You meet in Paris — Вы встретились в Париже (гет)

ОДИН

Всё началось с вечеринки в Париже.

Тебя пригласили исключительно из приличия, из приличия же тебе пришлось согласиться, но говорят почти все на французском, а канапе слишком утончённые для бывшего мальчишки из Литтл-Уингинга.

— Вы, может быть, меня не помните, — говорит она с нервной улыбкой, которая посрамила бы само солнце.

— Конечно помню, — отвечаешь ты. — Однажды я вытащил вас из озера.

На то, чтобы познакомиться вновь, уходит пара минут. Она помощница какого-то высокого чина; живёт здесь, в городе; она счастливее, чем когда-либо прежде.

— Я вас не познакомлю, — говорит она.

Ты называешь свою профессию и она тактично ослепляет улыбкой, даже не упомянув, что мантия выдаёт тебя с головой. Ты рассказываешь про жену, про Рона с Гермионой, про Билла с Флёр и их детей. Ей грустно, что она редко их навещает. Это чувство ты полностью разделяешь.

Она спрашивает, понравилась ли тебе Эйфелева башня и ты вынужден неловко признаться, что ни разу там не был. Она просит прислать сову, когда в следующий раз попадёшь в Париж, и тогда она покажет тебе все достопримечательности.

Ты обещаешь.

И тогда, так же быстро, как снова появилась в твоей жизни, она легко касается твоей щеки губами и прощается: “Au revoir”.

Ты пробуешь ещё одно канапе. Они стали немного лучше на вкус.

 

ДВА

Проходят месяцы, и некоторые из них не очень счастливые.

Время принесло три открытия: юношеское влечение куда-то ушло, твоя жена хочет семью, а ты не можешь иметь детей. Целитель абсолютно уверен, что проблема именно в тебе.

Жизнь не останавливается. Ты просыпаешься, одеваешься, идёшь на работу, пишешь отчёты и ловишь плохих парней; покупаешь овощи, стираешь, моешь ванну и смотришь на Полярную звезду, лёжа на траве.

Твоя жена целыми днями не встаёт с кровати. Её волосы, которые сияли когда-то ярче солнечного дня, потеряли свой блеск. Иногда по ночам ты слышишь, как она рыдает в подушку, тянешься обнять, но она отстраняется. Она часто говорит, как устала, как одинока. Ты предлагаешь найти друзей, работу, вступить в книжный клуб, а она качает головой — это всё просто слова.

Ты начинаешь находить пустые бутылки, спрятанные в ящиках под одеждой или задвинутые в глубину шкафа. Ты пытаешься с ней об этом поговорить — лицемерно, потому что в последнее время самому всё чаще приходится черпать там силу смотреть на себя в зеркало.

Копятся задачи на работе. Люди всё чаще спрашивают, не нужно ли тебе отдохнуть. Ты перестаёшь видеться с друзьями. От тебя сбегает подозреваемый. Кингсли спрашивает, всё ли с тобой в порядке. Ты приходишь на работу с похмелья. Ты бьёшь какого-то болтливого ребёнка во время допроса и тебя отстраняют. Долиш назначает с кем-то встречу, но ты туда не идёшь.

Иногда ты улыбаешься, а люди отводят глаза в сторону.

Как-то днём ты заходишь в библиотеку и видишь, как она рыдает в кресле. Заплаканное лицо разбивает тебя, будто зеркало.

Попадается задание за границей. “Работу, — думаешь ты, — нельзя назвать побегом”.

Каир, Рио, за ними Гонконг. Ты аппарируешь, переходишь через камины, активируешь портключи. Здороваешься, пожимаешь руки и переходишь к делу. Ты много работаешь, ведёшь трудные переговоры с местными жителями, прикалываешь к пробковой доске карточки и соединяешь их красной нитью. Ловишь преступника или преступницу. Снова пожимаешь руки и позируешь перед фотографами.

В Египте ты ешь кошари, стоя на солнцепёке. В Бразилии играешь в волейбол на пляже. В Гонконге берёшь сампан и в порту Виктории смотришь, как над головой взрываются огни фейерверков. Тысячи осколков света плывут по небу, будто падающие звёзды, и разбиваются миллионами искр об океан.

