Терапевтический дневник, или Несколько историй, которые никогда не случались (гет)

— Привет! Я тут решила прибраться — разуйся на пороге, пожалуйста!

Герман подставил щёку для дежурного поцелуя и с плохо скрываемым неудовольствием остановил взгляд на вытянутых трениках Марины. Ну что за женщина! Возвращаешься домой в половине двенадцатого, а квартира в руинах, будто другого времени для уборки не нашлось! Или она так с бессонницей борется?

— Есть хочешь? На плите плов, а ещё я оладьи пожарила. 

— Нет, спасибо. 

— Что, Аня накормила? 

Герман изобразил удивление и инстинктивно приподнял воротник. 

— От тебя её духами пасёт за версту, — прищурившись, пояснила девушка. 

— У неё люстра сгорела — просила посмотреть… 

— Ага, отличный повод для ужина при свечах! Знаешь, милый, мне кажется, она специально рубашку брызгает, пока ты в ванной. Ей тоже привет! — и она с удвоенным рвением и самый независимым видом продолжила драить пол в коридоре. 

Оказавшись отрезанным от остальной квартиры, Герман вздохнул для приличия и молча прошёл в кухню. Энтузиазма девушки хватило ненадолго, и скоро она пришла следом: 

— Купил продукты? 

— Ага, — он кивнул на пакет. 

— А цветы? 

Он снова поднял на неё грустные глаза: 

— Ну Марин! У неё же сегодня премьера… 

— Знаешь что?! — Марина не придумала ничего лучше, чем убрать с обеденного стола оладьи, на которые воровато косился мужчина. — Передай ей мои поздравления! 

— Хочешь быть в её глазах полной идиоткой? 

— Хочешь рассказать ей, что я всё знаю? 

— Хочешь, я не буду тебе больше ничего рассказывать? 

Герман сообразил, что брякнул глупость, прежде, чем успел схлопотать полотенцем: 

— Нет, хочешь, я не буду больше с ней встречаться? 

Женщина опустила занесённую руку, но через секунду недовольно метнула тряпку на угловой столик: 

— Тьфу ты, ну человек же старается, а ты… 

— А можно мне всё-таки оладий? — уловив перемену настроения, он обезоруживающе улыбнулся. 

— Да ешь на здоровье. 

Марина свернула опустевший пакет и ушла. Через пару минут из коридора донёсся её голос: 

— Спрашивала, когда разведёшься? 

— Ну, спрашивала, — он появился из кухни с кружкой чая одной руке и свёрнутым оладушком в другой. 

— А ты что? — она обернулась. — Блин, ну я же просила! 

— Но я же не мусорю! 

— Это тебе так кажется! Марш обратно! — и Марина угрожающе замахнулась шваброй. 

— Слушаюсь и повинуюсь, — он удалился. 

— Эй, не заминай тему! 

— Как всегда… 

— Сказал, что для неё ты всегда свободен? 

— Ну да. 

— Ох, вот возьму и расскажу ей, что ты на самом деле свободен! Что ты будешь делать? 

— Поеду к твоим родителям устранять это досадное недоразумение. 

— Ой, сиди уже… — Марина убрала швабру и оседлала табурет. 

— Да сижу я… Как день прошёл? 

— Нормально, — она пытливо вглядывалась в его лицо и наконец, не выдержав, спросила: — Ну что тебе ещё надо? Актриса, не чета нам, смертным, и всё при ней, и на шею тебе вешается… 

— Рим, ну перестань, ты опять меня гонишь? 

Перешли на клички… Когда-то им нравилось коверкать свои имена, почти доводя их до неузнаваемости. Так Марина получила мужской вариант "Рим", а Герман, на контрасте, стал "Маней", а потом и "Машей".

— Не то чтобы… Но кажется, Маш, я тебя скоро депортирую! — девушка безбашенно улыбнулась их старой шутке про Машеньку в вечном городе. 

— Ладно, виноват… — «Маша» покрутил в руках чашку, вспоминая шикарное тело страстной подруги. 

— Ничего подобного, — вспыхнула «Рим», — я же тебя сама отпустила. 

Девушка поелозила, съедаемая смесью любопытства и стыда, приправленной ревностью, но не стала пока задавать вопросов.

