Вернусь туда, где сердце оставила (гет)

Лихой наездник гнал во весь опор, встречным ветром вышибая слезу. Конь, будто понимая хозяина, скакал так быстро, насколько ему хватало сил, фыркая ноздрями и издавая хрип. Рукав полотняной рубахи то и дело смахивал влагу с лица, размазывая соль по красным обветренным щекам. Но зоркий глаз неотрывно глядел вперед.

Тревога крепла и душила всадника, больно жгла грудь. В сердце щемил страх не успеть, опоздать. Любая минута промедления безмерно тяготила его. Время как нерукотворное и существующее помимо воли, казалось бы, предопределено навсегда, однако теперь воспринималось не столь наивно и легкомысленно. Отныне оно возымело несравнимо большее значение. Оно то сгущалось настолько, что чудилось больше века длится день, то замедлялось, словно застревало в углу, там, где скапливалась пыль.

Измученный конь вдруг засипел и перешел на рысь. Ему дали отдышаться, а потом ободряюще хлопнули по взмыленной шее и, еще подстегнув, снова пустили в галоп.

Такая грузная порода лошадей не была приспособлена для быстрой езды. Подобные кОбы пользуют в хозяйстве туатов исключительно для полевых работ: широкий круп, крепкая шея, мощные ноги — они безупречно тянут плуги на пашнях. Но легкие скакуны поиздохли. Прочие полегли. Остался лишь выносливый Онгхус, который теперь вихрем горячился как ураган. И пусть натянутые до предела поводья хрустели, угрожая вот-вот лопнуть, заданный темп сбавлять было нельзя: вторая неделя пути подходила к концу.

Дорога оказалась сложной и нуждалась в неусыпном внимании, утомляя разум и изнуряя тело. В светлое время суток всадник ненадолго задерживался у встречных ручьев: набрать воды, передохнуть, а после неумолимо продолжал свое движение. По ночам не останавливался вовсе, ибо звездные ориентиры были гораздо точнее дневного светила.

Особенно трудным стал переход через снежную горную гряду. Безлиственные обнаженные скалы Эред Митрин с остроконечными вершинами и сахарными шапками, закрывавшими собой горизонт, еще издали не сулили ничего хорошего. Крутые подъёмы непрерывно чередовались с пологими спусками. Узкие ущелья порой кончались тупиками и дренажными пещерами. Когда-то, совсем давно в них жили драконы, но все они были истреблены, и только оплавленные камни все еще напоминали о месте их обитания. Пепел, оставленный крылатыми змеями, сжигавшими все на своем пути, по сей день толстым слоем лежал здесь. Он был всюду, покрывая собой каждый дюйм базальтовой поверхности. Должно быть, поэтому хребет и нарекли Серым.

У подножия гор брала свое начало великая Андуин. Вода, рождавшаяся в камне, стремительными ручьями перерастала в могучую бурливую артерию, что размывала огромные валуны и уносила вековой подножный мусор. Именно ее главный приток — река Лесная — впредь сделался проводником в чужих и незнакомых землях. Мятежное течение Лесной ворчливо, каскадами текло вперед, подсказывая направление.

В часы Селены давала знать накопленная усталость. Конь вяло плелся по серебристым тропам, неся на себе полусонного всадника. Когда глаза его слипались, голова опускалась на грудь — мышцы слабли, пальцы предательски разжимали вожжи, и на пару мгновений он погружался в беспокойный сон. Но тягостные мысли, роем зудящие в голове, возвращали обратно. Гибкий стан вновь напрягался, руки крепли, впиваясь в кожаные ремешки.

Дабы отогнать наваждение, путник вытаскивал из сумки сладкий сухарь и клал его за щеку. Таким же лакомством угощал лохматого друга. Его пегий оверо поворачивал бархатную морду и слизывал хлеб с вытянутой руки хозяина. Раз за разом луна гасла, и всходило яркое огненное коло солнца. Но вот однажды на горизонте, еще окутанным голубоватой предрассветной дымкой, замаячил лес — то был последний день пути.

* * *

Далеко на севере, за суровой пустошью Фородвэйт, меж двух великих морей лежали острова, самый большой из которых располагался почти рядом с континентом. От материка его отделяла лишь маленькая полоса тихо бегущего пролива, над которым возвышался каменный мост, соединявший высокие берега. Здесь теряли свою интенсивность ледяные северо-западные ветры, пронзительно дувшие с большой земли, и остров оказывался во власти более мягких циклонов. На нем жили и процветали многочисленные селения кельтских племен, пришедших сюда очень давно, на рубеже эпох арды, когда огромные и могучие тисы были еще крохотными ничтожными ростками.

Природа острова была по-северному красивой. На широком плато высились лесные заросли деодаров, древесина которых распространяла вокруг себя терпкий зеленый аромат. Среди куп этих исполинских деревьев густо разрослись хвойники, чьи кроны сохраняли свой изумрудный цвет даже в холодное время года. Покатые холмы и горные кряжи, покрытые вечнозеленым ельником, часто скрывали туманы, а соленый ветер не спешил прогонять их.

Влажный и прохладный климат не мешал земле давать хорошие урожаи, да и морские воды щедро одаривали островитян рыбой.

Весна здесь была особенно прекрасна. В этот период все как будто рождалось заново. Теплое солнце пригревало почву, и начиналось буйное цветение растительности. Капельки первой росы, предрассветное щебетание птиц и упоительные ароматы — это и являлось самой жизнью. Но все изменилось с приходом отравленных ветров.

Ядовитый морок повис над островами. Мудрецы говаривали о сгущающейся тьме, набиравшей влияние в далеких и незримых землях. Она медленно приближалась, всюду сея свои черные семена, омраченные страданиями и болью. За ней по пятам ползла сама смерть, собирая богатый урожай человеческих душ.

С каждым годом краски жизни становились тусклее. Солнечные лучи все реже проглядывали сквозь грузные, налитые свинцом облака. Все меньше доставалось земле их теплой ласки. Плоды не вызревали, уходила рыба, выкашивалось поголовье.

Но что случилось потом — трудно передать лишь одними словами. Гнетущая атмосфера сменилась ужасом, который постиг северян, а его переживания навсегда изменили самосознание и уклад.

Одной глубокой осенью, в ежегодный сезон ветров, вместо привычного порывистого аквилона на острова пришло моровое поветрие, принеся с собой нечто, что впоследствии назвали чумой. Люд и скот с окраин стал усыхать. Снадобья расплодившихся шарлатанов не имели эффекта. Волнение охватило деревни и веси, потонувшие в смертельной тоске.

В последний особо холодный зимний месяц, когда стояла свежая морозная погода, все стихло. Климат стал здоровее и появилась надежда. Но весной неподвластный недуг пробудился, ударив с новой чудовищной силой.

В преддверии летнего тепла нагретый воздух и влажные туманы превратили острова в кипящий котел, в котором варились живые и мертвые. Миазмы быстро распространялись, отвоевывая себе территории. Чума не выбирала между богатыми и бедными, старыми и молодыми — все становились ее жертвами. Перед ней все были равны.

Некогда оживленные улицы обезлюдели.

Шифра кралась вдоль стены лекарской лавки, подыскивая удобное окно. Найдя подходящее, она легко достала до подоконника, вскарабкалась и уперлась в маленькие мутные стекла, закрепленные в частом деревянном переплете. Ухналем попробовала каркас на прочность. Тот поддался не сразу — дубовая древесина оказалась чрезвычайно крепка. Девчонка долго пыхтела, но кое-как расковыряла его и осторожно вытащила из рамы несколько фрагментов. В окне возникло вполне устраивающее ее отверстие. Выбросив в кусты подковный гвоздь, куски стекла и древесные огрызки, полезла внутрь.

В помещении царила кромешная темень и абсолютная тишина. Но почему-то несло чем-то специфически терпким и дымным. Свечу недавно загасили? Напрягая зрение, Шифра подобралась к знакомому стеллажу и принялась перебирать чуть различимые силуэты склянок и бутылей, как вдруг…

— Могла бы в дверь войти, — спокойным и уверенным голосом раздалось за ее спиной.

Девчонка замерла на месте.

— Тебе, видимо, мешает темнота? Ну так это легко исправить.

Во мраке чем-то зашуршали, и почти сразу комнату затопило слабым сиянием.

Обернувшись, Шифра увидела его источник — большой фонарь из таких же мутных стекол стоял на столе. А рядом — невысокий пожилой мужчина, одетый скромно, но со вкусом, во все строгое и черное, наглухо застегнутое до самого подбородка. Лишь шерстяной жилет, расшитый зеленой нитью, едва ли создавал контраст. Волосы его были небрежно зачесаны назад, на носу сидели очки. В облике этого человека не было ничего светлого, он скорее напоминал тень на стене.

— Ну, чего застыла? Ты столько трудов приложила, чтобы сюда попасть, а теперь стесняешься, будто в исповедальне.

— Вы не оставили дверь открытой, — нехотя буркнула Шифра, понимая, что на этот раз она вляпалась.

— Почему же? Считай, открыл, — ты ведь уже обзавелась собственным ключом, не так ли, маленькая чертовка? У меня с неделю как пропал запасной. Не в первый раз наведываешься после закрытия, да?

Девчонка поневоле громко сглотнула. Да, она действительно стащила ключ и даже успела воспользоваться им пару раз, но по глупости накануне его потеряла.