Ты улыбаешься и люди улыбаются тебе в ответ.

Она не пишет. Ты слышишь от коллеги, что её видели с другим мужчиной. Ты рвёшь письмо на части, бьёшь кулаком в стену и швыряешь тумбочку в зеркальное стекло отеля. Ты извиняешься и возмещаешь ущерб.

Трижды ты бронируешь, а потом возвращаешь билет домой. Корзина для бумаг в твоём новом номере полна недописанных писем. Ужин с коллегой заканчивается страстным поцелуем в гостиничном лифте, но ты отказываешься от неё и засыпаешь в одиночестве. Снимаешь обручальное кольцо.

 

ТРИ

Когда случайность возвращает тебя в Париж — в тёмный город под беременными сентябрьскими облаками, — ты уже совсем забыл про девушку, которую вытащил из озера.

Ты здороваешься, пожимаешь руки и переходишь к делу. Прикалываешь к пробковой доске карточки и соединяешь их красной нитью. Пьёшь эспрессо, сидя на берегу Марны.

Только после того, как преступник пойман, ты вспоминаешь и шлёшь сову. Её ответ быстр и искренен: “Вечером ты свободен?”

Как это бывает, да.

Вы встречаетесь в модном маленьком магловском бистро, купаясь в фиолетовом свете. Оно на углу двух улиц и столики высыпались прямо на тротуар. Ты одет настолько хорошо, насколько позволил твой чемодан. Она входит в простом голубом платье и весь ресторан вместе с тобой на мгновение забывает дышать.

Ты сидишь снаружи и слушаешь шелест машин. Она заказывает за вас обоих по-французски, потому что ты всё равно не понимаешь ни слова. Ты вполсилы надеешься получить не канапе или какие-нибудь лягушачьи лапки, но она явно решила сжалиться над бедным английским мальчиком: суфле из шпината, грибное ризотто и грушевый пирог с корицей, настолько вкусный, что ты готов навсегда отказаться от патоки.

— Я вегетарианка, — извиняясь, объясняет она.

— Наверное, это трудно, живя здесь.

— Становится лучше.

Твоё умение вести непринуждённый разговор или атрофировалось, или вообще никогда не существовало, так что в основном ты просто слушаешь. Она рассказывает о своей работе — её повысили, о Флёр — они провели чудесное Рождество в Ракушке, о политических спорах на материке — обычный кровный раздор.

Она устаёт говорить и спрашивает о твоей работе. Ты рассказываешь о пирамидах Египта и о казино, в котором был в Макао — с копиями венецианских каналов и даже с гондолами, управляемыми настоящими гондольерами. Она не верит тебе, услышав, что всё это сделали маглы.

Ты рассказываешь про Кастелобруксо в Бразилии и с такой нежностью вспоминаешь его стены из золотого камня, что удивляешь самого себя. Верность альма матер шепчет, что ты сравниваешь его с Хогвартсом и не в пользу последнего.

Она корчит некрасивое лицо и ты спешишь её успокоить.

— Уверен, Шармбатон тоже прекрасен.

— Меня это не волновало, — отвечает она. Ты слышишь спрятанную за этими словами историю, но не настаиваешь.

После ужина кто-то — неважно, кто, — заказывает ещё одну бутылку вина. Вы сидите и несколько часов выманиваете друг у друга неохотные истины.

— Я хотела стать писательницей, — признаётся она.

— Хотела?

Её улыбка не достигает глаз и, прежде чем ответить, она задумчиво покачивает бокалом Мерло.

— Иногда в жизни появляются главы, которые необходимо закончить.

Вы заканчиваете бутылку и заказываете кофе. Кафе пустеет, вы приглушёнными голосами говорите о планах, мечтах и прочем детском. Никто из вас не вспоминает супругов. Ни разу.

Ты берёшь чек и вы уходите в ночь. Вы прогуливаетесь под руку по берегу Сены вместе с десятками других пар. Время от времени падающий сверху свет превращает её золотые волосы и бледную кожу в рельеф светотени.

Она останавливается у таблички с информацией для туристов и читает тебе историю зданий на берегу реки. Ты пользуешься возможностью подойти чуть ближе и вдохнуть её запах. Ветерок щекочет развевающимися волосами твоё лицо.