 

Герман зашёл в ванную и, отодвинув край занавески, смотрел, как она, сидя на корточках, по-кошачьи смывает скраб с лица и шеи. Куда ей до Ани… И до Лиды не близко. Но думалось не об этом. Феноменальные ревнивцы, они умудрялись развлекаться изменами, и тем страшнее было отпустить друг друга. Марина освободила глаза от мыла и, увидев задумавшегося Машу, по-доброму улыбнулась и вдруг выдала: 

— А я сегодня у Андрея была. Поэтому и убраться не успела. 

Как ведро холодной воды на голову. Стой и обтекай. И думай: спросить, переспала ли она с ним наконец, или гордо промолчать? А промолчать-то придётся и не очень гордо, потому что у самого рыльце в пуху… и кое-где в помаде. И когда представишь, что в одно и то же время вы оба трахались с чужими людьми, а потом приехали спать в одну постель, становится дико обидно и за себя, и за неё. 

— Эй, Маш, что не так? 

Нетрудно догадаться… 

— Да не спала я с ним, не спала! — почти раздражённо бросила Рим. 

— А почему? — волна мальчишеской радости и желание подколоть застилали глаза. 

— Не захотелось, — ответила она просто и искренне, протягивая руку за полотенцем. 

И он мгновенно додумал: «…в этот раз. А в следующий?» Маша перехватил её руку: 

— Послушай. 

Надо же чем-то занять руки — он взял полотенце и вытер её: 

— Давай прекратим это. Хватит. Финита ля комедия. Я разгоню их всех к чёртовой матери: и Аню, и Лиду, и иже с ними. А ты бросишь Андрея. Идёт? 

— Идёт. Знаешь, я тоже устала. Я рада слышать от тебя эти слова. 

— Вот и славно, вот и договорились. 

Рим обвивает руками шею Маши, прижимается голым телом сквозь полотенце и думает: «До следующей премьеры…» Маша уворачивается от мокрых прядей и вторит: «До твоего следующего голода».

 

* * *

Одним воскресным утром город ещё только варил себе кофе, когда в кабине поднимающегося лифта молодая женщина смотрелась в зеркало и стирала с губ помаду. Она поправила стрелки на глазах, убрала выбившийся каштановый локон и улыбнулась своему отражению. Помада некрасиво размазывается, когда один рот впивается в другой, а вот стрелки почти безгрешны. Хорошая ставка, выигрышная.

В одной из клеток многоквартирного улья её уже ждут, хотя и не желают себе в этом признаться. Там ходит мужчина из комнаты в ванную и обратно, ложится на тахту и смотрит в потолок. Он хочет сказать ей, что забыл и проспал, что эта встреча для него ничего не значит. Он хочет, чтобы всё это было правдой, и он обязательно так и скажет, и она будет верить, и он сам поверит, и благополучно забудет о том, как ходил из комнаты в ванную и обратно, расчёсывался и снова взъерошивал волосы, лежа на тахте, силился уснуть и смотрел в потолок.

Когда он откроет ей дверь, то не пригласит войти, а будет молча смотреть, как и полагается тому, кто абсолютно равнодушен. Но, чёрт, не развлекать же соседей — он подвинется и позволит ей пройти.

— Доброе утро, Андрей!

— Приличные люди в такое время по гостям не ходят.

— А если у меня с собой горшочек мёда?

— Правда?

— Нет.

— Тогда зачем спрашивать.

— А зачем вообще что-то говорить?

Они стоят друг напротив друга как дуэлянты. И если один даст слабину, то второй не замедлит его прикончить. Такова суть их игры. Становиться всё в ближе, но не допускать привязанности. Открываться со всей подноготной, как перед случайным попутчиком, но не выдавать болевых точек. А если и выдать — то тут же анестезировать, чтобы на пробу летящие камни обозвать пушинками и осмеять в ответ.

— Ты хочешь отомстить ему?

— За что?

— За то, что сегодня уехал раньше тебя.

— Как глупо. Ты нас не понимаешь.

— Глупо то, что ты здесь.

— Я хотела увидеть тебя.

— Увидела?

— Не груби.