— К сожалению, ты не добралась до двери — предпочла окном воспользоваться. Ну да не страшно — стекла починить легко. Правда совсем не дешево!

— Я оплачу, — тихо промямлила Шифра и опустила глаза.

— Уверена? — брови мужчины изумленно взметнулись над линзами очков.

— Нет, — хорошо подумав, призналась она. Но могу предложить взамен свою помощь.

— Вот как? И чем еще мне поможет собственная прачка?

— Позвольте помочь по иному. Поверьте, у меня самые благие намерения. Вам же известно ЧТО я могу, — напомнила Шифра, боясь даже на мгновение разуверить его в этом.

— Известно, — Мерв Бютнер Бран двумя пальцами поправил очки и усмехнулся. — Что ж, дорогуша, вынужден огорчить: люди слишком напуганы и не примут помощи от такой, как ты.

— Такой — это какой? — девчонка резко вскинула голову и удивленно уставилась на него.

— Ты знаешь, — с некоторой печалью в голосе произнес лекарь, не обращая внимания на то возмущение, которым она обдала его.

— Ну же, скажите, — нетерпеливо поинтересовалась Шифра.

— От ведьмы. Ни один туат не захочет принимать у себя лекаря с ведьмой в подмастерье.

— Но я не ведьма! — горячо возразила она, уставшая прятать свою гордость и испытывать все то же до боли знакомое чувство вины. — Не ведьма… — чуть тише, словно убеждая теперь саму себя, повторила девчонка, а в глазах уже скапливались обидные слезы.

— Знаю, — мужчина подошел к ней, по-отечески прижал к груди девичью голову и большой теплой ладонью провел по волосам. — Знаю, Шифра. Я лишен подобных предрассудков, — ласково отозвался Мерв. Он вдруг приподнял ее подбородок и лукаво заглянул в лицо. — Я единственный, кто дал тебе работу, когда все отвернулись. Я пошел на риск. Ну а ты? Ты же знаешь, что красть нехорошо, верно? За кражу может последовать весьма неприятный исход, и ты отлично помнишь какой. Вернешь пузырьки на место? — мягко спросил лекарь.

— Я просто хотела улучшить состав… Для Мэдди, для остальных… — Шифра хлюпнула носом.

— Хм, пытаешься сотворить чудо? Ну да ладно. Думаю, я могу простить твои маленькие прегрешения, — внезапно мужчина бросил на нее смутный прищур.

Густые, чуть мокрые ресницы и сизые глаза, такие глубокие и ясные — они были полны упорства и решимости, они всегда завораживали и пленяли его своей выразительной красотой. В полумраке ее черты казались еще более привлекательными, и Мерв, перестав сдерживать себя, придвинулся ближе, стремясь к молодым губам, но тонкие упрямые ручки уперлись ему в грудь.

— Что Вы делаете? — шепнула Шифра, ощутив недобрый холодок внутри.

В замешательстве она глядела на достопочтенного господина, многоуважаемого члена общины, ведшего праведный образ жизни, лицо которого вмиг изменилось. Оно яростно побагровело, в глазах заплясали дьяволы. Его пальцы больно сдавили ей подбородок, он крепче вцепился в нее.

— Пустите! — в животе девчонки скрутило от страха. Еще секунду она сомневалась: правильно ли толкует происходящее, но настырными действиями лекарь лишь подтвердил ее опасения.

Как угорь, она отчаянно извивалась, испугавшись его железной хватки, но в силе был явный перевес. Встречное сопротивление только распалило мужчину, разгорячило кровь. Схватив её за волосы, Мерв с силой дернул их на себя. Голову будто ошпарило кипятком. От боли Шифра вскрикнула и попробовала увернуться, но мужчина всем своим весом прижал непокорную к стене, заломив руки. Не внимая гласу совести, свободной рукой он мял девичью грудь, стараясь развязать тугие узелки на рубашке, и лишь похотно ухмылялся, довольный ее неуемной энергией.

Он жадно тискал ее, целуя плечи, шею, щеки, и все ближе подбирался к губам. Шифра царапалась и шипела, сквозь зубы цедила проклятья, чувствуя, как в душе поднимается непреодолимая волна отвращения. Сообразив, что он тащит ее к койке — взмолилась, но в ответ получила ехидный смех. Мерв уже не владел собой. Он уперся ногой в край кровати и, сделав небольшое усилие, опрокинул девчонку, навалившись и придавив сверху. Чтобы она не лягалась, мужчина втиснулся между ног, разведя их своими коленями в стороны.

Рука Мерва переместилась на тонкую талию, нагло спускаясь ниже. Она блуждала на бедрах, искала возможность проникнуть под ткань.

— Какого дьявола ты не носишь юбку, как все, несносная дрянь? — мужчина в бешенстве хрипел, сгорая от вожделения и испытывая тупую боль внизу живота.

Одну за другой он швырял в нее горсть оскорблений, которых не постыдился бы разве местный могильщик. Он подминал под себя трепыхавшуюся худенькую фигурку, мерзко лобзал ее, не замечая сыплющихся ударов, которые пуще возбуждали плоть.

Когда Шифра поняла, что силы сопротивляться ему уходят, что еще совсем чуть-чуть, и мужчина перейдет последнюю черту — истерично взвыла.

— Вспомните Эвелин! — вдруг вырвалось у нее.

Имя покойной обожгло слух и, точно пощёчина, отрезвило его. Мерв отодвинулся, слез с кровати, подался в угол комнаты и принялся приводить себя в порядок, будто ничего не случилось. И на какое-то время воцарилось тягостное безмолвие.

Шифра встала на ноги и словно смахнула с себя мерзкие ощущения. Грудь широко расходилась, сложно было успокоить ритм сердца и сильную тряску рук. Она наспех заправила рубашку, вытерла с лица влажные следы, оставленные его ртом. Обида, жалость, смущение — все перемешалось. Ей до конца не верилось, что этот человек мог так низко пасть. А ведь она всегда считала его почти другом. Внезапно взгляд споткнулся о початый стакан на столе.

— Вы пили! — вспомнила девчонка запах, встретивший ее внутри. — Хотя… может и стоило, если знаешь, что творится за дверью, — в голосе дрожали слезы. — Просто не забывайте, что Вы единственный лекарь на многие мили вокруг!

Мерв поднял на нее глаза, в которых она ожидала увидеть раскаяние, но нет. Его равнодушный взгляд смотрел сквозь. От прожитых потрясений на лбу залегли скорбные складки, а некогда добродушный взгляд стал суровым, даже жестоким. Сейчас это был усталый, хмурый человек, выглядевший гораздо старше своих лет. Эта отрешенность особенно напугала Шифру, как знак того, что надежды ни для кого больше нет.

— Твои способности тут не помогут, равно как и мои, — лекарь достал из шкафчика бутыль с янтарной жидкостью, откупорил пробку и опрокинул в себя остатки ее содержимого. — Любые наши старания останутся бесплодными. Все бесполезно. Проклятая хворь слишком сильна, и я ничего не могу с этим поделать. Теперь их спасет разве что чудо, — Мерв Бютнер Бран горько усмехнулся своим же словам, сел на стул и замкнулся в угрюмом молчании.

* * *

А Шифра выскочила из понурого лекарского домика и опрометью кинулась прочь, изо всех сил пытаясь преодолеть тот твердый комок в горле, который старался заставить ее чувствовать себя виновной во всех бедах. Но болезненное ощущение своей крошечности и в тоже время полной сопричастности ко всему навалилось с такой чудовищной силой, что казалось, она не выдержит и вот-вот сломается.

Запыхавшись, у околотка девчонка остановилась. Тело все еще осязало грубые прикосновения чужих рук, чувство гадливости не покидало ее. На глаза вновь навернулись слезы. Ей надо бы выплакать накипевшее, прокричать свой гнев, позволить эмоциям быть, и потом она станет свободнее. А значит, вернется мужество и способность действовать вопреки. Но горло сдавило жгутом, хотелось рыдать, только что-то не давало расплакаться, и от этого еще больше болело в груди.

Темные грозовые тучи сковали небо, обещая пролиться дождем. Гнетущая атмосфера давила на виски, кольцом сжимала голову. День перестал быть похожим на день — все вокруг почернело. На этом фоне выделялась только ее бледная кожа и льняная рубашка. Шифре казалось, что она тонет в бесконечном черном море. Ну а если утонет, то хотя бы не придётся вставать завтра утром и чистить конюшни.

Землистые улочки были совсем пустые и пугающе тихие. Лишь где-то там, далеко за вересковым плато, беспокойно бурлил океан. Оставив позади унылые хижины, девчонка побрела к скалистой круче, туда, где огромные пенящиеся гребни волн яростно бились о каменистый берег, загроможденный гранитными валунами, где колоссальные массы разъяренной воды носились от самого горизонта, пропитывая воздух солью, туда, где часто пряталась она от мирских проблем.

Должен же существовать способ спасти Мэдди! Шифра дала слово отцу Макнейлу. А кроме него никто больше не верил, что у нее получится, даже сам Мэдди. Он наверняка сейчас не спит — мучается в лихорадке. Девчонка положила ладонь на горло и представила себе, каково это, когда внутри тебя сидит то, что мешает дышать. Она вспомнила запах разложения в лазарете, где помогала нуждающимся. Запах, который, кажется, останется в памяти навсегда. Вспомнила, как сгнивают изнутри: медленно, понемногу каждый день, каждый час. Сердце сжалось.

