Сцены из несупружеской жизни (гет)

В роскошном зале ресторана гостиницы «Славянский базар» в столь ранний час было малолюдно — за разными столиками сидело всего-то трое господ. Официанты во фраках, преисполненные осознанием собственного положения, все поглядывали в сторону господ, готовые немедленно явиться по первому зову.

— И что их в такую рань принесло-то? — Никола, востроносый и чуть косоглазый, подышал на бокал и уже раз в десятый протер его чистым полотенцем. Служил он в «Славянском базаре» не так давно и пока не всех завсегдатаев знал в лицо.

— Так это не выпивохи какие, не бездельники, которые до утра сидят, а потом в обед завтракать изволят. Нет-с, это господа деловые. Они время свое берегут, оттого и богатые, — ответил Захар, чуть полноватый и степенный.

— Не оттого! А оттого, что у их родителей деньги водились, да у дедов!

Захар усмехнулся в усы и покачал головой.

— Вон, видишь, у окна сидит? Кнуров, Мокий Парменыч, у нас два раза в год бывает. Родом из городишка какого-то, а миллионами двигает, почтенный купец.

— Да уж почтенный! — фыркнул Никола, берясь за следующий бокал. — Вчерась видел его, обслуживал-с. С дамой они были. И вот тебе крест, не жена она ему и не дочь. Как он смотрел на нее, аж глазами пожирал!

— Ты, Колька, дурак! Бабы — бабами, а деньги — это дело совсем другое! — заявил Захар, тут же нацепил подобострастную улыбку на лицо и, чуть склонившись, поспешил к столику, за которым сидел Мокий Парменыч.

— Ты вот что, любезный, — отставляя в сторону чашку с чаем, сказал Мокий Парменыч, — ты собери и в номер отнеси чай. Да получше завари, без всяких там добавок, без мяты, и булок сдобных с маслом захвати.

— Все сделаем в лучшем виде-с, Мокий Парменыч, — заверил его Захар. — Лариса Дмитриевна останутся довольны, мне их вкусы известны, не извольте беспокоиться.

— Ну вот и хорошо, — довольно кивнул Мокий Парменыч.

Захар бросился выполнять поручение, а Мокий Парменыч, нахмурившись, посмотрел в окно. Дела в Москве он почти все уладил, пора было и в Бряхимов путь держать, но не хотелось. Все чаще замечал он за собой усталость, ранее ему не свойственную. И все же он встал, тяжело оперевшись на стол, и медленно, степенно зашагал к выходу из ресторана.

Красота зала оставляла его равнодушным: и вычурные чугунные столбы, и помост с купидонами и завитушками, и идущий овалом ряд широких окон с бюстами русских писателей в простенках, и обои под изразцы, и фигурные двери, и бассейн с фонтанчиком. Все это когда-то произвело свое впечатление и вызвало восторг, но теперь приелось. А может, не в этом дело было, а в том, что Лариса Дмитриевна посмотрела на всю эту красоту и только повела плечом.

Что ж, не мудрено. После роскоши Версальского дворца и Лувра, после красот Санкт-Петербурга, после Зальцбурга и Вены сложно было удивить каким-то рестораном в тихой и сонной Москве.

Мокий Парменыч, тяжело поднимаясь по лестнице, думал, что ж дальше? Надо бы положить в банк на имя Ларисы небольшой капитал, пропадет же одна, хотя безделушек он ей надарил достаточно: продай — и пару лет живи спокойно, но не дело, не дело, надо подумать об ее обеспечении…

Ни разу за эти несколько лет Мокий Парменыч не пожалел о своем решении и верил, что и Лариса Дмитриевна довольна, что тогда взяла и поехала с ним в Париж. Путь и грустна была первое время, да потом, увидев Париж, повеселела и повода укорить себя боле не давала. И благодарной быть умела, и вести себя прилично — в Бряхимове все больше сидела с маменькой, благо дом им — его заботами — отделали на совесть, общество теперь у них собиралось самое лучшее, без всяких там Карандашевых, и только когда он сам, Мокий Парменыч, наезжал в родной городишко.

Лариса уже встала и в легком утреннем капоте стояла у окна своего номера.