— Мне вообще-то холодно тут стоять. Я возвращаюсь в постель. Входная дверь сама захлопывается.

Он не оборачивается. Он думает, что она уйдёт. Всегда уходит. Его это не цепляет. Она не его, она ему не нужна. Забавное развлечение, не более того. Если она исчезнет с его радаров, он даже не заметит. Хотя последнее — ложь, но обманывать себя можно и нужно.

Сегодня всё не так. Она идёт за ним:

— Пустишь под одеяло?

— Ты в уличной одежде.

Она раздевается и ложится рядом.

— Почему ты это делаешь?

— Потому что ты не откажешься.

Он осторожно целует её в губы и внимательно следит за реакцией, ожидая увидеть на глазах липкую поволоку. Тогда можно оттолкнуть, тогда можно расхохотаться в лицо и с позором выгнать, тогда он победит в битве. Но её ресницы не дрожат, и дыхание ровно. Она так же осторожно кладёт ладонь на его щёку, гладит, касаясь кончиками пальцев волос. Он отвечает, проводя рукой вдоль шеи к ключицам. Она тянется за ещё одним поцелуем, более долгим и чувственным.

Из всего их самообмана прорастает одно чувство, которое они молча разделяют в этот момент — собственного одиночества. Добровольного и настоящего, как у него, или же родившегося в паре и самолюбующегося, как у неё — это не так важно. Горькая духовная близость, имеющая на самом деле мало общего с любовью в общепринятом понимании, сталкивает их, объявляет перерыв в дуэли, заставляет быть искренними в страстном порыве простить друг друга на этот короткий промежуток вечности.

* * *

— А как это называется?

— Что?

Он скривил тонкие губы в усмешке. Она протянула руку и забрала у него пахучую сигарету.

— Я думаю, это дружба плюс секс.

Он качнул головой.

— А с ним?

Она на секунду задумалась.

— Да то же самое, с одним маленьким отличием.

Он молчал, она продолжила:

— У меня с ним жизнь.

— Ага, дом, дети, конечно.

— Именно. Сейчас — дом, потом дети.

— А почему не я, например?

— А оно тебе надо?

Он прищурился и опустил взгляд куда-то на скрещенные лодыжки. Покачал отрицательно головой.

— Вот поэтому.

На полу завибрировал телефон. Мужчина автоматически посмотрел на экран:

— Тебе тут какая-то Маша звонит.

Девушка едва заметно улыбнулась:

— Хорошо. Мне уже пора.

Она чмокнула его в щёку, забрала в прихожей сумочку и тихо ушла.

Потом она сидела в сквере напротив вокзала, запивая горький привкус сигареты горьким чёрным кофе. Врать Андрею было легко. Ему не стоило знать, что чемодан с её вещами с прошлого вечера лежит в ячейке камеры хранения.

Девушка смотрела на пропущенный вызов и собиралась с духом, чтобы перезвонить. Она ещё не знала, что сказать, и не могла решить, что делать дальше.

— Привет.

Она вздрогнула, едва не расплескав кофе. Мужчина, чьи тени под глазами выдавали бессонную ночь, сел рядом:

— Пожалуйста, вернись домой.

— А зачем? — выпалила она. — Мы снова сделаем друг другу больно. Мы будем ревновать, злиться, бесконечно проверять самих себя на прочность...

— Да, всё так. Но почему-то только вместе мы счастливы... Или я не прав?

Она не сомневалась, но выдержала паузу:

— Прав... К сожалению.

Потом спохватилась:

— Как ты нашёл меня?

Он покатал между ладонями такой же, как у неё, картонный стаканчик:

— Случайно. Просто все мои дороги ведут к тебе, Рим.