Сильными порывами ее сдувало с утеса, но девчонка по привычке испытывала судьбу, продолжая шагать вдоль обрыва. Словно бы в унисон завываниям ветра гудел бушующий прибой. Утробно он дул свои низкие ноты, и звук тот был навязчиво ей знаком. Размышляя, Шифра невольно прислушивалась к нему.

Если бы только удалось сотворить чудо… Или встретиться с тем, кто сотворит его… Или найти того, кто знает, где такой чудесник живет… Она сжала руками виски. Слишком много “если”. И положиться не на кого. Мысли бегали по кругу в ее утомленном мозгу и вдруг осеклись: вот кого напомнил ей седой океан! Вот кому она нанесет свой визит!

Двадцать лет назад

Холодно. Как же холодно! Шифра по колено вязла в снежном заносе. Снег крупными хлопьями летел на паром и быстро собирался в сугробы — быстрее, чем могли растоптать его ноги лоссотов.

Большая площадка из бревен, прикрепленная к двум лодкам, тащилась через Ледяной залив, еще не скованный льдом. Но вдоль берегов уже наросла бугристая наледь. Паром двигался ленивым северным течением, ход его регулировали с помощью длинных и мощных весел. Сюда могло входить несколько повозок с лошадьми, но по обыкновению их набивалось с дюжину. Кони недовольно фыркали, народ бранился и толкался, стараясь переменить положение. Навигация с большой земли на острова была тяжелой даже для самых стойких. Одно ли дело равнинные просторы Форохеля и совсем другое — удушающая теснота парома, многочасовое изнуряющее ожидание без движения, почти без воздуха. Потому что над толпой, в которой смешались в адской похлебке люди, лошади и телеги, словно купол, стоял терпкий и вязкий запах немытого тела да навоза.

— Вдохни, Шифра! Давай же, дыши! — сморщенный, выдубленный временем старик настойчиво совал склянку под нос бледной девчушке лет семи, что пыталась удержать тошноту, облокотившись на борт парома. Судно шло вяло — "шаг вперед — два назад". На подступах к островам оно и вовсе забуксовало. Паром на мгновение встал, заколыхался и рывком двинулся дальше, чуть не столкнув девочку в воду. Дед ухватил внучку за край камлейки и снова сунул ей под нос свою склянку. Та, белая, как кроличье молоко, отвернулась, не желая поддаваться на уговоры, задрала покрасневший нос, но тут ее снова замутило. Под хохот соседей девчонка перегнулась через перила, и старик едва успел убрать от ее лица растрепанные волосы.

— На кой ты, старый хрыч, ее с собой поволок? — буркнул кто-то, кому не были смешны страдания несчастной. — Или, думаешь, на островах пригодится недюжая рабочая сила твоей посвистушки? Она вон, не ровен час, кишки выблюет. Да и сам ты слишком дряхлый и немощный.

Сражаясь с дурнотой, Шифра сделала глубокий вдох. Лёгкие защипало. Она почувствовала, что холод пробирает её до костей. Продрогшая девочка сжала кулачки, пытаясь вернуть к жизни замерзшие пальцы. Но поднялся ветер — начало мести. Стало ничего почти не видно. Густой снег мешал разглядеть, куда переставлять ноги. Для каждого шага ей приходилось вытаскивать их из сугробов. Помогал шест — полая длинная трубка из бивня нарвала, которая немало весила, но и немало выдерживала. Лоссотами он использовался для дыхания на случай, если накроет лавина. К тому же по нему легче отыскать заваленного под снегом.

Кто-то вновь захохотал, кто-то зло сплюнул за борт. За последнюю четверть часа паром, казалось, ничуть не приблизился к скалистому берегу, очертания которого уже выплыли из сине-белой вечности, но были все так же далеки. Другие паромы ползли рядом.

— И верно, дед, оставался бы со своей мелюзгой в Форохеле, — вклинился здоровяк с всклокоченной объемистой бородой, разросшейся почти до самых бровей. Уставшие от холода и тесноты люди нашли наконец того, на ком можно было выместить злость. — Сказано же: сильных руками и крепких телом нанимают! Неужто ты или твоя козявка — чернорабочие? Она у тебя и молотка-то не поднимет — пуп развяжется!

Старик даже не вскинул глаз. Он лишь тянул и тянул внучку за полу вниз да совал ей в лицо склянку. Не хотел, видно, старый гневить судьбу, потому и отводил глаза, как отводят те, кто хоть раз бывал крепко бит.

А вот девчонка, худая, страшненькая и почти прозрачная от качки, явно умом и осторожностью пошла не в деда. Она задрала голову, желая ответить насмешнику. Бескровные губы искривились так презрительно, словно среди вони и давки стояла, держась за борт парома, не тощая малявка, а эльфийская принцесса. Она даже начала что-то бубнить, но старик дернул ее за рукав так сильно, что девчонка не удержалась на ногах и упала. Раздался новый взрыв хохота. Дед нырнул вниз вслед за маленькой дурочкой и вполголоса забормотал ей что-то наставительное. Шифра насупилась, замолчала и больше не пыталась ответить. Однако выходка ее немного смягчила звереющих от духоты и долгого бездействия путников. Некоторые начали перешучиваться, кто-то пустился в долгие рассказы о своей былой удали, да так заврался, что слушавшие хохотали от души, забыв про наглую девчонку и ее деда.

Старик же оправился от испуга, понял, что гроза миновала, и стал понемногу заговаривать то с одним, то с другим невольным соседом. Из этих разговоров стало ясно, что зовут его Атрус Ни Клери, и он плотник. Девчонка — его внучка. И взял он с собой ее лишь потому, что оставить не на кого — сирота. В деревне народ всякий, испортит кто девку, пока дед на заработках.

Слушали его вполуха. Поскольку трепал старик что-то свое старческое, и на него уже не обращали внимания. Только девчонка примерно сидела возле ног деда едва ли с минуту. Улучив момент, на четвереньках она проползла под животами лошадей, доставая из сапога крошечный, почти игрушечный ножик, и, прошмыгнув в гогочущую толпу, неловким, но быстрым движением шаркнула им под внушительным брюхом густобородого шутника. Тотчас к ней в ладошку упал кошель балагура. Шифра юркнула обратно в опасное укрытие между ног нервно притопывающих лошадей. И только когда она уже присела вновь возле деда, бородач заохал и разразился ругательствами, потому что его штаны медленно поползли вниз, открывая новым приятелям поросшие мехом кривые ноги наездника.

— Шифра, — зашипел дед тихо, так что среди гомона и смеха, центром которого оказался густобород, никто не услышал его, кроме присмиревшей внучки. — Ты что творишь, дуреха?! До сих пор не верится, что нас с тобой с собственной земли погнали, — старик потер заскорузлой ладонью лоб. — Мало тебе, что ли? Чертовы острова — наш последний приют, слышишь? Я стар и беспомощен, мне больше не на что нас содержать. Семья конюха Макнейла — единственная родня, готовая тебя принять. Я дорого им заплатил. Последнее отдал! А теперь вот этот господин вышвырнет обоих за борт да похохочет, как ты пузыри пускать станешь.

— Он надо мной смеялся, — огрызнулась Шифра, стараясь повернуться так, чтобы дед не заметил кошелька, спрятанного за пазухой. — А сам и не приметил, как я ему с зада штаны срезала. Надо было спереди оттяпать. Он бы и не хватился, мало ли что там под брюхом болтается. Вот тогда посмеялся бы он.

— Посмеялся бы, уж поверь мне! — старик ударил внучку, любя, жалеючи, только ладонь скользнула по коже. Но на щеке девчонки тотчас загорелся румянец гнева и стыда. — Не смей! Не смей больше! Тебе жизнь не дорога, так обо мне подумай! Дождешься зла, покуражатся над тобой, моей старости не пощадят. И богов не прогневят, потому что храбрость и добрый меч богам милы, а девки для того и на свет родятся, чтобы их…

Старик не успел договорить. Кто-то тронул его за плечо.

Друид будто соткался из воздуха. Еще мгновение назад никого не было рядом, только фырчали да тревожились лошади. И вот перед стариком вырос высокий, молодой на вид юноша в длинном холщовом плаще, меховой шкуре, что укрывала от морозов; на поясе висел причудливой формы кинжал. Темные волосы чужака были заплетены в пару массивных кос; прозрачные серые глаза сияли, как звезды, и внимательно смотрели — нет, не на старика — на сжавшуюся, словно готовый к отчаянному броску зверек, девочку.

— Мне понравилось то, что ты сделала, — сказал он, ласково протягивая ей руку. — Ты могла бы пойти со мной.

— С какой стати? — возмутился старик.

— Я некоторый час наблюдаю за вами. Эта девочка нуждается в пище и крыше над головой. — Друид чуть склонил голову набок, рассматривая Атруса, как рассматривают жука, внезапно обнаруженного в центре полевого цветка. — А ты, старик, верно ее единственный родственник? И родственник дурной, иначе девочка не была бы столь худа. И, судя по твоему изношенному плащу, давно на мели.

Шифра все еще смотрела на чужака исподлобья, но в ее глазах, помимо страха и недоверия, мелькнуло и удовольствие от непривычной похвалы.