Она поворачивается к тебе лицом. Ещё одна сияющая улыбка.

— Ты напишешь мне? — спрашивает она.

— Конечно.

Ты ощущаешь какой-то страшный трепет. Будущее представляется таким определённым, будто высеченным в камне: ты наклоняешься вперёд и она идёт тебе навстречу. Ваши губы сливаются воедино, ваши языки отчаянно ищут друг друга. Ты сжимаешь её в объятьях и уносишь в свой номер, чтобы там провести страстную, безумную ночь, устроившись на белоснежном постельном белье.

Но, прежде чем ты успеваешь набраться храбрости её поцеловать, она говорит тебе “Adieu”. Она берёт тебя за руку, наклоняется, чтобы поцеловать в щёку, и оставляет тебя в одиночестве стоять на берегу реки.

Перед тобой открывается тёмная, зияющая бездна; одинокая ночь в номере чужого отеля; порочные воспоминания, которые ты будешь снова и снова прокручивать в голове, будто заевшую пластинку. Поэтому ты вместо этого всю ночь слоняешься по лиственным бульварам, пока небо наконец не прорывается и ты не промокаешь до нитки под проливным дождём.

Только тогда, когда никто не разглядит за каплями дождя слёз, ты позволяешь себе заплакать.

 

ЧЕТЫРЕ

На следующее утро ты возвращаешься в Англию. Развод простой и тихий. Вся переписка ведётся через адвокатов и гоблинов. Лишь однажды ты видишь её на очень коротком слушании. Она ничего у тебя не просит. Ты всё равно отдаёшь половину.

Рон с Гермионой помогают тебе собрать осколки. Сначала они заходят каждый день после работы и Гермиона готовит тебе, пусть иногда и сжигает пасту. Постепенно визиты становятся всё реже — сначала через день, потом раз в неделю.

Однажды ветреным ноябрьским днём они с радостными улыбками сообщают тебе, что ждут ребёнка.

Ты их поздравляешь и открываешь шампанское, которое давно отложил. И только оставшись в одиночестве ты выпиваешь почти литр огневиски.

Ты пишешь во Францию и случайно изливаешь на пергамент всю свою тревогу и ярость. Отправляешь его прежде, чем протрезветь и подумать. От Лондона не так далеко до Парижа, уже на следующий день приходит ответ. Ты много часов рассматриваешь его издалека, прежде чем решиться открыть.

Её слова мягки и обнадёживающи. Она сочувствует тебе, утешает. Она не судит. Ничего не советует. Предлагает написать опять и ты пишешь.

На следующее утро ты решаешь быть позитивным. Начинаешь бегать раз в день. Ты никогда раньше этим не занимался и прогресс появляется далеко не сразу, но несколько недель спустя ты пробегаешь несколько миль в день. Бег помогает разобраться в мыслях. Иногда почти удаётся убежать от боли.

Ты много работаешь, ведёшь трудные переговоры с местными жителями, прикалываешь к пробковой доске карточки и соединяешь их красной нитью. Ловишь преступника или преступницу. Пожимаешь руки и позируешь перед фотографами.

Ты расправляешься со всеми заданиями. Люди отмечают твой дерзкий, деятельный настрой. Смотришь, как округляется живот Гермионы. Выливаешь огневиски в раковину. Кингсли говорит, что зарубежные командировки пошли тебе на пользу. С каждым утром ты приходишь на работу на двадцать минут раньше. Твоя раскрываемость в два раза больше средней за полгода. Тебя хвалят. Долиш назначает встречу для сдачи офицерского экзамена и ты успешно его проходишь.

Письма летят туда-сюда через канал.

Приходит новая волна рекрутов и ты вызываешься их тренировать. Клянёшься быть строгим, но более справедливым, чем Долиш когда-то. Твои методы работают и ты вновь открываешь страсть к преподаванию, которая дремала в тебе со времён АД. В некоторые дни, когда лучшие ученики сияют ярче всего, тебе почти удаётся забыть.

