Последний поезд (джен)

Я просыпаюсь от холода в звенящей предрассветной тишине. Ни шумов с улицы, ни возни соседей, ни треска холодильника на кухне, или же тиканья часов. Ничего. И страшно становится глядеть в потолок, облепленный в углу клейкой паутиной. Страшно, потому что знаешь, что наверху никто не живет.

Блеклый свет падает сквозь мутные грязные окна. Комната вся серая, еще бесцветная.

Я ворочаюсь, пытаясь завернуться в одеяло плотнее и согреться. Но здесь просто чертовски холодно.

Помню, когда просыпался среди ночи от кашля, рядом была теплая спина Ларсена. Сейчас она куда-то пропала.

Помню, как на уроках истории нам рассказывали про войну. Когда наступают трудные времена и надо уходить, больные и старые только мешают. «Брось меня тут, спасайся. Я все равно уже не выкарабкаюсь»…

Тяжелые времена — подходящий момент избавиться от немощных.

Я переворачиваюсь на живот и приподнимаю голову. Комната пуста. Коридор молчит, храня неподвижность в своем черном пугающем зеве.

— Ларсен, — сипло зову я, понимая, что сейчас рискую, издавая звуки.

Собственный голос звучит как-то по-идиотски. Так делают младенцы. Они просыпаются в одиночестве и тут же начинают орать, пока хоть кто-то не подойдет к ним.

В квартире ничего не шевелится и у меня в животе вздрагивает мерзкий комок страха. Младенцы на войне тоже помеха. Они не умеют молчать в нужный момент.

Я сажусь на обломках разложенного вчера дивана и сгибаюсь пополам, заходясь кашлем. Вцепляюсь руками в скомканное одеяло. Когда не можешь нормально дышать, все остальные проблемы кажутся не такими существенными. Я сиплю и пытаюсь остановить спазм, от которого болит в груди, пытаюсь замедлиться и вдохнуть хоть чуть-чуть нормально.

Когда это прекращается, мне уже не хочется подниматься. Я накрываюсь одеялом с головой и дышу с присвистом. Но дышу, все-таки.

— Не спится? — спрашивает Ларсен, появляясь где-то там, в комнате, которую я теперь не вижу.

Ларсен со своим тупорылым чувством юмора.

Помню, нам рассказывали на уроках про героев войны. Про одну какую-то женщину, тащившую на себе раненого солдата, весившего больше, чем она сама.

В квартире так холодно, что странно, что изо рта не идет пар.

— Как ты?

— Плохо, — из-под одеяла отзываюсь я шепотом.

Чужое брошенное жилище нагоняет тоску. Все кухонные полки с едой пусты. В холодильнике лишь по грязным отпечаткам можно догадаться, что там когда-то что-то имелось. Воды во всем доме нет, но еще работает электричество, и на потеплевший металлический блин плиты Ларсен ставит маленькую кастрюльку с приволоченной с собой водой.

Мы пьем пустой чай из чужих кружек в чужом доме. Я сижу на качающейся табуретке и думаю о том, что за семья тут жила. Представляю себе пару детей, сварливую мать, полного лысеющего отца, и меня начинает тошнить. Ларсен молчит, и меня все сильнее утягивает в воронку детских воспоминаний, внезапно повылезавших из дальних углов памяти. Почему сейчас?

«Вся жизнь пронеслась перед глазами». Возможно, я просто умру скоро. И это у меня сейчас есть возможность вспомнить свою глупую жизнь.

— Чего это ты улыбаешься так жутко? — спрашивает Ларсен.

Пальцами он ощупывает ссадину на своей совершенно лысой голове.

— Да я просто думаю, что скоро скопычусь, — сиплю я, оскалившись.

— Ну, посмотрим, — задумчиво отвечает Ларсен.

Взгляд его становится совершенно стеклянным, направленным в пустоту. Ларсен думает. Думает свою тяжкую писательскую думу.

