Будь счастлив (джен)

Кругом — спокойствие и тишина, такая тишина, какой не было уже очень давно. В роще неподалёку поёт соловей, ветер беззаботно играет с листвой, небо заволокло светлыми тучами, воздух пахнет дождём. Всё вокруг кажется блёклым, но родным, как воспоминание родом из детства: и этот луг за домом, и яблони, растущие рядком и склонившие ветви так, будто мечтают быть похожими на ивы, и раскинувшаяся в отдалении дубовая роща…

Тёплая рука неожиданно гладит его по волосам, мягко, нежно; он не вздрагивает, наоборот, подаётся назад, подставляя голову под ласковые прикосновения. Он точно знает, кто позади него: лёгкий запах мыла, яблок и корицы даже теперь, спустя много лет невозможно ни с чем спутать.

— Матушка… — беззвучно, одними губами произносит он и чувствует, как мать обнимает его, крепко прижимает спиной к своей груди и кладёт подбородок ему на макушку.

— Солнце моё, — тихо шепчет она сквозь слёзы.

Он целует руку матери и не отпускает, пытается обернуться, чтобы взглянуть на её лицо, лицо, которое уже не может вспомнить целиком, как бы ни старался, но она не позволяет. Неважно, главное, что она здесь, рядом с ним. Или он рядом с ней, и если так, то, значит, всё закончилось: и радости, и горести, которых, к сожалению, было в разы больше.

— Я умер? — выдыхает он со страхом и обречённой надеждой и чувствует, как напрягаются её руки, как ногти сильнее вжимаются в его ладонь и грудь.

— Нет, твоё время ещё не пришло, — из её голоса исчезла всякая радость, и если бы она подняла голову, то наверняка покачала бы ею, зажмурив глаза, как делала всегда, когда он её расстраивал — словами, делами или дурными вестями. Если бы она была жива, то читала бы его письма неизменно медленно, сквозь едва приоткрытые веки, будто от этого выведенные карандашом пугающие слова исчезли бы как с бумаги, так и из жизни. — Мне за тебя тревожно.

— См-мерть не так страшна, мама, — ей нет нужды тревожиться понапрасну, он смиренно и покорно ждёт, когда смерть явится за ним. Жить, конечно, хочется, но что за жизнь дальше ждёт? Будущее туманно и грозит ещё большими бедами, а смерть проще, понятнее и потому милосерднее.

— Тебе так только кажется. Смерти не боятся лишь те, кому нет нужды бороться за жизнь.

— А я уже и не знаю, за что б-бороться. Я должен был сражаться за свою страну, но д-даже вспомнить не могу, за какие идеалы нас всех отправили б-биться. Хороший же солдат из меня вышел: чем дольше ношу форму, тем сильнее хочу разодрать её в к-клочья, — он мотает головой, прогоняя злые мысли, и бормочет: — Я знал, что увижу здесь, и всё равно оказался не готов.

Мать молчит, но не разжимает объятия. Ветер подул сильнее, шелест листьев на деревьях заглушает трель соловья. Или он перестал петь вовсе?

— А что с той американкой? Разве она не заслуживает видеть тебя живым?

Уголок его губ сам собой приподнимается во влюблённой улыбке, которая тут же искривляется в болезненную усмешку. Фантазии об их прекрасном, но совершенно невозможном будущем разбиваются о мрачную реальность, где всякая привязанность причиняет страдания. Несмотря на счастливые минуты, проведённые вместе, впереди он видит только горький итог, который их неизбежно ждёт.

— Она единственный луч надежды в моей жизни, но я тяну её на дно. М-местные на неё уже косятся недобро, знают, что связалась с немцем, не д-доверяют, а она только отмахивается, д-делает вид, будто ничего не замечает. Где бы она ни оказалась, она везде будет чужой: оккупантов ненавидят, понятно, почему, а она, зная меня одного, п-пытается войти в п-положение каждого, по-своему оправдывает и г-говорит только то, что думает.

— Но ведь война когда-нибудь закончится. Настанет мир, и будет уже неважно, кто на чьей стороне. Что тогда? Умрёшь — и она будет страдать. Знаешь, как она будет плакать?

Может представить. Он верит каждому слову этой женщины, каждому её признанию, взгляду и поцелую. Верит, что она будет ждать его и с жадностью читать каждое письмо, что сможет до неё дойти. Знает, какую боль ей причинит его гибель. Потому оставить её сейчас, чтобы она стала свободной от него — самое правильное решение, которое он может принять. Но были бы ещё у него сила и воля на то, чтобы поступить так. Стоит только увидеть её искрящиеся глаза, услышать приглушённый смех, почувствовать прикосновение испачканных чернилами пальцев к своей щеке — и всякая мысль о том, чтобы покинуть её, становится невыносимой. Он хотел бы провести рядом с ней всю оставшуюся жизнь, но война затягивается, и какими бы светлыми ни были надежды, шансы на их воплощение, и прежде невеликие, становятся всё меньше и меньше.

— Она всё равно б-будет страдать. Даже если не умру, то вернусь совсем д-другим человеком. Может, она и примет меня, но смогу ли я? Сам себе противнее день ото дня. Чувствую, что внутри понемногу рассыпаюсь, б-безвольным становлюсь, безразличным. Ту женщину с ребёнком на руках постоянно вспоминаю, убеждаю себя, что и т-теперь не выстрелил бы в неё, опустил бы пистолет. Но что, если однажды я и впрямь начну с-стрелять? Что, если у меня не б-будет выбора?

