Между делом (джен)

Опять на этом старом потрепанном звездолете сдала система охлаждения. Моторы надсадно гудели и кашляли. Механик, прищурившись, убеждал, что "ничего страшного, старушка вытянет". Молодые члены экипажа бледнели и сползали по стенке. А мне было уже все равно. После того, как я выбрался из той передряги на Центавре. Наш боевой крейсер выполнял поставленную задачу. Мы вышли на означенные рубежи. И приготовились отражать атаки или наносить упреждающие удары. Это уж как повезет. Стояли, с лазерными пушками в полном комплекте и абсолютной боевой готовности. Ждали. Неизвестно чего. Командир Амигон Хек потребовал меня к себе.

— Межгалактический шифр знаешь? — отрывисто спросил он, теребя в руках край большой всекосмической карты. Пожелтевшей, еще бумажной версии. Такими не пользуются уже добрую сотню лет. Но командир Амигон Хек вообще был предельно старомоден. Например, на его кораблях-звездолетах никогда не проводилось дисциплинарных казней. С провинившимися он беседовал сам, с глазу на глаз, а в особо тяжелых случаях запирал обвиняемых в изоляторе, откуда те возвращались спустя месяц-другой совершенно живыми, хоть и слегка задумчивыми.

Его худое бледное лицо было похоже на старую картину каких-нибудь доисторических, еще земных мореплавателей. Были времена, когда в пределах одной планеты было место для открытий.

— Так точно, знаю, — громко и по-военному выпалил я, желая понравиться ему своей разумностью и знанием устава. В ответ командир только скривился.

— Я понял. Не кричи. Возьми переносной компьютер, батискаф, разведчик и, удалившись от корабля, соединись с центром.

На мой немой вопрос, совсем не по форме и без субординации, он как-то по-домашнему пожал плечами и почему-то ответил:

— Черт его знает, что с этой поганой связью. Может быть, корпус после обстрела фонит. Нам нужны дополнительные инструкции. Так и передай.

И махнул по направлению к двери узкой, удивительно бледной рукой. Я постарался потише стукнуть каблуками, но и от почти еле заметного щелка он поморщился. Кто знает, может быть, у него болела все это время голова.

Компьютер и батискаф меня уже ждали, приказы капитана выполнялись незамедлительно.

Прекрасно помню, как, удалившись на полагающееся расстояние, я вглядывался в равнодушную черноту безвоздушного пространства. Связь наладилась мгновенно, на космолете мы уже и забыли, как это бывает. Сигналы в мониторах слабели, бледнели на глазах и постепенно таяли в серой неопределенной массе молчания. Отсюда же, вдалеке от космолета, все показатели были четкими и мгновенными. Пальцы, взяв инициативу у подвисающего мозга, выстукивали послание:

— Запрашиваем дополнительные инструкции. Прием. Запрашиваем...

А потом чернота заполнилась ослепительным, беззвучным белым холодным светом. Наш суперскоростной, оснащенный по последнему слову техники непробиваемый космокрейсер за секунду разлетелся на куски. Со всем укомплектованным составом. Курносым механиком Колькой, вечно крутящим черный чуб просмоленных волос у виска. С наводящим оператором Меруко, любившим рассказывать похабные анекдоты с невозмутимой серьезностью на хитром лице. С толстой, пахнущей ванилью и сдобой кухаркой Нюшей, чья открытая белозубая улыбка сводила с ума не одно поколение пилотов и техников космокрейсера.

За какую-то долю секунды не стало толстых желтых тараканов, оккупировавших нашу кухню, хотя мы выводили их месяцами. Исчезли надраенные до блеска полы внутренних палуб и переходов, их абсолютная чистота никак не пригодилась в этот раз. Мой синий рюкзак, пошитый еще мамой, сгорел в равнодушном огне. Я тоже должен был быть там.