Просто, нет смысла ломать комедию. Мы с Ларсеном совершенно чужие друг другу люди. То, что мы оказались тут вдвоем — чистая случайность. Смерть одного из нас не сильно омрачит жизнь другого. И все же, я ловлю себя на горькой мысли, что хочу сочувствия. Я уйду куда-то в другое пространство. Или же уйду в никуда. Просто исчезну. Навсегда и бесповоротно. Я исчезну.

Чай выплескивается на пол, покрытый кусками потревоженной нами пыли. Меня снова сгибает в приступе кашля.

Помню, нам рассказывали про братские могилы. Огромные рвы, заполненные человеческими телами.

На войне с сочувствием и прочими соплями дела обстоят фигово.

Мы выходим из пустой пятиэтажки на улицу, на которой никого нет. Пасмурное небо громоздится куполом над нашими головами. Вот-вот начнет плевать вниз мелкие твердые снежинки.

Я кутаюсь в свою огромную куртку, ежусь от озноба. Обнимаю себя руками, вцепившись пальцами в колючий свитер. Пустые рукава уныло свисают по бокам.

Мы бредем по растрескавшемуся асфальту проезжей части. Ларсен осторожно обходит застывшие лужи с нетронутыми воздушными пузырями.

Без людей город похож на имитацию города. На огромный памятник. На кладбище чужих жизней. На мгновение, замершее навсегда.

Я еле волочу ноги. Ботинки словно гири, не хотят отрываться от земли. Вся одежда кажется такой тяжелой и давящей, а тело вялым и обессиленным. Иногда мы останавливаемся, чтобы я мог покашлять. И потом снова идем вдоль стен домов, исписанных матерными словами.

Ларсен совершенно спокоен. Я удивляюсь отсутствию на его лице раздражения тем, что он вынужден постоянно ждать меня, ведь если бы шел один, был бы уже куда ближе к железной дороге. Ни раздражения, ни мерзкой гримасы жалости. Я шагаю следом и сверлю взглядом болячки на его неприкрытой голове, выдыхая облачка пара. Рядом с Ларсеном мне хочется плакать. Я устал, я болен, я в смятении, я очень напуган. А он совершенно невозмутим.

«Паникеров на кораблях расстреливают».

— Все, я больше не могу, — тяжело с хрипами выдыхаю я, когда мы оказываемся рядом с пустым полем автостоянки, — давай перерыв.

Я рушусь прямо на холодный бордюр тротуара, всунув руки в рукава куртки. Я обессилен. Перед закрытыми веками мечутся яркие искры, режущие глаза, в голове шум и стук.

— У меня есть одна идея, — говорит Ларсен где-то надо мной.

И его голос кажется сейчас таким далеким. Я один в коконе своего больного тела. Один в своем маленьком конечном мирке.

— Никуда не уходи, я сейчас вернусь, — доносится до меня сквозь гул в ушах.

Наверное, я трус, раз не могу сказать что-нибудь геройское, за что меня можно было бы посмертно уважать. «Брось меня тут, спасайся…» Рассказывали бы потом эту историю моим внукам, которых у меня никогда не будет.

Нет. Я не герой. Я испуганный слабый человек. Только и всего.

Ларсена нет. Я потерялся во времени. Оно начало идти для меня иначе. Но как именно, я не смог разобраться. В голове стали крутиться какие-то странные навязчивые мысли, чью странность едва ли я мог осознать. Вспышки перед глазами. Стук. Я завалился на бок на тротуаре и полностью ушел в ощущения. Мир вокруг прекратил свое существование. Я лишь чувствовал, как внутри меня что-то воет, рвется и перекатывается, словно огромный механизм, вышедший из строя, грохочущий и работающий на последнем издыхании. Дребезжание. Металлическое дребезжание заплясало перед глазами. Я взвыл от ужаса, так это было громко и страшно. Дребезжание перемалывало кости, выворачивало суставы. Я корчился, натыкаясь руками на что-то обжигающе холодное, или горячее — понять было невозможно. Шум все усиливался и усиливался. А потом, вдруг, все стихло.