Рождество приходит и уходит; ты снова начинаешь встречаться. Чисто случайно. Оказывается, есть целый список женщин, которые только и ждут приглашения на ужин, но ты уходишь от каждой после пары свиданий. Друзья и коллеги уже шутят про отметки на твоей метле, а ты не объясняешь, что так и не заставил себя переспать ни с одной из них.

Каждый раз, когда разваливаются зарождающиеся отношения, Рон и Гермиона сочувствуют за твоей спиной. Ты не говоришь им, что мысли занимает вовсе не бывшая жена.

В конце концов ты отказываешься от свиданий и вместо этого берёшь уроки французского. Твой учитель невысокого роста, носит кривой парик, и вместе вы постепенно открываете совершенно новый мир. К следующему Рождеству ты читаешь Дюма по-французски и посмеиваешься над сочинениями Вольтера.

Ты начинаешь писать ей по-французски и почти чувствуешь яркую улыбку в её ответах.

“Très bien. Ou as-tu été toute ma vie?” [1]

Наступает весна и Кингсли призывает тебя взять накопленный отпуск. Ты проводишь две недели, путешествуя по Ривьере и проверяя с трудом завоёванное знание языка.

Ты аппарируешь, переходишь через камины, активируешь портключи. В Ницце ешь сокку на солнцепёке. В Сан-Тропе пьёшь мартини на пляже. В Марселе сидишь на утёсах с видом на Средиземное море и наблюдаешь, как солнце садится, по очереди окрашивая небо в оранжевый, розовый, нежно голубой.

Она встречает тебя в Монпелье в последние выходные отпуска. Два замечательных дня вы проводите, сидя в кафе на площади Комедии, наслаждаясь глазурью в тени Трёх Граций и загорая в зелёных парках.

В последний вечер ты заказываешь для неё из меню на французском и она дарит улыбку, почти остановившую твоё сердце.

Этой ночью вы любите друг друга в первый раз за два года. Это неописуемо великолепно. То, как ты понимаешь её, её тело, можно сравнить только с первым полётом на метле, когда тебе было одиннадцать. Чувствовать силу полёта, огнём ревущую в жилах, и знать, что ты был для этого создан.

Потом, в падающем через эркер лунном свете, ты ласкаешь её бледные изгибы. Она плачет.

— Я любила тебя с того самого дня, когда ты вытащил меня из озера.

Ты вытираешь её слёзы пальцем и извиняешься за то, что опоздал на вечеринку. Её следующие слова пронзают тебя насквозь.

— Я хочу быть с тобой, Гарри, но мужа я люблю тоже. Я не могу его бросить.

 

ПЯТЬ

Когда тебе исполняется тридцать, ты записываешься к целителю: ты не выглядишь ни на день старше семнадцати.

— Я не вижу никакой проблемы, мистер Поттер, — говорит он с радостной улыбкой. — У вас превосходное здоровье, ещё всех нас переживёте.

На той же неделе ты получаешь сову: Минерва ищет профессора Защиты от Тёмных Искусств и просит сделать огромное одолжение. Ты думаешь несколько дней перед ответом.

“Всего один год, — пишешь ты. — потому что нельзя нарушать традицию”.

Ты сообщаешь Кингсли лично, а Долишу — письмом. Оба говорят, что не хотят тебя отпускать, но ты убеждаешь, что год творческого отпуска — это не так уж и долго. Может быть, он даже пойдёт тебе на пользу.

Остаток августа ты проводишь на площади Гриммо и планомерно, комната за комнатой, потрошишь дом. Каждая агония, которую вы с бывшей женой здесь пережили, каждое воспоминание об охоте на крестражи, каждый намёк на штаб-квартиру Ордена Феникса, каждый из последних остатков Благородного Дома Блэк — всё превращается в дым.

Портрет Вальбурги победить не удаётся, поэтому ты убираешь всю стену и предаёшь очищающему огню.

Закончив, ты жертвуешь дом и много золота бедствующему приюту. Ты упаковываешь скудные пожитки в свой старый, потрёпанный чемодан и по старой памяти едешь в школу на Хогвартс-экспрессе.

В поезде ты садишься в одно купе с Тедди Люпином и Виктуар Уизли. Она — вылитая копия своей тёти. Наверное, тебе должно быть больно видеть её счастливое, взволнованное лицо, но юношеский энтузиазм заразителен и они в сотый раз зачарованно слушают твои старые истории.