— На ногах уже? — Мокий Парменыч, выпрямив спину, направился к Ларисе, — ну доброе утро, доброе утро.

Лариса склонила голову, и он, обняв ее нежно, поцеловал в лоб. Поднял пальцами подбородок, заглянул в глаза.

— Что не так? А я как раз сегодня думал, что давно тебя грустной не видел, надеялся, что твоя грусть вовсе позабыта.

— Да разве грусть? Все это пустое, Мокий Парменыч, — Лариса через силу улыбнулась, — видно, дождь будет, виски ломит. Пройдет. Вот чаю сейчас выпьем…

— Что ж, гулять тогда не пойдем, выходит? Сидеть будем весь день в номере, раз тебе нездоровится? — спросил он, в душе надеясь именно на такой исход — идти никуда не хотелось.

— Да отчего же? Мы в Большой собирались, но если вы не хотите…

— Театр? И что дают нынче? — Мокий Парменыч и думать забыл об этом.

— Евгений Онегин. Рецензенты хвалят, — Лариса взяла со стола газету. — Вот, посмотрите, что пишут.

Мокий Парменыч махнул рукой, ложась на диван.

— Лариса Дмитриевна, если ты, душа моя, хочешь в оперу — то изволь. А завтра дела свои закончу тут, и в Бряхимов потихоньку поедем, мне туда на недельку надо, приказчик писал… Или еще на день в Москве задержимся?

— Да зачем? Раз дела…

— Так что, гулять сейчас не пойдем? — Мокий Парменыч прикрыл глаза. — Ты вот что, Лариса Дмитриевна, почитай мне, как чай отопьешь. Книги же вчера прислали? Что там из новинок?

— Лесков, много французского, Марк Твен, а еще Толстой, но «Анна Каренина» уже не новинка.

— Что за Анна? — Мокий Парменыч с трудом подавил зевок. Не те силы были у него уже, не те. А ведь всего-то несколько месяцев назад утром, после завтрака, он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы и по делам управляться, и ходить долго, с удовольствием. А теперь тянуло все больше прилечь, подремать… Неужели старость давала о себе знать? Он скосил глаза на Ларису, которая перебирала доставленные вчера книги.

В дверь постучали, коридорный поставил на стол поднос с чаем и сдобными булками, остановился в дверях, ожидая копеечки.

Все было хорошо и покойно, Мокий Парменыч сладко зевнул и прикрыл глаза.

— Почитай мне, Лариса Дмитриевна, почитай…

* * *

У Большого, как обычно, была толчея. Лариса суету эту не любила, мечтая как можно быстрее оказаться в ложе, но Мокий Парменыч шел степенно, не торопясь, мимо экипажей, разодетых дам, ловил завистливые взгляды мужчин. Лариса, опустив глаза, улыбалась через силу.

— Душно-то как, — заметила она, как только они оказались в фойе театра.

Весь этот жаркий тягучий день ей было не по себе, хотелось поторопить Мокия Парменыча, но Лариса знала, что того держат в Москве дела, и только все посматривала на часы, будто эти взгляды в силах были ускорить бег минут. И в театр, куда она всем сердцем стремилась еще недавно, уже не хотелось. Может, и правда, все дело было в предгрозовой духоте, в этом маетном ощущении грядущего ненастья?

Они заняли свои места в ложе второго яруса, Мокий Парменыч подал ей программку, она, склоняясь к нему, прочитала либретто. Мокий Парменыч покивал, пробормотав: «Пушкин? Это хорошо, что Пушкин».

Услышав нестройные первые аккорды музыки, — в оркестровой яме настраивали инструменты, Лариса словно ожила. Прикрыла глаза в ожидании, будто и сама настраивала свою душу, как музыкант скрипку. Одно это — возможность бывать в лучших театрах, впитывать в себя чудесную музыку, видеть на сцене актеров, живущих неподдельными страстями, уже оправдывало ее решение, принятое несколько лет назад. Все забывалось, все теряло важность в такие минуты.

Первое отделение пролетело незаметно, Лариса смотрела на сцену, всем сердцем переживая вместе с Татьяной ее робкую надежду, первую любовь и отповедь Онегина. Она едва сдерживала слезы, видя в судьбе Татьяны и свою судьбу.