Долгое муторное расследование длилось больше полугода. Меня допрашивали и просвечивали. Рылись в памяти и в переписке, проверяли контакты и связи. Досадная оплошность состояла в том, что я не погиб. "Единственный уцелевший с непробиваемого корабля" — так писали потом газеты.

Сперва я просто не мог спать. Не мог закрыть глаза, потому что сразу видел этот равнодушный белый взрыв. Самое странное, что вокруг ничего не менялось. Дотошные парапсихологи, медики и внутренние расследователи задавали мне тысячу каверзных вопросов, под лупой изучая мои ответы, кровь и мочу. Я отвечал по-военному кратко, но содержательно. "Все было как обычно. Так точно. День начинался по регламенту. Мы ждали дальнейших приказов. Да, я должен был послать запрос. С корабля почему-то сделать это было невозможно. Капитан Хек предполагал, что это фонит поврежденная обшивка".

И вот тут, когда я произнес это спокойное, крепкое имя, присоединив к нему дурацкое, странное прошедшее время... "Предполагал". Я даже не понял, что случилось. Просто щеки вдруг стали мокрыми. Из глаз лилось и лилось. Помимо моего разума, помимо воли. Меруко, Колька, Нюша. Тонкий белобрысый Авдейка из моей каюты. Совсем по сути мальчишка еще...

Меня направили во внеземной пансионат. Восстанавливать пошатнувшуюся психику. Зеленые коридоры должны были вызывать радость и прилив оптимизма. Вкрадчивая музыка — поселить спокойствие в душе. Собственно, наверное, все это и сработало. Потому что сейчас я опять оказался в строю, на старом потрепанном звездолете.

Гул моторов, не подавляемый никакими допсистемами, почти заглушал слова. На звездолете не было системы полной вентиляции, и потому любителям старого способа курения приходилось кантоваться здесь, у мусорного отсека, наслаждаясь сильным завыванием машин.

— Что ты имеешь в виду? — прокричал я на ухо приземистому, рябому капитану Нейту. Хоть он и был главным по званию на этой старой посудине, но держал себя просто, и его колючее открытое лицо предполагало возможность разговора.

У нас тогда получилась довольно странная беседа. Связь с центром тоже иногда пропадала, как тогда на космолете. И, хоть боевые задачи были предельно ясны, росло ощущение заброшенности. Смутно возникала догадка, что события развиваются не совсем в том русле, как хотелось бы бравым прославителям империи. Короткие депеши из центра вселяли чувство тревоги, усугублявшееся от редеющего потока поставок топлива и снарядов. Вряд ли я решился бы заговорить об этом с кем-то другим. Но было в этом человеке что-то располагающее. Теплое.

В ответ он лишь сплюнул, задумчиво зажав между указательным и большим пальцем догорающий окурок. Пожал плечами. А потом неожиданно добавил:

— Жизнь — чертова хрупкая штука и без всяких войн.

Легким щелчком выбросил окурок в отсек для мусора. Сквозь стеклянный пол нам долго было видно, как летит смятое белое пятно с огоньком на конце. Воздух в межотсековом отделении в небольших количествах был, и оттого окурок никак не хотел гаснуть, пока не долетел до сенсорной двери, распахнувшей навстречу ему свою черную пасть. Равнодушная бездна на минуту разверзлась, проглотила бывший осколок огня и сомкнула опять свои холодные челюсти.

Чертова хрупкая штука. Кажется, я и забыл как это было. Когда люди умирали от старости. Ишемической болезни сердца или неисправности космолета. Несчастное стечение обстоятельств. Фамильная предрасположенность. Некомпетентность лечащих врачей. Я сразу вспомнил слухи о том, что незадолго до межгалактической войны у Нейта умерла жена. Неудачные роды. Он думал, что их станет четверо, они ожидали двойню, а в результате остался один. На следующий день после похорон ушел обратно служить на звездолет, а через месяц началась война. Было что-то в его лице такое, что я не решился спросить о его жене.

— А я не помню.

Слова вылетели хриплым карканьем старого двигателя ракеты.