Вернуться в Хогвартс — всё равно что начать что-то новое и удивительное, снова попав домой. Минерва встречает тебя у карет, обветренное лицо расплывается в улыбке. Называть её коллегой странно, но приятно. Она придерживает тебя на расстоянии вытянутой руки.

— Мистер Поттер, — приветствует она. — Не постарели ни на день.

Твоя улыбка пропадает лишь на мгновение.

После сортировки, слушая, как ученики поют школьный гимн, ты закрываешь глаза и на краткий миг понимаешь, что имел в виду Дамблдор, говоря: “Музыка — это магия, превосходящая всё, что мы делаем здесь”.

Пока никто не смотрит, ты вытираешь салфеткой глаза.

 

ШЕСТЬ

Проходит семестр и дни уплывают вдаль. Проходит год и вдаль уплывают семестры. В преподавании ты находишь радость, какой никогда себе не представлял. Ты берёшь лучшее от всех своих профессоров защиты, даже от Локхарта, и сплавляешь всё это в собственный, особый стиль.

Ты строг и требователен к ученикам, поэтому никогда не станешь самым любимым профессором, но ты добиваешься успехов от каждого, даже самого худшего из них.

Каждую неделю пишут Рон с Гермионой и рассказывают новости из Лондона. Через эти послания ты узнаёшь о первом слове Рози, что они ждут ещё одного ребёнка, что твоя бывшая жена снова вышла замуж. Глядя на озеро, ты надолго об этом задумываешься. В конце концов ты решаешь порадоваться за неё и чувствуешь, что будто бы ослабли невидимые оковы, которые годами незаметно давили на сердце.

За неделю до летних каникул приходит срочное задание из Парижа. Объявлено, что на континенте появилась и собирает последователей тёмная ведьма. Твой опыт оценят по достоинству. В письме слышится нотка отчаяния.

Ты снова собираешь потрёпанный чемодан, проводишь пальцами по голым каменным стенам. “Вот оно”, — решаешь ты. Если переживёшь это, то больше не будешь сражаться с тёмными силами. Ты уйдёшь на пенсию и останешься преподавать в Хогвартсе.

Краков, Стамбул, за ним Бухарест. Ты аппарируешь, переходишь через камины, активируешь портключи. Ты здороваешься, пожимаешь руки, затем переходишь к делу. Ты ведёшь трудные переговоры с местными жителями, прикалываешь к пробковой доске карточки и соединяешь их красной нитью.

В Кракове ты сражаешься на солнцепёке. В Стамбуле убиваешь человека на пляже. В Бухаресте наконец загоняешь её в угол в запутанном лабиринте извилистых переулков и глухих тупичков.

Дуэль резкая и стремительная. Она не Волдеморт, но и ты не Дамблдор. Под конец ты уже истекаешь кровью, но она сломлена. Твоя палочка смотрит ей в грудь, а её — лежит на земле, прямо у кончиков пальцев.

— Мир несправедлив, — рычит она сквозь стиснутые, красные от крови зубы. — Сильные охотятся на слабых, богатые крадут у бедных, неугодных выбрасывают в канаву. Ты укрепляешь систему, которая множит страдания.

— Система сломана, — соглашаешься ты. — Но исправлять её нужно постепенно, а не революцией.

Всё зависит от следующих нескольких секунд. Произойдёт только что-то одно:

Она плюнет кровью тебе в лицо, схватит палочку и тебе придётся её убить; в зелёном свете проклятья её безжизненные глаза станут того же цвета, что и твои.

Она вздохнёт и уберёт пальцы от палочки; тело расслабится и рухнет в окровавленную пыль; её заберут пришедшие на вызов авроры.

Одно долгое мгновение вы смотрите друг другу в глаза, затем она вздыхает.

Ты тоже.

 

СЕМЬ

Закончилось всё вечеринкой в Париже.

Вечеринку устроили в твою честь и из правил приличия ты вынужден был согласиться. Ты играешь в Дамблдора, пусть тебе это и не идёт. С каждым доброжелателем, стремящимся пожать тебе руку, ты вежливо болтаешь по-французски. Ты позируешь перед фотографами.