После обеда было так трудно сосредоточиться, что я не успела выполнить свою работу вовремя. Когда из офиса уходил начальник, я отшутилась про приступ трудового энтузиазма, а он тактично не стал напоминать про отчёты, которые я должна была выслать ему до конца дня. Люблю его. Классный мужик, и даже заикание его не портит. Полагаю, он тоже меня ценит. Отчёты я, хоть и с опозданием, но отправлю. А главное — я никогда не подхожу к делу формально, в стиле "лишь бы отвязались". Да, я ненавижу переключаться с одной задачи на другую, прыгать в течение дня с темы на тему, но в порученных мне проектах разбираюсь досконально и на самом деле болею за них. С другой стороны, я периодически позволяю себе лентяйничать как сейчас и даже хуже. Я часто беру неофициальные больничные: просто предупреждаю по телефону, что меня не будет, но не иду в больницу. Таковы уж особенности моей физиологии, и к счастью, в этой конторе с ними мирятся, потому как в нормальные дни моя работоспособность с лихвой покрывает все пропуски.

Судя по ощущениям, приближался очередной "больничный". Я откинулась в скрипучем кресле и потянулась до хруста в суставах, сцепив вытянутые над головой руки в замок.

— Хватит тупить, — вслух пожурила я себя. — Надо сделать кофе.

Помимо профессиональных достижений, гордостью нашего отдела является купленная в складчину кофемашина. Наш футбольный менеджер (это я придумала), он же спец по всем вопросам (как думает большинство), он же секретарь начальника Томочка ежемесячно покупает кофе в зёрнах и сладости на деньги из общака. Вся эта радость располагается в "кухонном" уголке: раковина и пара столов под пёстрой клеёнкой у крайнего окна, отгороженных от основного пространства широким шкафом. Если порыться в шкафу, то можно найти что угодно. На уровне лица, с краю, стоит коньяк класса премиум, который парни иногда добавляют в чай, за ним — пара бутылок середнячковой водки, оставшейся с празднования юбилея большого начальства, дальше — разнообразное породистое вино, привозимое из командировок и отпусков. На той же полке складируются запасы одноразовой посуды и скромные и неуместные упаковки с кашей быстрого приготовления. На полках ниже тоже есть какие-то бутылки в пафосных картонных коробках, а ещё — бытовая химия для раковины, посуды и рук, кипа макулатуры типа брошюр по астрологии и огороду, журнальные биографии малоизвестных культурных деятелей, купленные в газетном киоске под эгидой многотомной энциклопедии, и даже чья-то стыдливо запрятанная зубная щётка с тюбиком пасты. Наверху располагается красная гвардия пакетов молока, разнообразный чай и прочая бакалея. В такие вечера, как этот, бывает забавно здесь порыться и откопать что-нибудь эдакое, вроде меховой шапки на антресолях, набитой новогодней мишурой и лавандой. Главное в этом деле — не провалиться случайно в Нарнию. Сегодня я усилием воли отказалась и от археологических раскопок, и от добавления коньяка в кофе. Запустила уснувшую машинку, дала ей профырчаться и отплеваться, потом подставила кружку и заказала самый слабый американо. В воронке под прозрачной крышкой зашевелились зёрна, раздался смущающе громкий звук мельницы, и через минуту горячий напиток был готов. Вообще-то я люблю кофе с молоком и сахаром, но сейчас пришлось ограничиться чёрной субстанцией.

Как и пять минут назад, на мониторе ждали те же упрямые графики, отрицающие любую закономерность в себе. Это было противно, я устала с ними бороться. Во рту сохло, голова отказывалась сотрудничать, и мысли настойчиво вертелись вокруг растущего под солнечным сплетением морского ежа. Я с мстительным удовольствием заглатывала горькую жидкость, принуждая своё естество дотянуть до конца, и желательно — победного. Покрутила данные так и эдак, но не получила хорошего результата. Наконец пришлось признать, что я который раз уже повторяюсь и выхода не вижу. Накидав для себя в блокноте хронологию своих боёв, чтобы не забыть, я сдалась, залпом допила противный кофе и создала отчёт с заголовком "На текущий момент", свято веря, что завтра при участии старших товарищей придумаю что-нибудь получше. Я отправила файл и выключила комп. От кофе и разочарования в себе дёсны начали зудеть. Вялость и апатия постепенно сменялись на озлобленность, а это значило, что пора торопиться домой.