— Не помнишь что? — спросил он, и одна бровь его выгнулась узкой дугой, что с сочетании с поросшим щетиной подбородком казалось немного нелепым, странным.

— Не помню, как это бывает. Без войны.

Конечно, всему виною была его жена. Говорили, что она была чертовски красива. Золотистые кудри, хрупкая фарфоровая кожа, огромные синие глаза как на старых картинах. Вместо одной глупости я сморозил другую. У нас было не принято говорить о войне. Обычно происходящее называли межгалактическим кризисом, системным неприятием, временным неудобством. Я испугался, что он рассердится и сдаст меня в отдел по борьбе с пораженчеством. Но он только сплюнул еще раз, до белых косточек сжав кулак. Звездолет качнуло, моторы взвыли как-то особенно надсадно, и он поспешил на пульт управления.

Больше поговорить возможности не выпадало. Нам встретился вражеский крейсер, и мы обстреляли его, пробив грузовой отсек и заставив ретироваться с космического пути.

А через пару дней мы высадились на Айкидоне. Синяя, туманная планета с размытыми контурами. Воздух там был почти осязаем. Короткими ночами звезды мерцали зеленоватыми искрами, а чернеющие горы выдыхали миллиарды золотистых точек им навстречу. Насколько я понял из путаного объяснения аудиогида, это было что-то вроде обмена энергиями. Покрытые мхом горы откликались на свет звезд и приветствовали его. Обычно перед высадкой я никогда не выслушивался в то, что несет бодрый голос из наушников. Занудный поток фактов и сухой информации, приправленный приторной улыбкой и разъедающей иронией. На самом деле это было верхом идиотизма — часами внимать долгим историям о планете, которую собираешься взорвать.

Блестящая и впечатляющая тактика нашего космофлота. Чтобы противникам негде было передохнуть и набраться сил, мы по пути взрывали все планеты, сколь-нибудь пригодные для житья.

Айкидон идеально подходил для жизни. По крайней мере, для меня. Огромное, распахнутое золотистой ширью небо словно обнимало красноватую, мягкую, ароматную планету. Рано утром и перед наступлением ночи по нему летали стаи каких-то белых, задумчивых птиц. Их крылья мелодично звенели в такт тающим в вышине облакам. Ни один вечер не походил на другой. Я поглядывал на них мельком, урывками между установкой снаряжения для подрыва. При современной технике нужно было установить определенное количество хреновин, оснастить их подходящей программой, а уж они, войдя под кожу планеты, доберутся до самых ее основ. И потом, из безопасного холода безвоздушного пространства нужно будет лишь нажать на кнопку. Обычно установление приборов занимало несколько дней, но на Айкидоне все затянулось. Планета была слишком хорошо организована и всеми своими фибрами отчаянно держалась за жизнь. Хреновины никак не хотели направляться к ядру планеты, приходилось их перепрограммировать и маскировать. Этим занимались техники, а у меня возникло время, чтобы оглядеться. Наверное, именно поэтому я привязался к этим чертовым синим густым каплям утреннего тумана на красноватых иглах деревьев, к оранжевым облакам поутру. На планете, которую собираешься взорвать, нельзя находится дольше пары дней. А мы застряли там почти на две недели. И все же мне не хватило этого времени. Урывками, тайком я вслушивался в затаенную тишину сиреневых вечеров, растворявшихся в теплых волнах наступающей ночи. Я просыпался ни свет ни заря каждое утро, чтобы встретить первый луч отчаянно оранжевого солнца в одиночестве, до того, как день наполнится обычной строевой суетой.

Длинными днями, когда сослуживцы дремали в теньке бархатных, каких-то волнистообразных деревьев, я осторожно заходил в самую чащу этих странных, практически разумных растений, вечно шелестящих своими длинными мягкими ветками, похожими на волны нашего земного моря.