Канапе ужасны.

Эта ночь — нескончаемый поток славных, вежливых людей, но ты всё равно ищешь глазами в толпе кого-то особенного.

— Вы, может быть, меня не помните, — начинает она.

На несколько мгновений у тебя перехватывает дыхание, а потом сердце замирает. Ты понятия не имеешь, кто эта девушка. Она рассказывает, что однажды на Антигуа ты вытащил её из горящего здания. Ты даже не помнишь, что когда-то был на Антигуа.

После многих часов скуки ты ускользаешь и плетёшься в свои апартаменты. Дверь открыта, внутри горит свет. Осторожность разумна, но ты знаешь, что, если бы взломщик чем-то тебе угрожал, он не стал бы сообщать о своём присутствии.

На твоей кровати сидит женщина с голубыми, как воды Рио, глазами и волосами цвета луны. Ты её помнишь; однажды ты вытащил её из озера.

Она подходит к тебе и ваши тела складываются вместе как самое замысловатое в мире оригами. Её поцелуи похожи на бурю в августе, а твои эмоции сливаются в одну, пока ты не перестаёшь различать, плачет ли она и смеёшься ли ты, или наоборот, или это вообще ничего больше не значит.

— Я думала, что смогу жить без тебя, — говорит она, и черты её лица резко выделяются в лунном свете. — Я приехала, как только узнала, что ты в Париже.

— А твой муж?

— Я его брошу, — обещает она.

Этим вечером вы перемежаете страстные занятия любовью фантазиями о том, на что будет похожа ваша новая, совместная жизнь. Вы вместе решили, что ты вернёшься в Лондон, снимешь номер в отеле и подыщешь вам новый дом. Что-нибудь роскошное, и современное, и в городе. Она вернётся к мужу в последний раз и и присоединится к тебе.

Этим вечером вы смешиваете страстные занятия любовью и фантазии о том, на что будет похожа ваша новая, совместная жизнь.

Ты засыпаешь с её телом в руках, с её именем на устах. Утром просыпаешься от её улыбки. На полу под окном вы снова занимаетесь любовью. Уже днём она заказывает обслуживание номера, а ты бронируешь билет обратно в Лондон. Вечером вы прощаетесь поцелуями и обещаниями, что она скоро уладит дела и присоединится к тебе.

— Долго и счастливо, — обещаешь ты.

Её улыбка пропадает лишь на мгновение.

 

ВОСЕМЬ

Через неделю из Франции приходит письмо.

“Иногда в нашей жизни появляются главы, которые нужно закончить.”

Ты перечитываешь его сотни раз. Трижды бронируешь, а потом возвращаешь билет до Парижа. Корзина для бумаг в твоём номере полна недописанных писем. В конце концов ты, не ответив, скармливаешь письмо огоньку свечи.

Вместо этого ты пишешь Кингсли — письмо об отставке. И Макгонагалл — “К чёрту традиции”.

Перед тем как уехать из Лондона ты заходишь на площадь Гриммо. Давно развеялись последние чары и обереги, поэтому номер 12 снова сияет на своём законном месте. Свет летнего солнца, пронизав деревья, расцвечивает зелёными пятнами асфальт.

Перед старым домом Блэков под строгим, но добрым взглядом играют в классики дети. Щербатые улыбки широки и искренни. Рана нисколько не заживает, но, несмотря на боль, ты улыбаешься вместе с ними.

 

ДЕВЯТЬ

Проходит год и семестры уходят вдаль. Проходит десятилетие и вдаль уплывают годы. Ты находишь ритм Хогвартса, замок даёт тебе жизненный якорь. Ты не столько теряешь связь с внешним миром, сколько позволяешь ему проплывать мимо тебя. Реальная жизнь теперь происходит только с другими людьми.

Когда тебе исполняется сорок, ты записываешься на приём к невыразимцу; ты до сих пор не выглядишь ни на день старше семнадцати.

— Это может быть проявлением вашей магической силы, — говорит он и выглядит настолько же глупым, насколько кажется. — Альбус Дамблдор перед смертью тоже был необычайно бодр для своего возраста.

Ты спрашиваешь, есть ли у него предложения. “Может быть, стоит отрастить бороду?”