В таком состоянии меня бесил уже ни много ни мало сам сентябрь: я надела кожаную куртку на тонкую блузку, но тряслась от промозглого холода, жалея, что не прихватила с собой тёплой кофты для прослойки. Повезло ещё, что на дне сумки затерялась помятая пачка Мальборо. Я разгладила сигарету двумя пальцами, закурила. С непривычки покалывающее ощущение на языке слегка развлекло меня, и дорога к метро быстрым шагом показалась в два раза короче. И всё-таки я не успевала: вместе с дымом из лёгких стало вырываться неудовлетворённое шипение. В подземке выяснилось, что дело дрянь, потому как в тёплом вагоне озноб не прекратился. Час пик прошёл, но людей в опасной близости было ещё предостаточно. Моим вниманием завладела девушка у дверей. Она казалась моей полной противоположностью: уложенные в простенькую, но симпатичную прическу волосы против моих растрёпанных, брусничная помада против моих бледных губ, тёплая курточка против косухи, синяя юбка-карандаш против джинсов, кожаная сумка против холщёвого рюкзака... А ещё у неё было то, чего у меня не было совсем. Шейный платок, слабо пахнущий сладкими духами. Пакет с продуктами. Кольцо на безымянном пальце. Фотография ребёнка на заставке телефона. Чем больше я об этом думала, тем сильнее погружалась. Её ждут дома. Там уютно. У неё тёплые руки, которыми она ласкает своих любимых. Её жизнь расписана и предсказуема. Она этим довольна. Из ежа во мне росли и боролись два болезненных желания. Я хотела попробовать её жизнь на вкус. И хотела занять её место. И эта тонкая грань разницы...

Вдруг что-то обожгло моё бедро. Я дёрнулась и заметила парня рядом, который раздвинул ноги так, что мы соприкоснулись. Уперевшись локтями в колени, он пролистывал групповой чат и тихо смеялся в ладонь. От него пахло сигаретами другой марки, не так, как от меня. Рукава толстовки были сильно закатаны, и на белых предплечьях выступали толстые голубые вены. Мне мучительно захотелось провести кончиками ногтей по этим венам...

"Хочу-у-у..." — проныл страдающий, растерянный голос в голове. Иглы изнутри дотянулись до каждого нервного окончания. Во мне будто бы разорвалась осколочная граната, истыкав каждый сантиметр полой непробиваемой оболочки. Пришлось на полпути к дому вылезти на поверхность, чтобы зайти в знакомый бар и закинуться парой стопок горячительного: я понадеялась, что к моему возвращению в метро будет поменьше народу. И с вот этим решением я просчиталась.

Он сидел прямо на ледяном полу в подземном переходе, не заботясь о своей щеголеватой одежде. Полы шерстяного пальто, как крылья подбитой птицы, лежали по обе стороны от сгорбленной фигуры. Прохожие не удостаивали его повторным взглядом — ну, перебрал человек после работы, с кем не бывает. Сложив руки и подбородок на коленях, он дремал в ожидании. Ощущение эйфории затопило меня, сознание помутилось, и я сделала несколько длинных шагов в его сторону. От желания кинуться на шею, обнять, зарыться пальцами в волосы и впиться долгим поцелуем буквально сводило скулы, но мне удалось остановиться. Надо было понять раньше, что он здесь, и не спускаться в этот чёртов переход. А теперь уже поздно бежать — меня заметили. Оставалось только сцепить зубы и пройти мимо, как будто ничего не было. Он поднялся и пошёл за мной на расстоянии двух шагов. Мне стоило огромного самообладания не обернуться. Мы шли молча, завороженные и обречённые.

Я подсела к барной стойке, он устроился рядом. Грохотала музыка, но мы могли разговаривать даже шёпотом. Я споказушничала и заказала Кровавую Мэри, он удвоил.

— Что ты здесь делаешь?

— Пришёл на зов.

— Но я не звала.

— Неправда.

Наконец я обратила внимание на его руки и сказала утвердительно:

— Ты не носишь кольца.

— Просто хотел тебя найти.

— Идиот, — это было первое слово, которое я произнесла, глядя ему в лицо.

И он послушно стал стягивать шарф.

Игнорируя трубочку, я отпила коктейль через край так, чтобы на верхней губе осталась комковатая плёнка томатного сока. Он с хрустом закусил первый перчёный глоток сельдереем:

— А ты не сбежишь?

— Надень их, пожалуйста.

— У меня нет их с собой.