Огромные чаши цветов, мощные почти голые стволы могучих деревьев. Когда я прикасался к ним — гладкая поверхность ощутимо теплела под рукой. Здесь вообще все как будто откликалось на зов. Мхи меняли цвет, проходя разноцветной волной, стоило лишь провести кончиками пальцев по их курчавым верхушкам. Камни начинали светиться, когда ты даже случайно задевал их рукавом. Поверхность под ногами пружинила и слегка подбрасывала тебя, как будто качая на руках.

Последние дни мы ночевали в темно-сиреневых пещерах. Прохладный вечерний воздух весело ласкал кожу, наполнял легкие пряной смесью ароматов и вселял надежду в будущее. Звонкие восходы проходили масштабно. Я наблюдал за ними в полном одиночестве, ребята, упахавшись за ночь, не прочь были подольше поспать с утра. А меня будило странное томящее беспокойство, и я выходил из пещеры еще в голубых предрассветных сумерках. И, замерев от дурацкого восторга, долго стоял, наблюдая, как яркие лучи теплого солнца гонят прочь ночную тьму, каждый раз выигрывая эту бесконечную битву.

Но вот настал последний день. Мы установили последнее, самое главное устройство. Оно даст сигнал остальным, и недра планеты весело сдетонируют, разрывая мшистые горы и волнистые деревья на сотни мельчайших частиц. Почему-то мне было больно об этом думать. Комбатан, пожевывая тлеющую сигаретку, проверил устройство еще раз. Под его уверенными, чуткими пальцами там что-то странно и глухо щелкнуло. Наверное, так сжимает свои челюсти сама смерть. Мне впервые было стыдно выполнять приказ. Темно и муторно было на душе.

Оказавшись на корабле, мы нажали на кнопку. На экране центрального компьютера все установленные приборы откликнулись, показали полную готовность к выполнению разрушительной миссии. А потом мигнули, пошли мелкой рябью и исчезли. Черный глухой экран компьютера как будто спел нам похоронную песню. Ничего не произошло. Планета посверкивала сиренево-изумрудным всполохами. И как будто слегка потешалась над нами.

— Уходим, быстро! — хрипло отдавал приказы капитан. — Она живая и разгадала наш замысел. Теперь будет мстить.

Мы еле унесли ноги тогда. В душе почему-то теплела тихая радость от того, что нас перехитрили.

А потом к нам прилетел Грехем. Давнишний мой приятель еще по летной школе на Земле. Он привез немного провизии и медикаментов, пару баков топлива и попросил капитана Нейта разрешить ему задержаться у нас ненадолго. Цепкие его глаза как будто хотели просверлить дырки во всех поверхностях.

Я надеялся, что отведу душу в разговорах с приятелем. Но тот как будто был очень занят. Задумчиво ходил по кораблю, проверял компьютеры и самописцы. Во время очередного нашего перекура Нейт бросил мимоходом:

— К нам приехала проверка. Сдается мне, твой приятель не так прост, как кажется.

Наверное, он был прав. Грехем всегда был честолюбив. Скрупулезное выполнение правил вселяло в него прилив бодрости и энтузиазма. С войной ничего не поменялось. Одни правила поменялись на другие, но следование уставу по-прежнему оставалось для него важнейшим делом. Кажется, он всерьез верил, что временные трудности пройдут, и галактика засверкает новыми очищенными красками.

Когда Грехем позвал меня покурить, я даже обрадовался. Мне интересно было узнать, говорит ли он правильными лозунгами и в свободное от работы время.

Я думал выяснить маленькую смешную деталь. Но то, что он мне сказал, поселило какое-то очень мерзкое чувство в душе. Равнодушная чернота безвоздушного космоса как будто подобралась совсем близко.

— Ты уверен, что твои расчеты верны? — спросил я его непослушным, срывающимся голосом.

К счастью, он воспринял мое волнение как следствие поражения от происходящего злодейства.

— Да какие вообще тут могут быть сомнения! — взорвался он. — Сам посуди...

Долгие рассуждения, неопровержимые, подкрепленные фактами выводы не оставили мне никакой другой возможности.