— Шли бы вы своей дорогой, господин. — Со странной смесью подобострастия и раздражения дед попытался встать между друидом и внучкой. Но тот был выше на полторы головы. Он продолжал внимательно смотреть на девочку поверх обвисших полей истертой шляпы плотника. Старик постарался выпрямиться, расправить острые старческие плечи, но тут за спиной друида появились еще трое. Нет, они не соткались из воздуха. Эти трое вышли из толпы, что все еще гудела после происшествия с густобородым здоровяком. Друиды приблизились. Один остановился поодаль, продолжая переговариваться о чем-то с седой, как пепел, старухой, держащей, в словно измазанных углем, руках диковинный металлический ларец, поверхность которого покрылась инеем. Другой окинул взглядом своего товарища, плотника Атруса, девчонку-заморыша и, мгновенно разобравшись, что к чему, прямо и жестко произнес:

— Старик, этот благородный филид желает купить девочку. Какова твоя цена?

— Ах ты, колдовское отродье! — завопил старик, так что гомон на пароме сразу стих. Множество глаз устремились на друидов, и смотрели эти глаза очень нехорошо. — Мало вам того, что Всевышний дал вашему племени? — заметив обратившиеся к ним взгляды и сурово сведенные брови пассажиров, во все горло заблажил дед. — Уж и не знаю, за какие дела! Один такой дочку мою посрамил — вот что сталось, — причитал он, указывая на девчонку. — Так теперь внученьку! Единственную! Сиротку! Да чтоб я вам, изуверам, на поругание отдал?!

Друиды стояли неподвижно, и лишь седая старуха в глубоком капюшоне неодобрительно покачала головой, недовольная тем, что каприз одного из соплеменников привлек столько внимания.

— Успокойся, добрый человек, — уверенно произнесла она, выступая вперед. — Мы не желаем зла тебе или твоей внучке. Мы возвращаемся из долгого похода домой, и я надеюсь, во избежание печального недопонимания, предложить тебе, досточтимый…

— Атрус, — подхватил он, — Атрус Ни Клери.

— ...Атрус, — продолжила женщина, — и твоей внучке воспользоваться нашим покровительством и гостеприимством. Ты ни разу не был на островах, впервые пересекаешь залив, так ли?

Смешанные чувства отразились на лице старика. Атрус пожил на этом свете и знал, что стоит принять предложение друидов, как он окажется в сухой комнате у огня, перед доброй порцией славной еды. Он будет спать на хорошей кровати. Мягче той, что осталась за плечами. Но рискует, проснувшись, обнаружить, что сероглазый молодчик увел внучку, оставив ему на столе куль медяков, пусть и довольно увесистый. А семья конюха выпросила за Шифру последние его деньги. Теперь у Атруса в кармане дыра. Старик плотно задумался. Одно он знал наверняка: ей всяк у Макнейлов будет лучше. Правда, кое о чем дед умолчал при сделке. Ну, не беда. Отныне это не его забота. И голос крови победил упрямое урчание желудка. Старик отрицательно покачал головой.

Друиды больше не настаивали, потому как кто-то, наконец, крикнул с берега: "Бери правей!" И все вдруг увидели, что такие далекие еще несколько минут назад белые клифы приблизились, нависая над самыми головами. Соседние паромы один за другим уже приставали к берегу. Пользуясь суматохой, седая старуха наклонилась к Шифре и, вложив своими чернильными пальцами перламутровую ракушку в замерзший детский кулачок, шепнула, едва касаясь тонкими губами ее уха:

— Если однажды ты захочешь чего-то большего, чем срезать кошельки, знай, что кто-то на этом острове ждет тебя.

Шифра, смутившись, опустила глаза, с любопытством рассматривая подарок. А когда подняла их снова, друиды уже смешались с толпой, торопившейся к сходням.

Девчонка спрыгнула со скамьи и понеслась следом. Ей не составило труда пробраться через толпу. Она ловчила между ногами людей и лошадей, расталкивала мешавшие ей возы с поклажей. Ее влекла вперед непреодолимая сила — желание еще раз поймать взгляд сероглазого бога, жажда вновь увидеть своих безымянных спутников, увидеть близко, может даже дотронуться до них. И это желание закручивалось тугой лентой где-то в животе, где еще совсем недавно говорил лишь голод. Но их она не нашла.

Шифра начала помнить себя рано и уже тогда была сиротой под скудным присмотром деда. Мать свою она совсем не знала, а отец пропал во время охоты: ушел в горы за зверем и не вернулся.

Было ей тогда года три или четыре, сколько именно она еще толком не разумела, однако запоминать все подряд начала с того самого дня, как в деревню на санях привезли замерзшее тело безымянного охотника. Дед, весь побелевший, дрожащими руками пытался налить себе в кружку, да все не выходило у него это дело. Шапка съехала с головы, упала на пол. Тогда он стукнул по столу рассерженным кулаком и давай качать головой туда-сюда. Шифра испугалась, заплакала. А дед со злости подскочил, ударил ее по щеке, да так звонко, что девчонка даже реветь перестала. Потом, не глядя на внучку, он поднял шапку, отряхнул ее, натянул по самые брови и пошел на двор.

Этот день Шифра запомнила еще и потому, что с тех пор стало у нее все по-другому: голод. То, что зарабатывал Атрус, им едва хватало: небольшой кусок сыра и еще меньший кусок хлеба на целый день. Девочка все понимала, и все же голодать ей было трудно: она была мала, надо было расти, а расти не с чего. Дни и ночи Шифра разговаривала со своим беспокойным телом. Оно требовало расти.

Еще хуже голода был холод. Голод был только внутри, а холод — и внутри, и снаружи. На земле лоссотов именно его она запомнила больше всего. Постоянный, надоедливый, заливающийся за воротник холод. Он был настолько неумолим, что кусал сквозь одежду, заставляя дрожать от его прикосновений.

Хижина, где жила она вдвоем с дедом, стояла на возвышенности и хорошо продувалась. В мороз деревянная дверь разбухала, и Шифре было трудно ее отворять. Но приходил Атрус, дергал с силой за ручку, дверь распахивалась, и ветер ударял девочке в щеку.

В углу хижины стояла железная печка на четырех ногах с коленчатой черной трубой. Этой печки Шифра боялась, потому что походила она на присевшего черного тролля. Топили ее сосновыми чурками. Они были желтые, занозистые, пахучие, с каплями смолы на каждом конце, от которой на пальцах долго оставались липкие пятна. Пока печка топилась, в хижине было тепло, а когда прогорала — быстро становилось холодно.

Особенно холодно было по ночам. Шифра спала под старой отцовской малицей, всем телом ощущая на себе ее защитную тяжесть. Иногда среди ночи она просыпалась, чувствуя надобность пойти по своим делам, но не отваживалась ступать на студеный пол. Так и лежала до утра.

Порой дров было мало, и тогда топили чем попало: больше мусором — он совсем не давал тепла. По утрам дед разжигал масляную горелку, ставил ее на окно. А Шифра лежала под своей оленьей малицей, которая за ночь у рта обрастала инеем, и смотрела, как от огня начинали плакать и таять на слюде толстые наледи. Холод был огромен и занимал весь мир, а огонь был маленьким и ненадежным.

На островах же все было иначе. За холодным морским течением, омывающим мыс Форохель, следовало теплое. Оно будто отгораживало Альбион от остального мира, создавая совсем иные условия, где солнце было солнцем, а не белесым пятном на мутном небе.

Возможно, именно студеный холод, штормы и вечные ветра Фородвайта наложили на Шифру свой ледяной отпечаток, навсегда пропитав характер, который был не по-девичьи бойким: когда перед глазами вставала цель — сердце наполнялось тягой к победе, и девчонка, не задумываясь, шла на самый отчаянный риск.

Не удивительным было и то, что с детства ее окружали только мальчишки. Поладить с ними было гораздо проще, и в противостоянии полов она обычно была на мужской стороне. Это свое отличие от других девочек Шифра считала скорее преимуществом, нежели недостатком. Правда, со временем, когда тела и желания начинают меняться, у возмужавших юношей она не вызывала тех эмоций, что ее пышногрудые ровесницы, превратившиеся в очаровательных барышень. Угловатая миниатюрная фигурка никак не вписывалась в каноны женской красоты. От крепких и рослых дев с длинными толстыми косами она стояла особняком.

Впрочем, самодостаточность натуры позволяла не нуждаться в дружбе, на которую у нее порой не оставалось времени, поскольку весь ясный и пытливый ум был занят изучением окружающего мира, остро понимая его тонкую материю. Шифра создала собственную вселенную, в которую не пускала никого, ревностно относясь к ее границам. И причина крылась не только в инакомыслии и врожденном чувстве свободы: еще в детстве девочка обнаружила у себя необычный и довольно забавный талант, развлекавший ее в моменты хандры. Но талант так и остался бы просто забавой, не случись того, что закончило ее прежнюю жизнь и дало целый виток новой.

* * *

Десять лет назад

— Шифра! Куда собралась? — низкий мужской голос, как гром, бахнул над ее ухом. Макнейл стоял позади приемной дочери, словно гора, и всем своим видом выражал недовольство.

Девчонка почти полностью вылезла в окно, чтобы незаметно улизнуть от своих прямых обязанностей, но этот грозный взор из-под могучих кустистых бровей кого угодно мог пригвоздить к месту. Пойманная с поличным, она не видела смысла оправдываться и нехотя втянулась обратно.

