Кинцукурой (гет)

Стояла глубокая ночь, когда Каз возвратился в крохотную чердачную комнату, которую считал свои домом. Ему пришлось принять участие в безумной авантюре Джаспера в одном захудалом игорном заведении, но в итоге затея окупилась, и теперь довольный Каз с легкостью поднимался по многочисленным лестничным пролетам. Он отворил три замка, толкнул дверь и кинул портфель на шаткий столик в углу, прежде чем присесть на продавленную кровать. И только тогда поднял глаза. Он почувствовал, что не один, едва переступив порог, но присутствие незримого гостя было знакомым, поэтому Каз и не думал беспокоиться.

— Я на пятом этаже. Я запер окно изнутри и снаружи, перенес офис в новое здание в Бочке, о котором ты не могла знать. И все же ты здесь. Я должен был знать, что ничего из этого тебя не остановит.

Инеж плавно спрыгнула со шкафа, где лежала, свернувшись клубочком, точно кошка.

— Первый этаж или пятый — мне все равно.

Каз не спросил, как долго она пробудет в Кеттердаме, и Инеж не стала говорить. За прошедшие годы это стало их маленьким ритуалом. Инеж возвращалась из плаванья и отыскивала Каза, в каком бы грязном логове тот не скрывался. Ее взгляд стал жестче, решимость тверже из-за всех ужасов, с которыми ей пришлось столкнуться в море. Инеж оставалась ненадолго — на неделю, пару дней, одну ночь — прежде чем вернуться к своей миссии. Эти несколько часов или дней существовали вне времени; краткий миг, когда они могли отложить дела в сторону и немного отдохнуть.

Он никогда не просил ее остаться.

Каз пододвинулся, освобождая для Инеж место, чтобы она могла усесться под потолочным окном и видеть входную дверь. Он двигался инстинктивно, не дожидаясь просьбы, так же как и Инеж всегда предусмотрительно оставляла между ними пространство. Какое-то время Каз и Инеж молча сидели бок о бок — они никогда не могли полностью расслабиться — но только в редкие минуты покоя рядом с друг другом могли позволить себе уязвимость.

— Мой последний рейс завел меня дальше, чем я могла вообразить, — нарушила молчание Инеж. — Мы месяцами бороздили море гоняясь за слухами, которые уводили нас все дальше на восток от Шу Хана, за пределы карты. Даже наши самые опытные навигаторы оказались бессильны, но мы не сдавались и все же нагнали корабль работорговцев. Мы перехватили его ночью во время шторма.

Инеж на секунду прикрыла глаза, не желая вспоминать ту ночь. Она оставалась преданной своему делу, но горькое осознание, что всех ее усилий недостаточно, чтобы искоренить работорговлю, подточило ее. Теперь спасение виделось ей не победой, а лишь обреченной попыткой сделать мир чуточку лучше. Все это поумерило ее пыл.

— Большинство пленников, которых мы освободили, были шуханцами и равкианцами — мы высадили их на обратном пути в Кеттердам. Но среди них оказались выходцы из страны, о которой я никогда не слышала: крошечного острова к востоку от Шу Хана. Несколько девочек — троюродные сестры из одной общины, занимавшей рыболовством. Их семьи были так рады возвращению дочерей, что одарили нас подарками.

Встав на кровать, Инеж достала со шкафа пакет.

— У них интересный метод реставрации керамики, — проговорила она, разворачивая упаковку, от которой пахло морем. — Разбитое изделие склеивают, но трещины не маскируют, а вписывают в дизайн с помощью лака, смешанного с золотым порошком.

С этими словами она вложила в руки Каза бирюзовую чашу с золотой трещиной на боку.

— Я не могу оставить такую хрупкую вещь на корабле, и поэтому хочу отдать ее тебе. Сохрани, продай, используй для сбора ставок в карточной игре — делай, что хочешь, мне все равно.

Каз повертел чашу в руках. Золотая нить поблескивала, когда на нее падал лунный свет, струивший сквозь окно. Инеж подтянула колени к подбородку, словно стараясь стать как можно меньше.

— Зачастую, когда мы возвращаем пленников, семьи благодарят нас: кормят и поят, одаривают дарами. Даже пытаются заплатить. Но иногда… оказывается, что рабов продали торговцем их же родные из жадности, страха или отчаяния. Как некоторых равкианцев, которых мы спасли. Тогда мы дали им выбор: присоединится к нашей команде или начать новую жизнь в Кеттердаме. Все выбрали последнее. Пока они находятся на корабле, но завтра нужно будет отвести их в лагерь для равкианских беженцев. Может, там им смогут помочь. Их собственные семьи, Каз! Они сделали своих родных изгнанниками и останутся безнаказанными. Иногда мне кажется, что мир болен.

Каз медленно встал — он всегда старался избегать резких движений рядом с Инеж — и, поставив чашу на стол, обернулся к ней.

— Для кого-то это станет изгнанием — некоторым трудно привыкнуть к Кеттердаму. Но я все еще здесь, и Джаспер все еще здесь, и Уайлен — хотя он и родился в Кеттердаме, не думаю, что он считал его домом, пока не попал в Бочку. Даже Нина вернулась, хотя ей пришлось уехать в Равку, чтобы понять, что ее место здесь. Может, так будет и с твоими равкианцами.

Как и во всех их разговорах, многое осталось невысказанным. Кеттердам — город ветхих складов, темных закоулков и вычурных игорных притонов, скрепленный петляющими улочками и каналами, сделками и обязательствами — являлся последним пристанищем для тех, кому некуда было больше податься. Это город изгнанников, беженцев и отверженных, потерянных и сломленных людей, которые при наличии удачи, связей и определенной суммы золота, могли начать все сначала. Этот город причинил много боли Инеж и сделал ее сильней; этот город, от которого она бежала и ради которого пыталась спасти других от судьбы, которая привела ее сюда. Она никогда бы не призналась в том, что Кеттердам стал для нее почти домом, и что ее борьба с работорговлей была попыткой доказать, что она достойна остаться.

Каз чиркнул спичкой и зажег единственную лампу в комнате. Инеж осторожно поднялась с кровати и встала рядом, ее пальцы коснулись чаши. Блики света играли на золотой заплатке. Каз помрачнел.

— Думаю, я готова вернуться домой. Еще один рейс, всего один, и тогда я продам корабль или передам тому, кто захочет продолжить мое дело. Еще один раз, и я вернусь, чтобы остаться.

Ее ладонь лежала на столе, невысказанным вопросом, и Каз ответил, сняв перчатки и положив руку рядом. Их ладони не соприкасались, но, казалось, что в заряженном воздухе танцевало золотое свечение. Другой рукой Инеж вытащила ножи и положила их рядом с перчатками Каза, возле вновь собранной чаши. Свет мерцал и подрагивал, когда они наконец нашли в себе смелость посмотреть друг другу в глаза.