В чаще (джен)

Hör mir zu,

Wer schön sein will muss so viel Schmerz ertragen,

Drum schau mir bitte nicht ins Herz, mein Kind.

© Oomph!

— Стреляй!

Исабелла жмётся щекой к прикладу ружья, взводит курок и выдыхает вслед за оленем, — рожки у него небольшие, росту под стать, и курок щёлкает слишком громко, а олень, вздрогнув ушами, кидается прочь в прохладу горной чащи.

Исабелла стреляет ему вслед, — ещё раз, и ещё, прямо промеж лопаток, и бежит следом, стараясь не визжать: то ли от восторга, то ли от волнения, — и не отстаёт, пока олень не валится в мох, окропляя цветы брызгами.

— Молодец, доченька!

— Да, папа, я молодец, — гордится Исабелла.

У отца чёрные глаза в угольной мази, и он по горло замотан в покрывало, — Исабелла не сразу понимает, что тот говорит не по-испански, и тут же теряется: её отец говорит, выглядит и держит ружьё совершенно не так, а ещё он носит очки, и его зовут Агустин Амандо Валерио Валенса, а не Матукай.

— Иди-ка сюда, доченька, покажу, как свежевать. Выручка твоя, купи в деревне всё, что хочешь.

— И бусы? — облизывает Исабелла губы, жадно глядя на то, как намокает и чернеет мох.

— И бусы, и серьги, и новые шнурки.

Оленья кровь впитывается в землю.

Матукай снимает со зверя шкуру и срезает с костей жилистое мясо, а Исабелла, вскрикнув, бежит к ручью умыться: у неё такие же косы, но веснушек нет и в помине. Разве Исабелла носит глухие юбки, чулки и покрывало на плечах, подвязав его на индейский манер? У Исабеллы все платья лёгкие, с кружевами, и обувь она не любит: ещё чего, зачем она нужна? — и подол, когда Исабелла валяется на прогретой летом земле, заголяет её ноги по самые бёдра.

«Баловница маленькая! Хоть бы поскромничала, — ворчит матушка Монтсеррат. — Знает ведь, что красавицей вырастет».

«А что ты хотела-то? Блаженная!» — жмёт плечами молодой пастор.

— А-ай! — в третий раз визжит Исабелла, увидев, что её руки по локоть измазаны кровью, сплёвывает и просыпается.

Одеяло у Долорес сбилось ниже загорелых щиколоток, волосы спутаны, ноги голые; Долорес дышит, приоткрыв рот и по-детски пуская слюну, и Исабелла поправляет на ней одеяло. Исабелла — старшая, но Исабелла не делает между тремя сёстрами и братом никакой разницы, — мамины ли, тёткины ли, все они ей родные.

У Долорес волосы кудрявые, и вся она — яркая, сладкая, как маковый цветок, и Исабелла ей завидует: почему у неё, Исабеллы, волосы не такие же густые, как ворох овечьей шерсти?

— Ты куда? — сонно интересуется Долорес, приоткрыв глаз.

— Гулять. И не смей бабушке говорить, — приказывает Исабелла, отпирает ставни и вылезает через окно на крышу, а с крыши, пробежав босиком по черепице, — во двор, легко спрыгнув в телегу и распугав кур у птичника.

«Дядь, мне сны снятся, и я там с прадедушкой на оленей охочусь. Так бывает?»

«Это всё потому, что ты ведьма, Исабо. Как мама, тётка и я, — не без гордости отвечает дядя, держа её пальцы в пригоршне. — И ещё ты чибча, как бабушка. Наша кровь — она сильнее, чем испанская».

«А Долорес такие сны никогда не снятся. И Луизе тоже не снятся».

«Смотри, нос-то не задирай!»

Непутёвый грешный дядя Исабеллы не похож на мягкосердечную мать, которая вечно всех жалеет, вздыхает и молится, — у него больше общего с тёткой, рыжей и горластой, которая ставит свечку всем святым подряд, не разбираясь, индейские они или испанские, и её ничуть не смущает, что в юности у неё было много мужчин.

Исабелла любит кровь и меха, но бабушка-чибча носит вдовью шаль, когда ходит в церковь, и Исабелле, старшей из детей, до́лжно быть такой же порядочной.

Хотя бы для вида, ладно?

* * *

В день, когда дядя покидает дом, Исабелла забивается в чащу, укутавшись колючим терном, и молчит, когда её зовут по имени.