Он прикрывает глаза, стараясь не плакать. Не при матери. Она и так всё знает, и так всё видит.

— Выбор есть всегда.

— Но что, если я его не найду? Или поступлю н-неправильно?

— Беги.

— Не могу, — резко возражает он.

— Можешь.

— Бежать — и стать трусом, каким меня и так все считают? — одинокая слеза всё же скатывается по его щеке и падает на согнутые пальцы матери.

— Забудь то, что тебе говорил отец, — на мгновение в её голосе появляются стальные нотки. Вспоминать отца — последнее, что им обоим хотелось бы делать.

— Но он прав. Б-будто я единственный, кто не хочет воевать. Редкий солдат сражается по собственному желанию, ради наград и воинских п-почестей. Большинство хочет лишь п-поскорее вернуться домой. И многие так и не вернутся.

— Но за их спинами остались родные. Если бы твоя американка ждала тебя в Германии, ты бы и не подумал о побеге, и проблем бы на свою голову не находил, и убивал бы по отмашке командира, лишь бы домой вернуться.

— Нет, не стал бы, — он упрямо мотает головой. Одна только мысль об убийстве доводит его до тошноты. Он не смог бы, просто не смог бы.

— Ты говоришь так сейчас. Легко быть добрым и милосердным, когда самому нечего терять. Ты плохой солдат, потому что у тебя ничего нет. По крайней мере, дома. Но здесь что-то появилось, и если встанет выбор между верностью стране и твоим лучом надежды, — а он может встать в любой момент — что ты выберешь тогда? Представь, что тебе приказали стрелять в неё. Что ты выберешь? Не выстрелишь и позволишь кому-то другому сделать это за тебя? Или попытаешься спасти её, положив при необходимости столько своих, сколько придётся? Ты ведь лучше меня знаешь ответ.

Да, знает. И потому пристыженно смотрит в землю. Он плохой солдат. Жалеет местных жителей больше, чем своих сослуживцев, чувства людей для него важнее устава, и если встанет выбор между совестью и приказом, между женщиной и солдатами, пусть и своими же, он выберет её, не задумываясь, а уж если выбор будет между её жизнью и своей — тем более. Отец бы убил его, узнай об этом, голыми руками задушил бы и повесил бы на первом же суку, чтобы остальным неповадно было. Но мама прижимает его к себе так же крепко, как и раньше, и говорит спокойно, словно то, что её сын способен на подобное, её нисколько не волнует и не злит. Возможно, потому, что она — его мать. Или потому, что мёртвые знают цену жизни лучше других.

Подняв загнанный взгляд, он смотрит на луг, яблони и рощу и думает о том, что если сбежит, то больше никогда не увидит Германию. Что бы ни происходило, как много горя бы он ни видел, там его дом, и отказаться от него… Сможет ли он отказаться от него? Сможет ли бросить своих соотечественников и спать спокойно по ночам, зная, что в этот самый миг сотни и тысячи из них гибнут, и кто-то гибнет вместо него, принимает на себя его судьбу? Сможет ли покинуть Бельгию, зная, что больше никогда не вернётся домой?

— Я не хочу предавать, мама, — как не хочет убивать, воевать и умирать тоже. Свобода, мечта о ней ближе, чем когда-либо прежде, но именно теперь прошлое потянуло за собой. Как отказаться от всего, что знал? От места, где родился, вырос и прожил всю свою жизнь?

— Сбежать — лучшее, что ты можешь сделать для своей страны в этой войне, — так же размеренно продолжает мама. — Ты уже предал её, предал в тот самый миг, когда позволил американке поселиться в твоём сердце и в твоих мыслях, а может, и ещё раньше — на нашем чердаке, взрастив в себе ненависть ко всему, что связано с твоим отцом, и в первую очередь к жестокости, без которой на войне никак. Здесь от тебя нет никакой пользы.

Ему кажется, что в её голосе сквозит сожаление. Не уберегла, не защитила ни ребёнка, ни саму себя. Но будь его отец любящим и заботливым, кто знает, быть может, он не заикался бы, отправился бы прямиком на фронт и уже успел бы погибнуть в одном из боёв. Быть может, он стал бы солдатом получше: мечтал бы о возвращении домой, сидел бы у костра вместе с остальными и как и все старался бы свыкнуться с воспоминаниями о криках и крови, постоянно всплывающими в памяти.

— Уходи, пока не поздно, — уговаривает мама, и вдруг её объятия начинают слабеть. Он лихорадочно хватается за её руки, пытается удержать, ещё хотя бы на минуту, на полминуты, на пару секунд… Но она медленно уходит, растворяется в блёклом пейзаже, напоследок взъерошивая его волосы и целуя в макушку.

— Мама... — выдыхает он, смаргивая слёзы, которые уже не может сдерживать.

Однако каким бы отчаянным ни было желание остановить маму, все усилия оказываются тщетны: он совсем не видит её, но ногти еле ощутимо скользят по его ладони, от запястья к пальцам, а ласковый, самый родной голос шепчет на прощание:

— Будь счастлив, солнце моё. Обещай, что будешь счастлив.