А на улице была весна, да еще какая! Пушистые лиловые шапки ранней сирени пьянили ароматом, но конюшня сама себя не очистит. В своем туате Макнейлы единственные занимались разведением лошадей. Их жеребцы, кобылы и жеребята пользовались спросом не только у местных, но и жителей с ближайших округ. Это был основной и единственный источник доходов семьи.

Шифра обиженно посмотрела на отчима, но тот был неумолим. Он пощипывал свой длинный рыжий ус, припичатывая девчонку назидательным взглядом, и осуждающе качал головой.

В этот день работа совсем не спорилась. Движения были халтурными и неуклюжими. Тело совсем размякло и не слушалось свою хозяйку, настойчиво требуя покинуть зловонные стойла. Наспех закончив уборку, Шифра скинула грязные сапоги и стрелой полетела на плато к белым утесам.

Океан был внизу. А над узкой полосой дикого каменистого пляжа, заваленного валунами, водорослями, ракушками и прочим мусором, поднимался отвесный гранитный клиф почти стометровой высоты. Это место было особенным — тихим, укромным, безлюдным, если не считать далекой, еле различимой одинокой башни из черного песчаника у края отвеса и ее обитателя, которого, впрочем, Шифра никогда не видела.

Вдоволь наглядевшись на то, что именно выносят волны, девчонка неспешно побрела обратно. Она пересекла вересковую пустошь, густой пролесок с ручьем, пробежала через молодую поросль кустарника и уткнулась в небольшую деревушку, считавшуюся началом туата. Сегодня Бельтай, предварявший начало лета, и с главной площади уже лились веселые звуки волынки и флейты.

Шифра ленно петляла между домами и хозяйственными постройками, вдыхая пряные ароматы цветочных садов, потом свернула еще раз и вышла на прямую тенистую аллею, которая вела к развалинам языческого святилища, позже служившего храмом и общественным центром. Его неплохо сохранившиеся руины до сих пор хранили память о предках островитян. Некогда часть могучего, внушающего силу народа континентальных кельтов мигрировала сюда в поисках лучшей доли. Здесь они попытались создать видимость своей прошлой жизни, сооружая оппидумы и воздвигая статуи богам. Но века сменяли друг друга, и кельтские племена смешивались с другими пришлыми народами. Они перенимали новое у иноверцев, отказываясь от своей жреческой магии, претерпевали изменения в культуре и так постепенно растеряли свои корни.

Девчонка шлепала босыми ногами и вскоре поравнялась с западной стеной храма, которая местами была разрушена, обнажая один из залов и часть свода полуобвалившейся крыши. В зияющие дыры проникали яркие лучи солнца и ложились золотистыми пятнами на брусчатый пол, освещая только половину помещения, в то время как другая проваливалась в абсолютную тень. Но даже этого света было недостаточно, чтобы с улицы рассмотреть внутреннее убранство храма. Было видно лишь нагромождение досок и камней, упавших сверху. По обыкновению, Шифра подошла ближе и заглянула в пролом. Оттуда, как всегда, веяло сырой прохладой, контрастирующей с прогретым снаружи воздухом.

— Эй, девчонка Макнейлов! — внезапно раздалось из темноты. — Я знаю, что это ты! — вслед за голосом из внутренней арки показался его обладатель. — Ты конюшни их чистишь — от тебя за версту несет!

Лицо Шифры залил румянец стыда и обиды.

— Чего застыла? Присоединяйся!

Это был Бедивер Бирн — самовлюбленный, заносчивый, грубый и симпатичный парень из поселения около Трапори-Лэйк, который протягивал ей флягу с элем. — Смелее! Никто не узнает! — и в качестве примера приложил свои губы к узкому горлышку стеклянного сосуда. — Превосходный эль! — причмокнув, добавил он.

— Ты идешь на праздник? — смущенно спросила Шифра.

— Чего там делать? Ненавижу, когда народ толпится. Да мне еще флягу надо вернуть домой, пока отец ее не хватился.

— Жаль, — она пожала плечами, но все же немного расстроилась.

— А ты, говорят, прибыла на пароме с дедом на заработки. Но на самом деле лоссоты выперли вас за то, что Атрус был не чист на руку, — хихикнул Бедивер, отхлёбывая терпкий напиток.

Слова ударили метко и больно. Они разом открыли старую рану, полную дурных воспоминаний, отозвавшихся в сердце девочки частой дробью. Будто вся несправедливость мира начала медленно затягивать ее в болото.

— Все говорят? — с угрозой произнесла Шифра, и в ее голосе зазвенел металл. — И ты веришь всем?

— Может да, а может и нет. Но до тебя краж в туате почти не было. У меня недавно как раз пару монет умыкнули. Признавайся, твоих рук дело? — подмигнул и громко заржал Бедивер.

— Дурак! — девчонка со злости выхватила из его рук флягу и сделала один большой опрометчивый глоток. Рот словно ошпарило кипятком. От горла до желудка разлился жар. Напиток оказался настолько крепким, что мысли в раз подернулись туманом.

Шифра хотела бы заметить Бедиверу Бирну злополучный эль, украденный им у отца, но был ли смысл отвечать и спорить об этом. В каждом человеке, если копнуть в него глубже, есть отрицательные черты, о которых он избегает вспоминать, а тем более говорить. Вот и у Бедивера они тоже были, только другие. Ее же собственная правда заключалась в том, что бежали они с континента не столько за воровство, сколько за чудаковатые проделки, которые она пообещала деду оставить, едва ступит на Альбион.

— Да, девчонка Макнейлов, мир жесток. И не всем находиться в радости и благополучии, — продолжал хмельные размышления Бедивер, смакуя в углу свой эль. — А ты совсем не похожа на лоссотов. И уж точно не похожа на нас. Кто ты такая?

Вопрос повис без ответа. Но Шифру он задел куда больше, чем предыдущий. Ее кольнуло самолюбие. Она сама часто задавалась им и не находила решения. Этот вопрос уже давно гирей лежал на плечах.

— Дай-ка подумать… ты похожа на полевую мышь! — насмешливо воскликнул Бедивер, видя как и без того красные щеки девчонки становятся пунцовыми от подступающего гнева.

— Видно, пьешь ты лучше, чем владеешь умом! — раздраженно бросила Шифра в перекошенную нетрезвую гримасу Бедивера, придававшую ему глуповатый вид, отступила и скорым шагом ушла прочь.

Пройдя еще пару улиц, девчонка очутилась на основной площади, где царило веселье — шумели лоточники, люди, наряженные в яркие цветные одежды, сыпали поздравления друг другу, танцевали, слушали сказителей и напевников, горланили песни и славили весну.

Но среди смеха и музыки босоногая отчетливо расслышала детский плач. Поискав глазами, она обнаружила его маленький веснушчатый источник в стороне от оживленной толпы. Никто совсем не замечали мальчугана лет пяти, размазывающего по лицу сопли, пока из его разбитой коленки сочилась кровь.

— Расскажешь? — подошла к нему Шифра, доставая из кармана кусок чистой льняной трЯпицы.

— Я упал, — заикаясь промямлил мальчик.

Девчонка осторожно промокнула вязкую жидкость. Всего лишь ссадина, но страха на мальчишку напустила. Он то и дело закрывал грязными ладошками лицо, дабы не видеть алого пятна, расползавшегося по платку. Плакал он больше от обиды. Ведь эта маленькая неприятность помешала планам великого воина в завоевании противника, рубя направо и налево головы желтых вражеских одуванчиков. А рядом с ним лежала дубинка, отдаленно напоминавшая меч.

Паренек немного успокоился, но продолжал хлюпать.

— С таким настроением на празднике делать нечего, — пожурила его босоногая.

— Это все дурацкая палка! Она и на меч-то не похожа! — мальчишка со злостью пнул ее ногой и надулся, отвернувшись от Шифры.

— Да, братец, так дело не пойдет, — девчонка подняла коряво обструганную дубинку и чуть ткнула ей Веснушку. Как ужаленный паренек обернулся и хотел было брякнуть еще что-то, но вместо этого застыл с открытым ртом. Его глаза распахнулись от удивления. Детский восторг не заставил себя ждать:

— О-го! — только и мог вымолвить он.

В руке Шифры деревянное острие игрушечного меча медленно покрывалось налетом серо-голубого лишайника, отливавшего стальным оттенком, а его гарду обвил тоненький стебелек вьюна с фиолетовыми бутонами.

— Как настоящий! — мальчишка схватил меч и начал размахивать им в разные стороны, рассматривая и любуясь.

— А мозно исё сто-нибуть? — пролепетала белокурая девочка, стоявшая чуть поодаль, но зорко наблюдавшая за происходившим.

Шифра растерялась. Она увлеклась, и ей совсем не пришло в голову, что кто-то кроме мог заметить это маленькое волшебство. Малышка подошла ближе и присоединилась к первой паре глаз, тоже ожидавшей "исё сто-нибуть". Подумав, босоногая зачерпнула ком придорожной земли и поднесла к Кудряшке. Вдруг из горстки показалась макушка зеленого ростка, как мотылек тянувшаяся к свету. С каждой секундой его ножка становилась все длиннее и длиннее, приобретая более темный и насыщенный цвет. Мгновение и круглый бутон раскрылся перед изумленными мордашками ярким оранжевым цветком, похожим на солнце. Детские лица просияли от счастья.

— Еще, еще, — просили подбежавшие ребятишки. Шифру обступили со всех сторон, требуя новых чудес. Их радостные улыбки и хлопки в ладоши понуждали не останавливаться. Веселье захватило и ее саму.