— Исабелла, не дури, ты уже большая девочка, будь взрослой. Я ведь знаю, что ты здесь, — строго говорит бабушка и опускается на колени, раздирая руками колючую поросль, — некогда нам тосковать. У нас кукуруза чахнет и розы завяли, Исабелла!

— Он же вернётся, правда?

— День и час нам не известны. Если любит, значит, вернётся.

Исабеллу грызёт тоска, но она не намерена жаловаться, — уж очень хорошо Исабелла помнит, как дядя ругался с бабушкой, перебирая на пальцах всю ругань на свете. Бабушка всегда больше ладила с дочерьми, чем с сыном, и из-за этого вдвойне больно видеть, как бабушка гонит его прочь с кухни, вцепившись в волосы, — потому что однажды Исабелла подглядела, как дядя лежит у неё на коленях, и та гладит его по голове, как ребёнка.

Если бы Исабелла только умела, то она бы молилась каждый день за всех: за бабушку, за братьев и сестёр, за дядю и тётю, за отца и мать, поседевшую от многочисленных выкидышей, — вот только молиться у неё не получается. Исабелле тягостно и душно, и она прячется в прохладе чащи, содрав с себя кружевное платье, и возвращается домой довольная, вся взмокшая, грязная, с землёй под ногтями и паутиной в волосах.

— Что, опять в лес убежала? Дикая у вас внучка, донья, — ропщет Артуро Мендес, — как горная коза.

— Самая прекрасная, Артуро, — отбривает бабушка, распутывая гребнем волосы Исабеллы, и Исабелла чувствует себя самой-самой счастливой.

* * *

В день сватовства Исабелла всерьёз задумывается о том, что когда-нибудь ей придётся пустить корни, и это сбивает её с толку.

— Ну-ну, Исабо, чего ты дуешься? Тебе ведь тоже нравится Мариано, он хороший парень. Ему лестно, что ты можешь согласиться.

— Могу, — уклончиво отвечает Исабелла, сорвав цветок с побега, и обкусывает на нём лепестки: старый Хосе Аркадио пасёт в горах овец семьи Маркесса, и в детстве Исабелла выращивала для них цветочки и очень радовалась, когда овцы их жевали.

— Он умеет целоваться. И танцевать. И по хозяйству сам управляется, мать у него уже совсем старушка.

— Знаю…

— А ещё Мариано хочет дете-е-ей, — нарочито противным тоном добавляет Долорес, хлопнув Исабеллу по заду. — У тебя такие бёдра, что и пятерых родить не грех.

— Долорес, прекрати!

Долорес улыбается, обнимает и целует в обе щеки, обдавая летним жаром до самого нутра, — отец тоже обнимается, когда хочет кого-то утешить, только у него получается не так ловко. Нескладно как-то: тётка целует своих детей по тысяче раз на дню, мать с отцом души не чают в Луизе и Мирабель, и чернявая, статная, похожая на андскую богиню Исабелла жмётся к бабушке, чувствуя себя среди них немного чужой. Пристойно ли богине, чтобы к ней сватались?

— Ты не хочешь замуж?

— Сейчас — не хочу.

— Тогда пойди и расскажи. Хочешь, вместе скажем?

— Нет. Бабушка расстроится, — отрезает Исабелла, выкусив лепесток, и втыкает стебель за ухо, чтобы тот вновь расцвёл в её волосах, — мы и так у неё с придурью.

Уже десять лет во флигеле не слышно брани и смеха: мама молится чуть дольше обычного, тётка скучает с ребёнком в подвязанной шали, а сухой чёрный взгляд бабушки прожигает спину Исабеллы до самого хребта.

«Это из-за него всё, бабушка, — дует Исабелла на горячий кофе, раздражённо плюя под ноги. — Это из-за него у нас теперь всё вот так, да?»

«Я по нему тоже очень скучаю», — поджимает та губы.

«Молись за него, доченька, — упрашивает мать. — Кто ещё помолится за твоего дядю, кроме нас?»

Исабелла решает, что мать права: пусть язычником останется тот, кто оставил дом, уведя с собой лошадь, а Исабелла — юность с кровью во рту, утопленная в горной реке, — попросит деву Гваделупскую уберечь его, как и подобает по-христиански. И Мариано… что ж, пусть её мужем будет Мариано, Исабелла ведь не слепая, — Исабелла видит, как Долорес веселится с ним на танцах, и помнит, как однажды сестра вернулась заполночь, зацелованная, и отмалчивалась, когда Камило хватал её за руку и выпытывал, не снились ли той дурные сны.