Мокий Парменыч, вставая с кресла и предлагая ей руку, покачал головой:

— Хороша музыка, только слова — ну как тут разберешь? Баловство это — опера.

— И все же музыка, Мокий Парменыч, какая музыка! Чайковский гений, согласитесь, — Лариса мечтательно улыбнулась. Они вышли в коридор и неторопливо прохаживались среди таких же пар.

— Душа моя, Лариса Дмитриевна, как ты поешь, мне во сто раз больше по вкусу, — усмехнулся он. — И не смотри на меня так. Все понимаю — искусство! Опера! Чай и в Риме слушали, и в Париже, а все равно — твои песни лучше.

Она хотела ему ответить, подняла глаза и остолбенела. Прямо к ним шел Сергей Сергеевич Паратов, ведя под руку молодую женщину, не красивую, но милую, с приветливой улыбкой и смеющимися глазами.

— Вот так встреча! — пробормотал Мокий Парменыч, тоже приметив Паратова. Разойтись незамеченными не было никакой возможности. Мужчины поклонились и остановились. Лариса вцепилась в руку Мокия Парменыча, с трудом удерживаясь на ногах.

— Какая неожиданная встреча, — Сергей Сергеевич расцвел в улыбке, глядя только на Мокия Парменыча, будто Ларисы и вовсе тут не было. — Так приятно увидеть знакомые лица. Вот, познакомьтесь — моя жена, Людмила Акакиевна, а это мои земляки, Мокий Парменыч и Лариса Дмитриевна, — представил он их друг другу быстро и словно нервно.

Лариса склонила голову, мечтая исчезнуть тотчас же.

— И правда. Приятная встреча. Сережа столько про свой город рассказывал, а побывать нам там пока не довелось, — зажурчал голос Людмилы.

— Все дела, дела, что ж поделать. Сами знаете, — перебил ее Паратов. — Но мы пойдем, не будем вам мешать. Мокий Парменыч, где вы остановились, дельце у меня одно есть, может, свидимся? — вдруг спросил он, уже сделав шаг в сторону.

— Да как всегда, в «Славянском базаре», — ответил Мокий Парменыч.

Ларисе хотелось закричать, ну зачем было говорить, где они живут в Москве?

— Мы уезжаем завтра, — проговорила она, голос на удивление звучал спокойно. — Всего хорошего, — и первая отвернулась от Паратовых.

— Что, взволновалась? — спросил ее Мокий Парменыч через несколько минут, наполненных неловким молчанием.

— Не ожидала, но и не взволновалась. Ничего, кроме досады на свою глупость, этот человек у меня не вызывает, — сказала она ровно.

— Так уж и ничего?

— Прошу вас, Мокий Парменыч, — она остановилась и повернулась к нему, — не напоминайте мне о нем. Не напоминайте о том, что тогда было. Не надо.

— Полноте, Лариса Дмитриевна, мне и самому о нем говорить неприятно.

Они вернулись в ложу и более не выходили. Так ярко переживавшая все, что происходило с героями на сцене, теперь Лариса смотрела на игру актеров отрешенно, только показывая свою заинтересованность, но совершено не чувствуя ее. И только в последней сцене, глядя на Онегина у ног Татьяны, сожалеющего, полного любви и раскаянья, она с трудом подавила слезы, так и наворачивающиеся на глаза.

— Ну что, Лариса Дмитриевна, понравилось вам представление? — спросил Мокий Парменыч, когда они вышли на улицу и поджидали экипаж.

— Да разве может не понравиться? — ответила Лариса. — А вам?

— Музыка хороша, но душно и народу — уж больно много. Но сходили — и хорошо, не все ж тебе в номере сидеть.

Разговор не клеился, как в первые дни, пока они ехали в Париж. Все тогда было Ларисе неудобно и странно, все стыдно. И от объятий становилось дурно, а от поцелуев — чужих, немилых, хотелось в петлю лезть. Но она уже тогда поняла — ничего с собой сделать не сможет, оставалось терпеть да привыкать. И привыкла, смирилась. Мокий Парменыч оказался человеком спокойным, добрым и не похотливым.