— …к нему и птица не летит, и тигр не идет…

Кто-то бормочет у меня над головой вполголоса. Обрывки стихотворения долетают эхом сквозь странное позвякивание, кажущееся очень знакомым. Я мучительно пытаюсь открыть глаза.

— …Яд каплет сквозь его кору, к полудню растопясь от зною, и застывает ввечеру густой прозрачною смолою.

Глаза не хотят открываться, но я вдруг соображаю.

— Ты читаешь по кругу! Ты же читаешь по кругу, — хрипло вскрикиваю я, пораженный почему-то этой догадкой.

— О, ты все-таки очнулся.

Я открываю глаза. Ларсен везет меня в тележке из супермаркета. Мы где-то на окраине города, окруженные неприветливыми бетонными стенами облезлых высоток спального района. Плети проводов рассекают хмурое бугристое небесное пространство. От яркости света болят глаза.

— И умер бедный раб у ног… — бормочет Ларсен неторопливо.

Мы движемся дальше. Среди пустоты и покинутости.

Я прикрываю глаза, прислушиваюсь к внутренним ощущениям. Бред отступил. Схлынула волна ужаса. Остались лишь слабость в теле и картонное спокойствие.

Тележка подрагивает и мелко трясется на неровном асфальте.

Я вспоминаю свою маленькую квартирку, оставшуюся в другом городе. Вспоминаю бабушку: косматую и необъятную, с большими сморщенными ладонями. Хватаюсь мысленно за клочки воспоминаний об уютном, хорошем и безопасном. Где-то внутри противно ноет тоска и ворочается отвращение ко всему происходящему. Я не должен быть здесь. Все вообще не должно было так произойти. Не только со мной. С этой чертовой страной тоже. Моя болезнь — отражение моих чувств. Я разбит и умираю не только физически. Агонизирует моя ужаснувшаяся душа.

Ларсен молчит. Бесшумно ступают на холодный асфальт его ботинки. Вздрагивает и звякает тележка. И сквозь ее металлический шелест вдруг доносится до нас далекий тоскливый перестук. Совсем слабый, но различимый.

Тележка замирает и только стук колес поезда грохочет где-то вдалеке, волнуя мертвую тишину безлюдного города.

— Поезд, — говорит Ларсен.

И его голос, как и раньше, звучит совершенно спокойно. А меня бросает в холодный пот.

— Поезд, — хриплю я.

Это чертов поезд! Я дергаюсь, пытаясь судорожно выбраться из тележки. Хватаюсь за обжигающе холодный металл пальцами. Меня захлестывает волной паники, помрачающей рассудок. Вялое тело не желает слушаться. Я бьюсь в тележке, как пойманная в сеть рыбина. Хватаю ртом воздух. Наконец, свешиваюсь вниз, и асфальт обрушивается мне на голову.

— Слишком далеко, — слышу я, но не понимаю, что слышу.

Надо бежать. Просто надо бежать. Иначе мы умрем тут. Иначе этот город станет моей могилой.

Я встаю на трясущиеся слабые ноги, но лишь на мгновение. Кашель рвет меня изнутри на куски и прибивает обратно к земле.

— Мы слишком далеко. Даже если побежим, когда будем там, он уже уйдет.

Я мучаюсь, корчусь, комкая пальцами куртку на груди. Хриплю и хриплю, пытаясь откашляться.

Помню, нам рассказывали на уроках истории о героях, которые жертвовали собой ради спасения других.

Я осторожно вдыхаю раз. Вдыхаю два. Приступ прекращается. Я поднимаю кружащуюся голову. Ларсен стоит рядом и смотрит туда, где должен быть за домами чертов поезд. Его лысая голова, к моему полному непониманию, не выражает отчаяния. Перестук удаляется, становится все тише и тише. Это был последний поезд.