Исабелла не любит ни одного мужчину и не собирается быть чьей-то женой, но её снисходительности хватит на нескольких.

— А ты сама сходи, — поразмыслив, советует Исабелла, улёгшись под боком сестры. — Расскажи, что он тебе тоже нравится. Пусть Мариано женится на тебе.

— Как у тебя всё просто: раз нравится, так сразу замуж? Раз дядя сказал, что мой парень будет обещан не мне — значит, пусть так и останется.

— Дядя нас бросил, Лоло!

— Не бросил, ты ничего о нём не знаешь, — болезненно кривит Долорес губы, задрав веснушчатый нос.

«Тьфу, вот ведь блажь нашла. Овца ты, Долорес».

* * *

В день, когда дядя возвращается с гор, Исабелла не знает, кричать ли ей, обнимать ли или злиться из-за того, что тот выглядит ещё худее прежнего, — и Исабелла, чумазая и растрёпанная, делает всё это одновременно, и впервые за десять лет не задумывается над тем, как положено просить деву Гваделупскую о том, чтобы её дядя вернулся живым: сломанное можно починить, а непрощённое — простить, потому что жизнь слишком коротка для обид и горя.

Мать у Исабеллы — порядочная христианка, а Исабелла не умеет ни просить, ни молиться.

— Там, в Андах, вы все снились мне, — сознаётся дядя, и в его одичавших глазах расцветает зелень: Исабелла успела забыть, что у него шрамы на пальцах и сколотые зубы, и дядя кажется ей каким-то чужим.

— Раз снились, значит, надо было вернуться, — злится тётка и обнимает его ещё крепче. — Снились мы ему, видите ли. Осёл!

Долорес отводит взгляд и с невинным видом свистит на губах, и Исабелла прекрасно понимает, что та знает намного больше прочих домочадцев, всех вместе взятых, но ничего никому не расскажет.

По крайней мере, пока, — Долорес умеет молчать, даже если из-за этого ей становится больно.

* * *

— Исабелла, чтоб тебя, вернись!

— Бабушка, пёс удрал! За Долорес бежит!

— Сестра, хватит, пойдём домой, — требует Долорес и вцепляется в колючки голыми руками: колючки царапаются до крови, но Долорес, — взлохмаченная, взмокшая, беременная второй дочерью, совершенно неуместная здесь, в чаще, в своих кружевах и маково-ярком платье, — не намерена отступаться. — Исабелла, я ведь знаю, что ты там! Исабо!

Исабелла, вздрогнув, забивается в гнездо, как зашуганный подранок, и сквозь её волосы прорастает мох, плесень и зелень: Исабелла разодрана до самого нутра, и теперь все вокруг будут знать, что вся её порядочность ничуть не дороже шелухи, когда росток на семейном древе обернётся плодом в животе.

— Долорес, прекрати, у тебя кровь идёт!

— Нет, ты послушай меня! — упрашивает Долорес, когда Исабелла хватает её за запястья, чтобы та не оцарапалась ещё больше. — Слушай, пойдём со мной, хватит мхом обрастать.

— Разве ты не сердишься?

— Нет. Правда, не сержусь.

— И теперь люди будут смотреть и думать, что я увожу у тебя мужа, да?

— Сдурела? Ты никого у меня не уводила. Мариано не баран, чтобы его уводить, — отрезает Долорес, и Исабелла видит, как та поджимает губы, — Исабелла поклялась бы, что сестра расстроена, но глаза у той совершенно сухие. — Только скажи честно: вы ведь виделись тайком от меня?

— Да. Ты бы ничего не узнала.

— Ах, так? Сколько раз?

— Только однажды, — сознаётся Исабелла и отводит взгляд, пока Долорес, продравшись сквозь ветви, колупает мох из её кос, — в начале лета, когда вы рассорились. Один раз, и всё.

Долорес выдыхает, бухается на колени и молча вытирает об юбку оцарапанные пальцы, ни разу не шмыгнув носом: зелень прорастает обратно в рыхлую почву, и Исабелла — совершенно голая, грязная, с землёй под ногтями и паутиной в волосах, — крепко-крепко обнимает Долорес, запустив обломанные ногти в ворох по-овечьи густых кудрей.

— Она в чаще, бабушка, неси шаль, — зовёт Антонио, обветренно-чёрный от солнца, и овчарка трётся об его щиколотку. — Она здесь.