Вот под звучные ритмы уличных музыкантов она подбрасывает вверх одну за другой горсть земли, а вниз плавно опускаются, кружась вокруг своей оси, крошечные белые колокольчики. Вот на стене она мхом рисует изображение лошади, стоит ей только провести линию пальцем. А вот на еще только зацветшей яблоне моментально созревают красные яблоки, в сочную мякоть которых вгрызается малышня.

Шифра была так поглощена, что не заметила, как собрала толпу из взрослых зевак. К сожалению, некоторые не готовы открыть свое сердце чудесам. Все необычное казалось им чуждым, непонятое дремучим умом будило беспокойство и страх. Так простой порыв души в искреннем желании сотворить нечто прекрасное обернулся для девчонки большим разочарованием.

* * *

Свесив ноги, Шифра сидела у обрыва и задумчиво вглядывалась в горизонт, наблюдая за полетом прибрежных чаек и движением облаков. Сегодня здесь было особенно хорошо. После жаркого дня в доме царила духота, и она все равно не смогла бы уснуть. Оранжевое солнце еще не село, но луна за ее спиной уже освещала усыпанное звездами небо.

Все мысли, все страхи и чувства — все это обычно терялось в безграничной, не поддающейся описанию шири горизонта, все это было так ничтожно мало по сравнению с ней и ее проблемами, но не теперь. Шифра невольно поежилась, припоминая событие двух недельной давности, и то, как быстро общество навесило на нее ярлык ведьмы. Впервые она посмотрела на себя с другой стороны, задумавшись о природе своего дара. А может проклятии? Сомнение и неуверенность поселились внутри.

Девчонка сунула руку в карман, наткнулась там на свой талисман и вынула его. Перламутровая ракушка была теплой, приятно гладкой и почти целой, не считая небольшого скола на самой верхушке. Она лежала в ладони, как что-то родное и близкое сердцу. По внутренней стороне тянулись слабые розовые прожилки, сверкающие в закатных лучах. В тысячный раз Шифра с любопытством смотрела на нее, вертела в руке, словно пытаясь найти ответ на вопрос, как вдруг почувствовала чье-то приближение. Тень неслышно подкравшегося маячила рядом.

Девочка в изумлении обернулась и увидела рядом с собой высокую фигуру, опирающуюся на клюку. Она была облачена в свободное ниспадавшее одеяние, подобное тем, какие носили когда-то кельтские жрецы, но серое и лишь несколько отличающееся по своему крою, чтобы его можно было безопасно носить там, где обвинение в магических ритуалах угрожало тяжелыми последствиями для всякого, кого можно было заподозрить в приверженности старой вере.

— Да будет тебе известно, что ракушку в твоих руках я нашла на острове Тиндрок посреди вод Нен Хитоэля и чуть не поплатилась за это жизнью!

Голос показался Шифре неприятным, но знакомым. Он был глухим, как шум прибоя. Девчонка подняла глаза. Это была мертвенно бледная, тощая, как скелет, старуха с потрескавшимися губами и коричневыми зубами, за спиной которой волочилась седая грива. Морщинистое, точно изюм, лицо обрамляли белые пакли, спускающийся до самых колен. Босые ноги ее были обмотаны тряпками, под желтыми ногтями виднелась забившаяся земля. Но в женщине, в которой все человеческое, кажется, умерло давно, еще можно было узнать незнакомку с парома.

— Ты! Это ты! — от неожиданности и восторга Шифра вскочила на ноги. Встреча оказалась настолько внезапной, что девочка совершенно забыла, как подобает себя вести.

Перед ней стояла та самая кельтская жрица, которая преподнесла ей однажды необычный подарок. Она уставилась на Шифру блестящим немигающим взглядом, словно знающим некую важную правду. Вокруг глаз появились лукавые морщинки. А глаза у нее были особенные — почти круглые, размытого серого цвета с небольшими светлыми крапинами, что еще в прошлый раз поразило девочку.

— Я, — скупо улыбнулась старуха, однако лицо ее не утратило строгого выражения, граничащего с суровостью. Она подалась вперед и чуть склонилась над Шифрой: теперь был ее черед приглядываться.

Шифра же, не сдерживая эмоций, затараторила обо всем подряд, одновременно стремясь освободиться от старого хлама, скопившегося в душе:

— ... А я искала... все надеялась сказать, что больше не краду кошельки, но...

— Это хорошо, — прервала ее душевные метания старуха. — Тогда идем, — она легонько стукнула клюкой девчонку по ноге и, не дожидаясь, быстрым широким шагом пошла вперед по одинокой горной тропе.

— Куда? — семенила за ней Шифра. Женщина была такой высокой и длинноногий, что на один ее шаг приходилось три маленьких, отчего девочка еле поспевала, постоянно запинаясь о камни, кусты и кочки.

— Вон там я живу, — хрипло, будто наглоталась песка, пробубнила старуха и указала на темное пятно, расплывавшееся вдали, — Будешь моей гостьей.

— Ты и есть та странная хозяйка башни, о которой столько судачат?

— Ну, тебя тоже можно назвать странной, не так ли? — губы ее широко расползлись в довольной усмешке. — Мне понравились твои чудеса. Там. На площади. Покажешь еще?

— Я больше не показываю чудес, — горечь в голосе скрыть оказалось невозможно. Шифра поджала губу и проглотила чувство вины за то, что стала причиной сплошных забот в доме Макнейлов.

— Не нужно стесняться того, чем наградила тебя природа.

— Это ли награда? Стоит теперь выйти на улицу...

— Увы. Придется приспособиться жить с этим. Ты пойми — это не кара, а благословенный дар, доставшийся от пращуров.

— Нет у меня дара, есть только проклятие!

Старуха резко остановилась, выразительно приподняла бровь и укоризненно покачала головой:

— Сила подобная твоей уходит корнями глубоко в века, к друидам, когда те еще были хозяевами острова.

— Друиды, которые приносили человеческие жертвы богам?

— Глупая! Да что ты знаешь? — вспыхнула женщина. — Все, что тебе известно — гнусная ложь и домыслы потерявших истинную веру. Заблудшие, они избавились от своих жрецов — единственных хранителей истории и знаний. А теперь в душах их образовалась пустота, постепенно заполненная невежеством и отсталостью. Думаешь, жалко мне тебя? — бесновалась задетая старуха. — Я бы ни за что не подошла к той сопливой воровке на том проклятом пароме! Но Сеиха! Он что-то увидел в тебе. А Сеиха не ошибается в людях!

Держаться стало сложнее: Шифра шмыгнула носом и отвела покрасневшие глаза.

— Не смей плакать! Слезы — это признак бессилия перед обстоятельствами. Никогда эмоции не должны помрачать твой рассудок. Прятаться вечно невозможно! Придется набрался храбрости и принять себя, чтобы однажды войти в мир с высоко поднятой головой. Я расскажу тебе как. Но на это потребуется время. Идем!

Старуха схватила девочку за запястье, и Шифре показалось, что ее руку туго стянули веревкой. Она попыталась вырваться, но та крепко держала, потянув за собой.

— Кто ты? — вдруг спросила женщина, проникновенно заглянув девчонке в глаза:

— Ш-шифра

— Это твое имя? Так ты представляешься? — в глазах старухи читалось разочарование. — Уже нет. Теперь ты Шифра, дочь Туатала, сына Гутора из рода Йорков!

— Туатал? — робко повторила Шифра, никак не ожидавшая услышать это имя вновь. Когда-то давно оно принадлежало ее отцу. — Вы были знакомы?

—Сеиха был. Но об этом потом. Идем же! Тебе многому предстоит научиться. Однако все не бескорыстно. Поработаешь у меня, взамен получишь мудрость и мастерство.

— Кто же ты такая? — прошептала напуганная девчонка.

— Я Уна. Так будешь меня называть.

День минувший

Одинокая башня из черного камня тонким шпилем пронзала небо. Она обветшала со временем, ее когда-то прочные стены покрылись трещинами. Но башня по-прежнему упрямо стремилась вверх, резко вырываясь из плена туманов, часто окружавших ее со всех сторон. На жителей ближайших деревень она наводила ужас. Никто, правда, уже не помнил страшных легенд, связанных с этой башней, но ее мрачность и одиночество все равно отпугивали людей. Проклятое место.

Очень долго башня пустовала. Но однажды тихим вечером в ее окнах зажглась свеча. У башни появилась хозяйка. Она заняла эти мерклые чертоги, и никто из округи не знал, откуда она пришла. Никто никогда не задавал ей вопросов. Эта женщина казалась такой же холодной, как и ее жилище.

Когда она приходила в деревни, чтобы купить зерна, фруктов и вина, улицы быстро пустели. Ее сторонились. Все боялись. Боялись за ту непостижимую силу, что окутывала ее невидимой шалью, за ту тяжелую властность, которая проскальзывала в походке и жестах, за ясность и пронзительность ее взгляда, за усталость, которая пряталась в глубине глаз. Но всего больше боялись ее рассказов, особое место в которых занимали монстры и чудеса, кровопролитные сражения и жестокие битвы, поджидающие впереди. За подобные небылицы, пугающие впечатлительные умы, отшельницу прогоняли. Тогда ее можно было найти у самого берега. Она медленно шаркала босыми ногами по мокрому песку и долго разговаривала с океаном.