Но в этот вечер, стоило Ларисе переодеться в пеньюар, как Мокий Парменыч позвал ее к себе, велел сесть на колени и стал жаркими поцелуями покрывать ее шею и грудь. А Лариса, закрыв глаза, все представляла высокий берег Волги и волны, бегущие по реке.

На следующий день Лариса проснулась, когда Мокий Парменыч уже укатил по делам, и еще четверть часа лежала, глядя в стену. Надо было кликнуть слуг, начать собирать вещи, выпить чаю, может быть, но ничего не хотелось, только лежать вот так, бездумно, не чувствуя ничего. Да только чувства так и теснили грудь и норовили слезами выйти наружу. Лариса себе плакать давно не позволяла, знала, коль начнет — не успокоится уже никогда, а нельзя — Мокий Парменыч ее слезы не любил, сердился.

Часы пробили десять, и Лариса нехотя встала, раскрыла окна и позвонила прислуге. Причесалась, надела скромное домашнее платье, радуясь, что оно скрыло следы прошлой ночи на ее груди. Отослав Дуню за чаем, Лариса села читать, но строчки скакали перед глазами, в виски снова била боль.

В дверь постучали. Не успела Лариса ответить, как ручка повернулась и в номер проскользнул Паратов.

— Вы? — вскрикнула Лариса. — Убирайтесь немедленно.

— Лариса… — он стоял, опустив голову, нахмурившись, так и не отойдя от двери. — Позволь сказать тебе буквально два слова, и я уйду.

— Мокий Парменыч…

— Мокий Парменыч уехал по делам до вечера, я уже видел его и знаю, что он вернется нескоро.

— Уходите, Сергей Сергеевич, — она отвернулась от него. — Незачем вам тут быть, и говорить нам не о чем.

— Не говори, просто послушай меня, — он запер дверь на ключ и в два шага пересек разделявшее их расстояние. — Я увидел тебя вчера, и словно всех этих лет не было, Лариса… Не кори меня строго, я если и виноват в чем, то сам себя наказал сполна.

— Ваша жена… милая и, видно, добрая, славная. Так идите, верно, она вас любит.

— Она-то любит. А я?

— Вы выбрали ее, а теперь не по нраву стала? — она повернулась к нему, гордо подняв голову. — Вы что, жалости моей ждете?

— Жалости? — он так жадно всматривался в ее лицо, словно хотел запечатлеть навек. Лариса не выдержала и отвернулась снова. — Мне жалость твоя не нужна, Лариса, — она почувствовала, как его рука легла на ее плечо, и вся задрожала, не в силах тронуться с места.

— Так что же вам надо от меня? Мне нечего вам дать, Сергей Сергеевич, вам это лучше других известно. Когда могла, так вы не взяли. А теперь… Ниже меня и нет никого, наверное. Я и не человек больше, безделушка, забава.

— Зачем ты так, Лариса?

— Полноте, Сергей Сергеевич! И я не замужняя Татьяна, да и вы не свободный Онегин. Зачем вы пришли?

— Одно только слово от тебя услышать. Скажи, ты забыла меня?

— Невозможно, — она закрыла лицо руками. — Невозможно! Два раза вы бросали меня, так жестоко, а теперь пришли такие вопросы задавать! Вы мою жизнь погубили!

— Я и свою погубил, — зашептал он ей, — знал бы я, как невыносимо это. Она хорошая, жена моя, ты права, славная, да только я глаза закрываю и тебя вижу. Все в ней не то, не так.

— Все, кроме приданого, — Лариса оттолкнула его. — Почему я не умерла тогда! Зачем все эти мучения? Что вам от меня надо?

— Услышать, что ты меня еще помнишь — мне будет довольно, — он взял ее за руки и притянул к себе. — Обещаю, после не приду, тревожить не буду.

— Помню, дня не проходит, чтобы не вспомнить! И до смерти не забуду.

— А любишь еще?

Лариса застонала, вырываясь из его рук.

— Уйдите немедля, Сергей Сергеевич, а то я ведь кричать стану, да и Дуня сейчас придет с чаем, потом Мокию Парменычу донесет. Уходите и не смейте нас больше тревожить!

— Пока не скажешь — не уйду! Ну, любишь или забыла и не вспоминаешь?!