Ты не жалеешь на него сарказма и уходишь, но после некоторых размышлений всё равно решаешь отрастить бороду. Дамблдору ведь помогло.

Старшая палочка до сих пор лежит в гробнице, где ты её и оставил двадцать лет назад. Тебе никогда не стать волшебником того же калибра, что и Профессор, но у вас двоих есть одна общая черта. Быть может, у титула Хозяина Смерти есть и непредвиденные побочные эффекты.

Ты начинаешь экспериментировать.

Каждое лето в конце семестра ты собираешь свои вещи и отправляешь в Нору, где Артур и Молли бережно сложат их в садовый сарай. Следующие шесть недель ты путешествуешь по миру.

Ты ешь пиццу на площадях Рима. Ты пьёшь водку в маленькой избушке в Сибири. Ты втираешь в нос лосьон для загара на солнечном пляже Канкуна. И каждый год в конце лета ты с полным чемоданом шоколада идёшь в самое ужасное место на земле.

Выносить дементоров с годами легче не стало. Шоколад помог бы, но он не для тебя.

Иногда ты приходишь, а она не встречается с тобой взглядом и ничего не говорит. Иногда говоришь, не останавливаясь, и охране приходится уводить тебя от её камеры. Иногда вы смотрите друг на друга, не произнося ни слова, но успеваете сказать друг другу очень многое.

В этом году она тиха, отводит глаза, и ты, как всегда, пытаешься завязать разговор, но без особого успеха.

— Ты скоро получишь условно-досрочное освобождение, — говоришь ты.

Она не отвечает.

— Они попросили меня дать показания.

Это привлекло её взгляд, но по-прежнему ни слова.

— Я буду рекомендовать им освободить тебя.

— Почему?

Голос хриплый, им редко пользуются; выражение лица тусклое; рот остаётся открытым в конце фразы — но за глазами можно разглядеть интеллект, прячущийся в сознании, будто тигр за прутьями своей клетки.

— Потому что ты никогда не убивала. Потому что хотела чего-то хорошего. Потому что можешь дать миру намного больше.

— Могу?

— Я надеюсь, что да.

Несмотря на твои показания, они голосуют против и ты нанимаешь лучших юристов от её имени. Они носят узкие галстуки и говорят, что это безнадёжный случай. Кажется, они не понимают, что важна сама попытка.

 

ДЕСЯТЬ

Из Франции приходит письмо; этот почерк ты не видел десять лет. Она пишет, что никогда не любила Шармбатон и надеется, что сын вместо этого сможет поступить в Хогвартс. “Я бы, конечно, не хотела вновь открывать старые раны, — пишет она, — а Дурмстранг — тоже хорошая школа”.

Ты читаешь его сотню раз. Трижды начинаешь, а потом уничтожаешь хлёсткий ответ. Лежишь ночью без сна, а сердце болит от вопроса “ему десять лет?”.

Но это ложная надежда. Он не может быть твоим. Ты уже узнал, что Дары дают своему владельцу власть над смертью, а взамен забирают жизнь. Старые раны давно уже покрылись струпьями, но теперь открываются снова. За несколько рискованных ночей тебя почти убивает боль.

Ты отвечаешь ей вежливыми, выверенными фразами. “Проступки родителей не должны отражаться на ребёнке. Твоему сыну всегда будут рады в Хогвартсе”. Дамблдор — не единственный директор, давший тебе ценные уроки.

Когда в сентябре мальчик приезжает в школу, с благословенным облегчением ты понимаешь, что он совершенно не похож на мать. Его зовут Анри, он очаровательный и прилежный, со склонностью к озорству, которая тебе скорее нравится. Иногда ты смотришь, как он пишет конспект на твоих уроках, и вспоминаешь его мать и её литературные амбиции.

“Иногда в нашей жизни появляются главы, которые нужно закончить”. Ты повторяешь про себя эти слова и с каждым разом боль становится немного сильнее; долгий раскат грома, эхом разлетающийся в тишине.

 

ОДИННАДЦАТЬ

Когда тебе исполняется пятьдесят, люди не оглядываются на тебя на улице, но под слоями заклинаний и зелий ты не выглядишь ни на день старше семнадцати.