По лицу, испещренному глубокими морщинами, возраст женщины было трудно прочесть. О ней слагали небылицы, распускали слухи. Одни шутили, что на островах она оказалась еще с первыми поселенцами, пришедшими столетия назад. Другие видели в этом долю истины, считая колдуньей. Очень немногие из местных решались обратиться к отшельнице и ее искусству. Зато нередко приезжали в ее темную башню гости из других краев. Да и не только люди бывали ее гостями, полагали жители. Часто по ночам горел свет в окнах далекой башни.

Однажды отшельнице снился кошмар. Такое уже случалось и давно стало для нее нормой. Но в этот раз во сне она переживала ужас доселе не испытанной глубины. В ночном кошмаре она умирала, и умирали все вокруг. Когда в безлунном мраке приходили к ней эти картины, она смиренно отдавала себя кошмару и не роптала. Внутри зарождалось смутное волнение, какого женщина не чувствовала прежде. Ее охватывало предвестие зла, такое, какое иногда посещает сердца, предупреждая их о приближающейся беде. Нечто губительное вмешивалось в ровное течение жизни.

Но прожить свой ночной кошмар до конца ей не удалось. Реальность резко вырвала ее из мира сна. Кто-то нарушил границы владений, кто-то двигался к башне. Сев в кровати, отшельница прикрыла глаза и напряглась, заставляя себя распознать того, кто шел на встречу с ней. Время уже давно перевалило за полночь, хотя до рассвета было еще далеко. Ощутив ауру своего незваного посетителя, она слегка удивилась.

К порогу башни подошел вампир. Не рядовой, свирепый, алчущий и отчаявшийся. Нет. Этот потомок Турингвэтиль, слуга и глашатай ночи, принадлежал к вампирской знати. В нем не было злости, не было ненависти. Только усталость. Так похожая на ее собственную. Не был он и голоден. Отшельница почувствовала запах крови и обрывки чужого тепла, еще витающие вокруг его плаща, который окутывал сына тьмы.

Ни разу еще не было у нее таких гостей, и она поспешила к нему на встречу. Когда отшельница спустилась вниз, гостиная была пуста. Лишь в камине весело потрескивал огонь. Языки пламени освещали почти весь зал, но вампира здесь не было. Он покорно стоял во дворе, ожидая, пока хозяйка сама пустит его в дом. Женщина всегда держала двери не запертыми, не вешала на них замков. Кто угодно мог войти внутрь, чтобы дождаться ее в уюте дома. Вампир так не поступил. Он начинал тревожить ее. Приход его был неожиданным, будто принес он весть, которой она и ждала, и боялась одновременно.

Распахнув дверь, отшельница жестом пригласила гостя. Он легко поклонился и прошел в башню, обдав ее волной болотного смрада, присущего вампирам. Посреди зала визитер остановился и равнодушно глянул ей в глаза. Отчуждение этих желтых глаз казалось ей странным. И стоял он непривычно бездвижно — высокий, долговязый, закутанный в черноту ночи. Его бледное лицо было неправдоподобно красиво, как и у всех майар, привязавшихся к своему телесному воплощению, но при этом утративших силу.

— Здравствуй, Нерэль, — после напряженной паузы произнёс гость. Голос был звучный и внятный, в нем трудно было уловить характерное шипение, присущее обычным вампирам.

— Здравствуй, — отозвалась отшельница.

— Мой повелитель, глава ордена Истари, шлет тебе привет.

— Спасибо, — она натянуто улыбнулась. — При встрече передай ему мой ответ.

Вампир поклонился.

— Курунир также просил передать тебе подарок и извинения за беспокойство, которое я доставляю своим визитом.

Женщина заметно напряглась, но смолчала. При одном упоминании колдуна ей становилось не по себе — столько дурного громоздилось вокруг его имени. Поняв это, посланник ночи чуть заметно ухмыльнулся. Под тонкими губами обнажились жемчужно-белые клыки. Она кивком пригласила его сесть. Он опустился на скамью плавным летящим движением, а потом преувеличенно медленно, будто доказывал, что нет в нем ничего угрожающего, достал из-под плаща небольшую шкатулку, которую осторожно поставил на край стола.

Отшельница не спешила забирать подарок, зная истинную личину Курунира. Она долго рассматривала искусную чеканку, выполненную по зеркальной глади металла, коим была окована деревянная шкатулка, и только потом опасливо приподняла крышку.

— Там ничего нет! — удивилась хозяйка башни. Это еще больше насторожило ее.

— Все так, все так, — спокойно подтвердил вампир.

— Тогда я не понимаю, что это: наказание за мои грехи или подарок с намеком? — женщина закрыла шкатулку и отодвинула ее в сторону. — Если намек, то что же я должна сделать для главы ордена Истари? Перевернуть Вселенную? — подняв глаза к лицу собеседника, с плохо скрытым раздражением ответила она.

— Нет. Вселенная на этот раз пусть остается в покое. Но ты весьма проницательна, — вампир чуть заметно вздрогнул под ее проникающим взглядом и следом протянул футляр из бархата, в котором лежал свиток.

Отшельница, развернув пергамент, быстро пробежала его глазами. Опустив письмо, она еще какое-то время смотрела на ухоженные длинные пальцы своего гостя. Внимание привлекал огромный перстень с изображением белой длани, так хорошо ей знакомый, почти ненавистный. Символ означал покровительство Курунира.

— Как вам удалось найти самоцвет? — нахмурясь, спросила женщина.

— У ночного народа много помощников, — усмехнулся вампир.

— Летучие крысы! — брезгливо поморщилась хозяйка одинокой башни.

Гость гневно сверкнул глазами:

— О да, мы принимаем любую помощь. Мелкие кровососы готовы делать даже самую грязную работу. По первому приказу, — тон вампира стал резким. Будто отшельница задела в нем какие-то потаенные струны, будто нанесла обиду, сути которой сама не знала.

— Итак, ближе к делу, — сухо произнесла она. — Доверие твоего господина выкоко оценено мною, но если Куруниру известно, где находится сильмарилл — зачем ему я?

— Доверие ли? — поправил ее вампир с легкой иронией и насмешливо подняв бровь. — Увиденное самоцветом может быть опасно. Сильмарилл как оружие, от которого пострадать может любой. Ведь он узнает все: где родился, откуда пришел, чего хочешь, в чем секрет власти и источник силы. Он взвесит прошлое, настоящее, будущее и решит будешь ли ты щедро вознагражден, помечен или умрешь.

— Твой господин боится узнать о себе нечто большее? Не слишком ли долго хозяин Ортанка вглядывался в свой палантир?

В следующий миг вампир оказался рядом. Отшельница и забыла, как быстро могут перемещаться дети ночи. Он навис над ней. В ярко желтых глазах засветилась угроза. И жажда.

— Должница Курунира больше не задает вопросов!

Женщина сощурила глаза, как недовольная кошка.

— Она добудет проклятый камень, положит в шкатулку и будет хранить его у себя столько, сколько потребуется, ожидая личной встречи с господином, — вампир осторожно коснулся воротника ее сорочки, освобождая место для укуса.

Почувствовав хлад его пальцев, отшельница замахнулась, но рука ее ловко была перехвачена:

— Тише, не бойся. Тебе повезло: я заранее утолил жажду. По пути сюда, в лесах Форохеля, я испил какого-то непутевого охотника. Он случился весьма кстати в той голодной глуши, — и полночный гость предупреждающе больно сжал ее плечи, на которые переместились его ледяные пальцы.

— Второй камень после Венеры проявил себя… Конец Арды стал еще ближе… — прошептала женщина одними лишь губами. На лице ее появилась небольшая скорбная складка у рта, еле заметная, но придающая ему безысходность и понимание трагизма грядущих событий.

— Не о чем пока волноваться. Тебе стоит озаботиться тем, что долг твой еще не уплачен. И я надеюсь, ты разберешься с этим как можно скорее, — примирительно сказал вампир, не сводя с нее желтого взгляда.

Он отпустил ее и отступил назад.

— До рассвета осталось не так много времени, — бесхитростно напомнила ему хозяйка башни.

Вампир скривился, по лицу пробежала тревожная зыбь, взгляд его вновь стал отсутствующим, но он быстро справился с собой:

— Может, свидимся, Нерэль, — гость еще раз поклонился и мягкой походкой поспешил прочь.

День нынешний

Шифра без стука влетела в незапертую дверь. Узкая винтовая лестница вилась щербатыми полукружиями под крышу башни, что стояла совсем на отшибе, подальше от людских глаз и ушей. За годы постройка сильно скосилась, одной стороной почти сползя со скалы, и выглядела жалко: гордый шпиль откололся и больше не дырявил беспечные облака; почерневшие от сырости, набитые доски кое-где отваливались от основания, обнажая камень, изъеденный мхом, а буйные лозы вьюна, росшие в щелях дряхлеющих стен, довершали неизбежный распад. Дом, как и его хозяйка, доживали свое.

Старуху Шифра застала в постели — слабую, немощную. Ее пробирал озноб, плотно закрытые веки подрагивали, тяжело поднималась грудь. Испытывая острую жалость, сердце девы кольнул стыд. В последние месяцы она редко навещала больную, а никто другой сюда давно не ходил.

Тихонько подсев, Шифра взяла в ладони горячую иссохшую руку старухи, до сих пор хранившую темные следы неясных ожогов. Уна натужно приоткрыла глаза и долго вглядывалась в причину, разбудившую ее.

