25 апреля (гет)

На горизонте виднеется тонкая бирюзовая полоска приближающегося рассвета. Сколько же я просидела на этой ступени? Час? Два?

Качаю головой, смаргиваю слёзы. Глупые мысли, глупая, глупая Теодора!

Раз, два, три, четыре. Всего четыре ступеньки. Ведь когда-то я в два шага перепрыгивала через них, а теперь никак не могу спуститься. Не за чем. Не для кого. Родные ноги не держат.

Букет свежих жёлтых тюльпанов, наверное, теперь валяется в мусорном ведре. Или украшает стол какой-нибудь симпатичной медсестрички. Не пропадать же добру.

Понедельник. Скоро люди начнут собираться на работу. И я тоже должна, но моего мужа в двенадцатом часу ночи накрыли простынёй и увезли на каталке в морг. Пожалуй, это достаточно уважительная причина никуда не идти.

Глупые, глупые мысли!

Не хочу ничего из того, что может сбыться. Не хочу вставать. Не хочу никуда идти. Но нужно.

Нужно возвращаться домой. Скоро к другим пациентам придут близкие. Не стоит пугать их. Не стоит напоминать им о том, что сегодня смерть может забрать и их любимых. Но как заставить себя встать? Ноги будто из ваты. Дома ничего не ждёт. В госпитале, в общем-то, тоже.

Мы так и не завели кота. Фридрих до сих пор дуется... дулся из-за этого.

Отчего-то начинаю смеяться. Хилый, безрадостный укол веселья прошёл. Затоплен обречённостью. Беспомощностью. Это смех вопреки всему, вопреки собственному желанию.

В Химворде его сторонились, сослуживцы недолюбливали, зато все коты в городе обожали.

Если бы не дурацкая аллергия, наш дом давно превратился бы в питомник.

Мой милый...

Умирать самой было не так тяжело. Не так страшно. Я всего лишь лежала на жухлой траве и медленно уплывала далеко-далеко, туда, откуда не было возврата. Иногда мне кажется, что дело вовсе не в Джоне и его золотых руках хирурга. Я бы и впрямь не вернулась, если бы не подумала о нём. Если бы он не позвал меня обратно. А теперь я зову его, но он не слышит.

Может, ещё не поздно? Всего двадцать четыре года прошло, вдруг швы, искусно наложенные Джоном Робертсом, ещё могут разойтись? А что, если я заболею после того, как просидела на холодных каменных ступенях полночи? Так было бы лучше. Моя мука была бы недолгой, и всего через неделю я отправилась бы к нему. И он бы встретил меня, и принялся бы ругать, на английском, на немецком, все слова в одну кучу. Сказал бы, что нельзя относиться к жизни так, как я. А потом крепко-крепко обнял бы и как обычно назвал Дорой. Так, как никто и никогда меня больше не назовёт.

Возможно, теперь он не заикается и не чихает из-за кошачьей шерсти. Но ему наверняка одиноко.

«Н-не волнуйся, Йоке пригласила меня на чай, мы собираемся вместе п-посмотреть на Бруно. Ему уже тридцать, представляешь? Как б-быстро растут дети. К-когда мы его видели в последний раз, ему было всего шесть!»

А сколько лет прошло с тех пор, как не стало нашей милой Йоке? Шестнадцать?..

Если там, по ту сторону что-то есть, надеюсь, они встретились и им спокойно. И надеюсь, что они не смотрят сейчас на меня, не видят, как я сижу на этих холодных ступенях, и не слишком сильно переживают.

«Апчхи!»

— Даже там кота нашёл?

Не сдерживаюсь. Нервно улыбаюсь и захлёбываюсь слезами. Будь проклят чёртов рак, будь проклята испанка! И этот серый госпиталь с этими ступенями!

Мотаю головой, пытаясь прогнать этот рой глупых, глупых мыслей. Нет, так нельзя. Приди в себя, Теодора. Подумай, что бы сказал Фридрих? Что? Сиди здесь и рыдай по мне, сколько сможешь? Нет же. Ты знаешь.

«Дора, иди д-домой. Ты должна отдохнуть. Ты сделала всё, что могла, а теперь продолжай жить д-дальше. Ты самый сильный человек, которого я знаю. Ты справишься. Ich liebe dich, mein Schatz.⁽¹⁾ Иди д-домой. Ради меня. Иди домой».

Я киваю его голосу в своей голове, размазываю слёзы по щекам. Медленно, будто боясь споткнуться, спускаюсь по ступеням. И делаю первый неуверенный шаг в жизнь без мужа.

1) Я люблю тебя, моё сокровище (нем.)

Вернуться к тексту