В начале августа Минерва объявляет о завершении карьеры. Если не считать Хагрида, то она последняя, кто остался из старой гвардии, но ты всё равно удивлён. Вы устраиваетесь в её кабинете, медленно потягивая чай с имбирным печеньем, и она предлагает тебе свой пост.

— Не делай такой изумлённый вид, Поттер. Ты прекрасный учитель.

Когда ты станешь директором, она так и будет звать тебя по фамилии? Быть может и да. Ты обещаешь подумать; она принимает это за согласие.

— Дамблдор бы гордился тобой.

Ты тоже на это надеешься.

В том же году, чуть погодя, мрачный филин приносит тебе чёрный конверт. Это приглашение на похороны Артура Уизли. Трижды ты назначаешь примерку у мадам Малкин, а затем отменяешь. Корзина для бумаг в твоём кабинете полна недописанных соболезнующих писем. В конце концов ты покупаешь строгую тёмную мантию через каталог и аппарируешь на юг.

Сюда пригласили только семью и друзей и ты гадаешь, кем именно считают тебя. После церемонии твоя бывшая жена выпутывается из стайки детей и вы обнимаете друг друга впервые за много лет. Ты предлагаешь свои соболезнования, которые она благосклонно принимает, а затем приносишь запоздалые извинения.

— За то, что потратил твою юность, — объясняешь ты.

— Чепуха, Гарри. Я стала лучше, потому что любила тебя и была любима тобой. Рада, что ты нашёл свой путь к преподаванию. Ты заслуживаешь счастья.

На осознание этих слов уходит некоторое время, а затем вы оба улыбаетесь.

 

ДВЕНАДЦАТЬ

Проходят семестры и годы уходят вдаль. Проходят годы и вдаль уходят десятилетия. Каждый раз, когда с неба льются сентябрьские дожди, а Хогвартс приветствует новое поколение студентов, ты вспоминаешь последний урок профессора Дамблдора.

То, что эти дети не твои, не значит, что ты не можешь их любить.

Некоторых любить, конечно, тяжелее, чем других, но каждый год, каждое обеспокоенное лицо, исчезающее за полями Распределяющей шляпы — это небольшое свидетельство того, что ты, Дамблдор и Макгонагалл построили здесь. Крошечное подтверждение всех принесённых в жертву жизней. Иногда, когда ты ведёшь детей в школьном гимне, ты слышишь их эхом отражающиеся от древних камней голоса.

Однажды, в начале июня, в самой маленькой комнате Трёх Мётел ты собеседуешь подающую надежды кандидатку на должность профессора Защиты от Тёмных Искусств.

— Ты, может быть, меня не помнишь.

— Конечно помню, — говоришь ты ей. — Я слышал, что тебя освободили. Надеялся на письмо.

— Однажды ты сказал, что я могла бы дать миру намного больше.

— Сказал.

— И что мир надо улучшать постепенно.

— Так и есть.

Она не самый простой твой сотрудник. Она строга, упряма и, хмурясь, напоминает другого профессора защиты, с которым ты давным-давно был знаком. Но она хорошо знает предмет и иногда, когда не замечает тебя, улыбается с тем же удовольствием, с каким ты сам обучаешь детей.

В этом же году, в декабре, когда деревья Запретного леса уже оголились, а снег до сих пор скрипит под ногами, мрачная сова приносит тебе ещё один чёрный конверт. Такие письма приходят всё чаще, но от позолоченного имени на пергаменте у тебя тут же леденеет кровь.

Косой дождь прибивает к телу скромный чёрный костюм, видавший лучшие дни. Служба короткая, но красивая как ночи, проведённые в номере французского отеля. Когда она заканчивается и опускают гроб, к тебе подходит Анри.

— Рад, что вы пришли, профессор, — говорит он, будто бы не выпустился из школы больше тридцати лет назад. — Вы хорошо знали мою мать?

— Да, — говоришь ты. — Однажды я вытащил её из озера.

Ниже кладбища, на берегу, лежит, как разбитое зеркало на Сене, вчерашняя луна, ставшая неосязаемой под лучами утреннего солнца.

---

[1] Очень хорошо. Где ты был всю мою жизнь?