Все прошло гораздо легче, чем могло бы быть. Наверное, сработал элемент спонтанности. А может, стоящая перед глазами картинка медленно гаснущего окурка в мусоропроводе. Нажать плечом на рычаг, открывающий ход для сброса мусора, и одновременно с этим двумя руками изо всех сил треснуть Грехема по макушке, тут же молниеносно скрутить его, затолкать в отверстие для мешков с отходами не составило труда. Я даже почти не запыхался. Полминуты — и вот уже грузное тело стремительно летит по слабо освещенной трубе. Кажется, это происходит не намного быстрее того окурка. Может быть, время задерживает изумленный, полный ужаса взгляд холодных серых глаз? Грехему повезло быть обладателем изумительно красивых, благородно-серых, обжигающе-ледяных глаз.

— Вслед за проверяющим прибудут еще. В большем количестве. Может, сразу армада, — доложил я командиру, стараясь сдержать дрожь в голосе и не щелкать каблуками. — Они не оставят это просто так.

Он молча кивнул.

— Когда ваш приятель вылетел?

— Десять минут назад. Но он ничего не передаст. Грузовой отсек хорошо выполняет свою работу.

Нейт внимательно посмотрел на меня и только покачал головой.

Мягкая пауза повисла в каюте.

Я тряхнул головой, прерывая зыбкое, почему-то по-уютному теплое молчание.

— Что нужно теперь делать? Я готов.

А потом добавил, неожиданно для себя, глядя прямо в глаза этого странного, угловатого человека:

— Вы ведь нарочно на взорвали планету? Это вы изменили программу, да? А тот корабль противника? Мы так никого и не убили, выходит, вы нарочно целили в пустой грузовой отсек. Это же чистое безумие, вы понимаете? На чьей мы стороне?

Он горько ухмыльнулся в ответ и потрепал меня по плечу.

— На чьей мы стороне... Хороший вопрос, малыш.

Потом помолчал минуту и добавил:

— Созывай команду. Пришла пора сделать свой выбор.

И добавил, уже тише:

— Ты же помнишь, что самое главное — это жизнь?

Собрание получилось многолюдным и странным.

— Мой корабль выходит из этой войны.

Нейт говорил кратко и очень просто. Когда я ловил его взгляд, которым он одарял свою команду, мне казалось, что он беседует с маленькими детьми. Терпеливо, короткими предложениями.

— Сейчас либо да, либо нет. Если вы хотите продолжать защищать интересы космоимперии — пожалуйста. Забирайте личное оружие, аварийный батискаф — и вперед. Топлива до ближайшей заправочной станции вам хватит. Там свяжетесь с центром. Наверное, вам обрадуются и подберут. Остальные могут остаться со мной. Мы уходим со взятого курса и отправляемся искать место для жизни.

Гул голосов, яростный шепот — были ответом его словам. А потом наступила тишина.

— Решайте. Никто не может сделать это за вас, — сказал Нейт и улыбнулся. — Через полчаса я жду тех, кто хочет продолжить войну.

Я видел, как судорожно бегали глаза у экипажа. Многие ребята вообще оказались не готовы к подобному. Их пугало даже то, что капитан назвал войну войной. А мне стало отчего-то легче на душе. Я знал, что не хочу возвращаться. Как он сказал хорошо — "место для жизни". Сердце забилось в радостном ожидании. Может быть, мы вернемся на Айкидон?

Через час перед отсеком для вылета стояло пятнадцать парней. Молодые и не очень, потрепанные жизнью и пара совсем юнцов. Они выбрали продолжение привычного. У нас не было слов, чтобы их осуждать. Когда батискафы, послав прощальный сигнал, растаяли в космической тьме, наш потрепанный звездолет развернулся и, резко мотнув носом, решительно ушел с проложенных космических путей. Впереди была неизвестность. Моторы надсадно гудели и кашляли. Система охлаждения по-прежнему не работала.