Вероятно, у меня тряслись губы:

— Тогда я сбегу прямо сейчас.

— Встанешь с этого стула, и я вскрою себе вены.

— В таком случае ни один из нас не доживёт до утра.

— Мне говорили, этот оберег не уменьшит твоей жажды.

— Это так, но он приведёт тебя чувство и позволит уйти.

— Я не уйду.

— Чёрт побери, если действительно хочешь поговорить, а не покончить с нами, то будь, пожалуйста, трезвым!

Последняя фраза вышла чересчур эмоциональной и громкой. За моей спиной кто-то тонко хихикнул: пожалуй, странно требовать от собутыльника оставаться трезвым. Он пожал плечами, как будто предмет не стоил спора, и достал из внутреннего кармана пару узких серебряных колец. Одно надел на безымянный на левой, другое — на мизинец правой. Кольца абсолютно одинаковые, так что меня всегда забавляла его асимметрия, а ещё оперирующий хирург называется...

Близость собственного Донора — это очень тяжёлое испытание. Ещё не прикончив Мэри, я заказала стопку чистой водки. Огненный шар прокатился по пищеводу и дал начало уютному костру в районе диафрагмы, воюя с мёртвенной холодностью, захватившей тело. Я не могла оторвать взгляд от его обнажённой смуглой шеи, но знала, что должна держать себя в руках. Когда почувствовала, что начинаю портить ногтями столешницу, взялась терзать пробковый кругляшок подставки под стакан. К счастью, знакомая девушка-бармен крутилась с другими посетителями и обращала на нас внимание, только когда её громко подзывали.

— Ответь прямо: что ты от меня хочешь?

Он молчал, рисуя узоры на запотевших стенках высокого стакана.

— Ты искал и ждал меня так долго и не можешь объяснить зачем?

Он поднял свои по-собачьи преданные и грустные карие глаза, оторвавшись от увлекательного занятия:

— Ты перестала выкупать мои пакеты.

— Да ты издеваешься! Тебе денег, что ли, не хватает?

— Нет, но... Как ты тогда обходишься?

Вот ведь чёртов святоша, побоялся спрашивать в Ассоциации, потому что решил, что этим меня выдаст.

— Не бойся, я никого не убиваю. Есть и другие банки крови. Можешь перестать сдавать, если спроса нет, — съехидничала я.

Последняя шпилька была особенно глупой и бессмысленной, потому что он был моим Донором. Таким человеком, чья кровь слаще героина, которого ты всем естеством жаждешь убить, как только встретишь, но в конце концов прикладываешь все усилия, чтобы продлить срок его жизни. Ассоциация банков и система колец, помимо прочего, созданы именно для этого. Кольца защищают от зова, Ассоциация выступает посредником в купле-продаже.

Он поймал мою руку, прижал к своим губам.

— Я скучаю. Ты не берешь трубку, заставляешь меня переживать.

Я отдала бы очень многое за то, чтобы ему поверить. Проглотив литр слюны, ответила:

— Хорошо.

— Ты согласна? — переполошился он. — Но я же ещё ничего не рассказал! Или ты уже знаешь?..

Вот это выражение на его лице. Надежда. Сбывшаяся мечта. Абсолютное счастье. То, что я хотела бы видеть вне контекста этого разговора.

— Конечно знаю. Очередной маленький ангелочек без метастазов в лимфоузлах. Большая область поражения, с первого раза надо сделать чисто. Хорошо, я помогу.

Проблеск разума:

— Но раньше ты всегда отказывалась...

Я сдалась и уткнулась лбом в его плечо:

— Я тоже соскучилась.

Мы были любовниками даже после того, как он узнал, кто я на самом деле. То есть — через неделю после знакомства, дольше терпеть я не могла. Потом он прочитал, что мы различаем больные и здоровые ткани гораздо лучше, чем современные средства медицины. И началось. Он сразу решил, что раз я такая хорошая, то точно помогу.

— Но почему нет?! — искренность непонимания на его лице могло затмить только горькое разочарование во мне.

— Потому что всех не спасти.

— Я и не прошу обо всех, только...

