, да и с чего бы им там оказаться? В чём польза от магии, если не в облегчении жизни волшебников?

Когда Касси и Скорпиус были детьми, я пыталась объяснить им, чем занимаюсь. «Мы с моим отделом осуществляем посредничество между мирами маглов и волшебников», — вот на чём я в конце концов остановилась. На дипломатичном описании, не рисовавшем тех ужасных картин, которые мне часто приходилось наблюдать. Волдеморт ушёл, но человеческая способность к жестокости осталась: зло не нуждалось в лидере, чтобы существовать. Злу требовались только желание и смекалка. Магия сделала возможным последнее, а разум обеспечил первое.

Я прочищаю горло. Боковым зрением вижу руку Драко, сухожилия на которой вздулись, оттого как сильно он сжимает вилку.

— Мы до сих пор живём в обществе, Люциус, где волшебник входит в мир маглов и берёт силой — магией — то, что не может получить здесь.

К нашему столику подходит официант, но Люциус отмахивается от него, не давая сказать ни слова.

— Надеюсь, вы говорите абстрактно, чтобы соблюсти надлежащий этикет за ужином? — Его голос остаётся спокойным, но между бровями залегла морщина.

— Вы бы предпочли, чтобы я была более прямолинейна? Желаете узнать подробности?

Жертва жила одна в комнате общежития. Её не могли разыскать два дня, после того как её мать позвонила в университет, обеспокоенная молчанием дочери. «Она никогда так надолго не уходит, не поговорив со мной», — сказала женщина. В магловских новостях свидетели сообщили, что видели, как молодая женщина выходила из ночного клуба с красивым мужчиной постарше, держа его за руку. Влияние магии списали на действие бутирата, СМИ скормили стандартный сценарий ночного преступления, который они превратили в сенсацию. Начались бдения, возобновились призывы к усилению «безопасности кампуса», с передовиц газет не уходили нравоучения об угрозе «одноразовых интрижек».

Я чувствую руку Драко на лопатках и вижу, как пальцы Нарциссы скользят по руке Люциуса.

— Я бы предпочла, — говорит Нарцисса, — вместо этого обсудить наши планы на следующие пару дней. Гермиона, как ты смотришь на то, чтобы посмотреть местные достопримечательности, пока мы здесь? Я помню, что ты интересуешься историей.

Мне требуется слишком много времени, чтобы ответить, и Драко вставляет, мягко и уверенно:

— Звучит заманчиво, мама. Может, заодно пройдёмся по магазинам, купим что-нибудь для вас с Касси.

После этого разговор возобновляется, но дрожь воздуха не покидает меня, каждый его атом сотрясается от всего, что я хочу, но не могу сказать.

Ужин заканчивается, и после того, как Люциус с Нарциссой возвращаются в свои комнаты, Драко погружается в молчание. Мы вместе готовимся ко сну, и я слежу за движениями в зеркале.

— Ты расстроен тем, что я сказала за ужином, — наконец говорю я.

— Ты спрашиваешь или утверждаешь?

Я моргаю, отражение моргает в ответ — глупая женщина, которая всегда говорит не то.

— Я…

— Мне бы хотелось, чтобы ты попыталась, — говорит он. — Хотелось бы, чтобы ты проявила немного понимания и попыталась. — Отцовство притупило силу его гнева. Теперь возмущение, кажется, лишь утомляет Драко. — Они не идеальны, и они, конечно, не такие святые, как твои родители, но они стараются, если не ради нас, то ради Касси и Скорпиуса.

Снова та же горечь во рту стекает по горлу и образует ком, который приходится сглотнуть дважды, прежде чем я могу встретиться взглядом с Драко.

— Спокойной ночи, Гермиона, — наконец говорит он и, не дожидаясь ответа, закрывает за собой дверь ванной.

17 июня 2020 года

В первый раз, когда мне разбили сердце (Рон с Лавандой на четвёртом курсе), я написала маме, и она ответила загадочным письмом. «Чего ты не сможешь понять о любви, пока не повзрослеешь, — написала она изящным наклонным почерком, — так это того, насколько она бескорыстна. Не потому что эмоции по своей сути неэгоистичны, а потому что любовь делает тебя исключительно восприимчивым к потребностям другого человека, даже если они не совпадают с твоими желаниями».

Я не ответила — её ответ меня разозлил. Естественно, как и большинство её советов, он оказался правдой. Правдой было и то, что я не понимала его смысла до тех пор, пока десятилетия спустя не увидела смирение твоей матери перед лицом нашего брака, её принятие того, чего она когда-то не могла постичь. Мысли о твоей матери всегда напоминают мне о моей, понимаешь?

Нарцисса призналась, что сильнее всего она желала появления человека, который любил бы тебя за то, какой ты есть. За то, кто ты такой и что из себя представляешь. Я была тронута её просьбой, даже если она не учитывала неустойчивость или изменчивость: кем ты мог бы быть; кем ты можешь стать.