— Пошло, как все это пошло, — пробормотала она, — будет вам, Сергей Сергеевич, к чему вам мои чувства? Да и поверите ли, если скажу, что люблю? Доказать-то мне вам нечем. Гулять с собой больше не позовете же? Не позовете.

— А ты бы поехала, если бы позвал? — он сжал ее плечи, заглянул в глаза. Она отвела взгляд.

Она и сама не знала — любит ли его, может ли чувствовать хоть что-то, кроме беспросветной тоски.

— Не верь мне, не верь, только послушай, — он привлек ее к себе, — я в тот день, в тот самый день, когда жених твой бывший надумал в тебя стрелять, думал, все — убил.

— Он тело убить хотел и не смог. А душу в тот день — убили, но не он, ты убил. А теперь спрашивать о любви надумал?

— Что ж нам было делать? Двоим, пусть хоть как любят, а без гроша за душой — как устроиться? Ты бы меня первая возненавидела за эту жизнь.

— Вот мы оба и продались, вы — повыгоднее, я — подешевле, — она усмехнулась. — Не стоит нам, Сергей Сергеевич, после этого о любви говорить. Идите к своей жене, а я тут останусь. Мне тут самое место. Уходите.

— Если скажешь, что любишь, я все к твоим ногам брошу, немедля! — заявил он. — Содержание тебе положить могу сейчас не меньше, чем Мокий Парменыч.

— Содержание? — Лариса рассмеялась. — Деньги мне ваши не надобны, Сергей Сергеевич. Сережа, — она всхлипнула, дотронулась кончиками пальцев до его лица, до глаз, до щек, до губ.

— Лучше со стариком останешься, чем ко мне пойдешь?

— Вы же и так знаете, слова ваши — пустое. Не станете вы так рисковать. Если соглашусь, без всего останусь. И хоть люблю вас, но знаю, вы и в третий раз меня бросите, даже и думать не будете.

— Воля ваша, Лариса Дмитриевна, — он перехватил ее руку и поцеловал в ладонь. — Не держите на меня зла. Все что мог, я сделал, а большего сделать не могу.

— Идите, не терзайте меня больше, — она потянулась к нему и поцеловала в щеку, — если вам так легче будет, то знайте, люблю я вас и любить буду до гроба. Только что толку в этом?

— Простите, Лариса Дмитриевна, — он отпустил ее руки и стремительно вышел за дверь.

Лариса в изнеможении опустилась на стул и уронила голову на скрещенные руки.

* * *

Сережа задерживался, должен был уже четверть часа как прийти, а все не было его. Людмила знала, что поехал он по делам, важным для них обоих, а все равно волновалась, сама не зная отчего. Все выглядывала в окно — не показался ли их экипаж, самый красивый в округе.

И вот застучали подковы, заржали лошади. Серж легко выпрыгнул из коляски, что-то сказал сидевшему на облучке Акиму и, глянув на ее окно, взбежал на крыльцо.

Людмила бросилась вниз, навстречу к мужу. Кажется, три года прошло, а она каждый раз радовалась, видя его — какой он ладный и славный, и всегда веселый, и голос его зачаровывал ее по-прежнему.

— Ну что, душа моя, заждалась? — он нежно привлек ее к себе.

— Заждалась, Сережа, заждалась. Уже и чай простыл, а тебя все нет, — она отстранилась от него, смахивая пылинки с плеча его сюртука. — Что ж все не ехал?

— Да дела, милая, все дела, пойдем, что ли?

— Что дела? — она кивнула, и прислуга, вышколенная по первому разряду, тут же исчезла, чтобы явиться, неся самовар и все, что надо было господам к чаю.

— Придется нам все-таки в Петербург заехать, а уж потом домой. Уж прости, не выходит иначе.

— Да только из Петербурга, и опять! Сил нет, скучаю по Ванечке, ему же всего два годика, сердце разрывается. Надо было его с собой брать.

— Мал еще, ничего, присмотр есть, все хорошо будет. Надолго заезжать не будем, обещаю, — он встал, подошел к жене. — Ну, поцелуй меня, душечка, — пропел и рассмеялся.

От него пахло духами. Едва-едва заметно, но Людмила почуяла и теперь не знала, как и сказать, но не выдержала, женская хитрость была ей не свойственна.