— Это я — Шифра, — вполголоса подсказала дева, на секунду испугавшись, что разум старухи померк, вытеснив ее образ из сознания.

Набитый соломой матрас захрустел, затрещали ножки кровати — хозяйка башни повернулась на бок, чтобы стать ближе к гостье.

— Наверное, тебя только что посетила мысль, в своем ли я уме? — чуть помедлив, отозвалась Уна. — Пока еще да, — каждое слово давалось ей с трудом. В груди все хрипело и клокотало. — Но ты могла бы навещать меня чаще.

— Я… — начала Шифра.

— Знаю. Знаю зачем пришла, — перебила старуха, ведая обо всем наперед. — На душе муторно. Сердцу неспокойно. Верно? Жаждешь содействовать, да не знаешь как?

Дева согласно кивнула.

— Твое искреннее желание быть полезной трогает меня. Воистину, — насилу продохнула отшельница.

— Кажется, я совсем бесполезна, раз не могу помочь даже Мэдди. От меня никакого проку, — досадное разочарование наполнило глаза слезами, и чтобы хоть как-то сдержать их, Шифра запрокинула голову.

— Тебе следует устыдиться. Ведешь себя словно ребенок, — седые брови старухи сошлись в переносице. Слез она не терпела и всегда запрещала плакать при ней.

— Природа зло подшутила надо мной, наделив никому не нужным даром, — раздавленная жестокой насмешкой судьбы и снедаемая чувством вины за неспособность обратить болезнь брата вспять, девушка всхлипнула.

— Неправда твоя, — покачала головой отшельница. — Природа не создает бесполезное и не делает ничего просто так. Она, бесспорно, умна! Если она щедро наградила тебя особой уникальностью, пусть не вполне понятной и далекой другим — значит, она справедливо увидела в тебе свою союзницу, но время твое еще не пришло.

— Тогда помоги мне! Ведь мудрость друидов не знает границ.

— Мудрость — не волшебство, Шифра. И я не волшебница. Мудрость — это умение дать хороший совет, подобрать слова к человеку, словно ключ к замку. Мне только известны некоторые секреты природы, и я умело пользую их. Не более. Причина мора же совсем иная. Я как никогда осязаю его злой источник.

— А Сеиха? Он многому меня научил.

— Сеиха прорицатель. Он ведает о светилах и их движении, о величии мира и сути вещей, о земле, о могуществе и власти бессмертных богов. Но и он в этой беде тебе не помощник. Найди тех, кому это под силу.

— Никому это не под силу! — выступила девчонка. — Не поддается хворь ни настоям, ни зельям, ни экстрактам, ни порошкам. Можно лишь облегчить муки обреченного, прервав его агонию. И это чудовищно! В лазаретах не осталось мест, в лекарнях не осталось средств и не осталось лекарей. Но знаешь, что хуже всего? Человеческая черствость! Недужные сгнивают в корчах, долго, в одиночестве, не вызывая ничьей жалости и сочувствия. Почивших у собственного очага сжигают вместе с домом. Мертвых с обочин свозят за стены и предают огню в общем костре, без почестей, без памяти. Матушка Макнейл померла в прошлом месяце. А мы так и не смогли похоронить ее — не нашли прах! — и невмочь больше сдерживаться, Шифра спрятала помрачневшие глаза в ладони.

Старуха пуще нахмурилась, поджав губу, словно обдумывала что-то очень серьезное, некий важный шаг, который больше нельзя было откладывать, и в комнате воцарилось молчание, нарушаемое только грохотом волн за стенами башни.

— Ты топчешься на поверхности проблемы, а зрить надо глубже. Настолько, что человек на это не способен. Одних пузырьков со снадобьями тут недостаточно. Тебе нужна магия…

— О, Бога ради! — Шифра всплеснула руками. — Сегодня это я уже слышала.

— Помолчи, неразумная! — Уна заерзала в кровати, вкладывая остатки духа, чтобы приподняться на слабых локтях. Ее лицо исказила гримаса боли. — Эльфы. Тебе нужны эльфы-целители, — еле продыхивая, пояснила отшельница.

Кисти плохо слушались ее, но заскорузлым, изломанным старостью пальцем она принялась усердно тыкать в единственное маленькое оконце, прорубленное в стене комнаты, где вдали обозначилась четкая линия морского горизонта:

— Там, за темно-синей полосой. Там!

Шифра уже открыла рот, чтобы возразить, но в последний момент сдалась: стремление спорить с больным близким ей человеком, доказывая несостоятельность его суждений показалось ей делом неблагодарным. Медленно выдохнув, дева посмотрела на бушующий простор, на дождливое небо, на низколетящих чаек и решила быстрее закончить бесплодную тему, которая отняла бы больше времени, чем того заслуживала:

— Вот если б я их увидела, то обязательно попросила бы помощи. Но я никогда их не видела, потому как эльфов не существует.

— А что ты видела в своей жизни, кстати? — вдруг оживилась старуха, и взгляд ее засверкал неестественным блеском. — И кто из островитян вообще их видел? Тем более тут, в Бретлибене?

— В другой раз я обязательно поспорю с тобой, но сейчас благоразумным будет направить силы на выздоровление, — девушка уложила хозяйку башни и поправила свесившийся край одеяла, заботливо подоткнув его под коченевшие ноги старухи. — Нужно быть совсем несмышленым ребенком, чтобы верить в них. Эльфы живут только в сказках, которыми ты забиваешь юные головы, и не более чем миф.

— Хм, мне порой жаль тебя, Шифра. Жизнь твоя протекает исключительно на архипелаге. А за его пределами огромный мир, о котором ты мало что знаешь, — огорченная неверием, заметила ей отшельница.

Крыть нечем. Уна была права: несколько кусков суши посреди необозримой водной пустыни, да скупой кусок ледяной земли Форохеля — ЭТО был ее огромный мир, который она истоптала вдоль и поперек. Мир ТАМ она могла лишь представить. Глубоко в душе Шифра мечтала покинуть остров, ставший ей тюрьмой, вырваться из лап проклятых туманов. Но больше всего она страшилась быть снова отвергнутой уже по ту сторону ее клетки.

— Моей земли мне вполне достаточно! — звучало твердо и оправдательно, однако Шифра была не вполне уверена в том, что говорила.

— Лгунья, — мягко произнесла женщина, насквозь видя ту бунтарскую неуемную душу, которая страдала и рвалась за любые пределы, в границах которых ей было удручающе душно. — Кого ты пытаешься обмануть? Не выйдет, я все чувствую и вижу, вижу тебя как день.

Дева смутилась.

— Никто, кроме эльфов тебе не поможет, — повторила старуха, из последних сил снова пытаясь сесть. — Эльфы — первородные создания. Им немало тысяч лет. Они старательно накапливали свои знания и совершенствовали ремесло исцеления. Тьма не раз обрушивалась на их земли. Много войн прошли, и многих оставили на полях чести. Но в их рядах еще остались искусные лекари, способные избавить тело от скверны. Найди среди них Турвэ. Он справный целитель и блестяще владеет своим ремеслом.

Шифре становилось все более очевидно: старуха теряла ясность ума и в очередной раз погружалась в свои иллюзии. Дева с тревогой дотронулась до бледного лба: так и есть — Уна горела в лихорадке.

— Дослушай меня, нетерпеливая лань! — участливый жест гостьи пришелся ей не по нраву. — Эльфы — не выдумка — рассердилась женщина. — Турвэ живет среди лесных эльфов в Великом Зеленолесье. Очень далеко отсюда. Тебе понадобится лошадь. У тебя ведь есть лошадь? — вздев белую бровь, строго спросила она.

— Лес из сказок, который величают Сумрачным? — с губ Шифры сорвался легкий смешок. — О да, кажется, господин Пуйлл рассказывал, что ему в детстве случалось бывать в нем. И, плутая среди корявого сухостоя, за все время он не встретили ни одного эльфа. Лишь огромные пауки плели свои огромные паутины. Нет там никаких эльфов, Уна. Их не существует, — высказалась девушка с большим пылом, чем намеревалась.

— Господин Пуйлл заурядный болтун! — наткнувшись на твердую стену непонимания, глаза старухи грозно вспыхнули. — Пусть он дважды добряк и во многом справедливый глава общины, но его малодушие не позволяет ему вытащить нос чуть дальше своей скорлупы. Его слова далеки от истины, а россказни порождают дурную славу всему Средиземью. Этими страшилками он пытается удержать свое племя в пределах Альбиона, — негодовала отшельница. — Но послушай, что скажу тебе я: лес прекрасен также, как прекрасен народ, живущий в нем, и ты сама скоро убедишься в этом.

— Довольно! Тебе надо отдохнуть, — осадила дева. Она поцеловала старуху в жаркий лоб, покрытый испариной, и устало вздохнула. На минуту она погрузилась в себя и внезапно ощутила жуткое одиночество, бескрайним океаном разлившееся в груди. Продолжать пустую беседу не имело смысла, и Шифра собралась уходить, но хозяйка башни крепко вцепилась в нее.

— Постой, погоди, — взволнованно затряслась ее голова. — Словам не веришь? Так хоть глазам поверь, — и неуклюжими движениями Уна подобрала пряди длинных густых волос, обнажив острые кончики вытянутых ушных раковин.

Шифра застыла в немом оцепенении.