— Поцеловала бы, — сказала она, морща нос, — да только от тебя, милый мой, чужими духами пахнет.

— Да отчего ж не пахнуть, — он, как фокусник, вытащил из кармана маленький сверток, — если я тебе духи выбирал, сам пропах весь, вот и пахнет. Ну ты посмотри, посмотри.

Людмила обрадовано всплеснула руками.

— Вот же негодник, а говорил — по делам!

Сергей усмехнулся в усы, отослал прислугу и сам налил себе ароматного чаю. Людмила тем временем развернула упаковку, открыла коробочку и теперь вертела в руках изящный хрустальный сосуд.

— Балуешь ты меня, Сережа, — она аккуратно вытащила притертую пробку и вдохнула свежий аромат. — Ты мои вкусы лучше меня знаешь. — Она поохала и поахала, а потом, словно между прочим, спросила: — У той, что мы вчера встретили в театре, — Лариса, кажется? — тоже неплохие духи были.

— Не заметил, — Сергей сосредоточился на чае, — тебе виднее.

— Это что, дядя с племянницей были? Не дочь же она ему, да и на жену — не похожа…

— Не жена, — Сергей кивнул, подливая себе еще чаю. — Но жена-то с ним по Парижам и Лондонам не ездит, а Лариса Дмитриевна всегда рядом.

— Вот как… — Людмила закусила губу, рассматривая рисунок скатерти. — Незавидная судьба… Вроде вполне миловидная, не уродина... И не нашлось никого, кто замуж взять пожелал? Характер скверный? А впрочем — содержанки все покладистые должны быть. Так что с ней не так?

— Бесприданница, вот и вся ее вина, — ответил Сергей, зевнув.

— Так и бесприданницы мужей находят — честных, пусть и не богатых. А может просто жизни другой, раздольной, хотелось?

— Я, признаться, ангел мой, не очень-то и знаю — почему так у нее сложилось, — сказал он, грустно улыбаясь. — Я же тогда влюблен в тебя был без памяти, все рядом с тобой, помнишь? Только на несколько дней и вырвался в Бряхимов… У Ларисы Дмитриевны жених был — плохенький, но ревнивый. И какая-то там неприятная история вышла, заревновал он страшно, стрелял в нее. Слава Богу, не попал, да… — Сергей замолчал, задумчиво глядя в окно.

— А лучше, может, и попал бы, — проговорила Людмила. — Чем так жить-то, как она, не по-христиански! А что ж потом с ними стало?

— А что потом? Потом жених этот в глазах местного общества приобрел ореол романтический, некоторые его чуть ли Раскольниковым почитали. Гимназистки письма страстные писали, в общем — женился он уже не на бесприданнице, а на девушке всяческих достоинств и с солидным капиталом, хоть и не из Бряхимова.

— Да бог с ним, с ее женихом, — отмахнулась Людмила. — Она-то?

— Не знаю, все слухи больше, душа моя. Уехала она на следующий же день. Говорили, что с Мокием Парменычем, в Париж.

— Видимо, так и есть, и до сих пор она с ним, — Людмила испытующе посмотрела на Сергея. — Неужели не изменяет она ему, вот интересно.

— Не интересно совсем, — Сергей зевнул. — И что тебе так о них поговорить хочется?

— Не знаю, только ты на нее так глядел, что впору и мне ревновать было, — она снова налила себе чаю, не глядя на мужа.

— Удивился, вот и все, — ответил Сергей кратко, и эта краткость неприятно ее кольнула. Впрочем, начни он оправдываться и возмущаться, подозрения ее только бы усилились.

— А хотя, наверное, зря я так зло о ней думаю. У кого денег своих-то нет, должен разумно себя вести, а то, неровен час, из-за страсти все потеряешь, что было. Правильно, Сережа?

— Да, ангел мой, правильно, — желваки заходили на его скулах, но он улыбнулся и даже встал, чтобы подойти и поцеловать.

— Вот и славно, — она тоже поцеловала его. — Вот и славно.

Они пили чай, говорили о делах, о векселях, счетах, о том, какое оборудование надо завести на новом прииске и о сыне маленьком, а о Ларисе Дмитриевне и о Мокии Парменыче больше не вспоминали.