— Нет, — перебила я. — Ты не знаешь, о чём просишь. Ты живёшь только сегодняшним днём и не думаешь о последствиях. Я не вправе решать, кому жить, а кому умереть.

Мы долго спорили с ним о судьбе. О том, что мы ничего не знаем о будущем наверняка. Кто из этих детей станет террористом, а кто — новым мессией? И кто из этих двоих опасней? Об ответственности. Равны ли поступок и бездействие? О чём приятней сожалеть? Спорили о тщетности попыток изменить мир. О том, прописаны ли наши роли в сюжете и является ли их отрицание частью игры. О смысле слов с противоположным значением, которыми мы называем одно и то же. Об осознании себя. И прочем. И прочем.

И я ушла, надев на него кольца. Он не отпускал. Я предложила ему зарегистрироваться в Ассоциации, превратив наши отношения в товарно-денежные. Он приносил мне новые фотографии и истории. Я переехала. Тогда он снял кольца, оставив себя наедине с голодной мной в баре, где чиркни зажигалкой под потолком — и всё загорится.

А в полночь мы лежали обнажёнными в его постели. Я гладила руки, лицо, торс, шею, бродила по нему пальцами и не могла остановиться. Я тихо рассказывала, какими долгими могут быть столетия. Как я проживала периоды азартной охоты и периоды разрушительного воздержания. Как хороши нынешние банки крови, и как трудно не сойти с ума от скуки. Как здорово бывает вжиться в человеческую роль. Как она наполняется мелочами, незначительными моментами, вроде лавандовой шапки на антресолях, или шейного платка, или запаха сигарет. Какие смешные и милые, на самом деле, эти короткоживущие люди. Как они сочувствуют бабочкам-однодневкам, от которых нисколько не отличаются. Я говорила о том, как редко можно встретить Донора. Своего возлюбленного. Просто — своего. И как больно с ним расставаться. Невыносимо больно.

Он остывал.

Я встретила человека. Был вечер субботы, 26 марта. Мы ехали в метро, последний вагон, кольцо, народу мало. Мне было очень плохо.

Два месяца назад я рассталась с любовником. Я просила его о перерыве на два месяца, но он отказался, и слово за слово, я пообещала исчезнуть из его жизни навсегда. Он не поверил, один раз позвонил, пару раз написал. Я молчала. Впрочем, он и не стал настаивать. Сегодня мы могли бы снова встретиться, если бы два месяца назад он согласился на мои условия. Сегодня мы виделись в университете, но даже не встретились глазами, чтобы сказать: «Здравствуй». Сегодня я поняла, что всё кончено. И мне было больно. Это длинная и некрасивая история. Я хочу рассказать вам о другом событии.

Я встретила человека.

В оконном стекле я наблюдала своё отражение. Да, скрывать эмоции у меня получалось из рук вон плохо. Потом место напротив занял молодой человек. Я смотрела на него не дольше четырёх секунд и снова устремила взгляд на проносящиеся мимо стены туннеля. Трубы, фонари, плитка станции, фонари, трубы, трубы… Ненавижу себя. Презираю. Больно. Незадолго до своей остановки я поднялась, человек напротив сделал симметричное движение, так что мы оказались лицом к лицу в узком проходе между сиденьями.

— Простите, — обратился он ко мне. — Вы очень красивая, но очень грустная. Это меньшее, что я могу сделать.

И он протянул мне листок, вырванный из нелинованного блокнота. Обожаю такие блокноты. На листке был мой портрет в карандаше. Такая, какой я видела себя в отражении — грустная, одухотворённая, горькая. Я растерялась. Со мной никогда не происходило ничего подобного. Я просто растерялась. Открылись двери, и я должна была выбежать из поезда. Я ничего не ответила, но так же удивлённо продолжала таращиться на него с платформы. Он поднял руку и исчез в чехарде дверей и окон. Так я и встретила этого человека.

В правом нижнем углу рисунка стояла дата и подпись: Александр Дымов. Ненавязчиво. Думаю, в старые времена там был бы ещё его номер телефона. То есть во времена наших родителей. Сейчас в этом нет необходимости. Интересно, а во времена бабушек — почтовый адрес? Я улыбнулась своим дурацким мыслям и аккуратно спрятала портрет в книжку.

Эскалатор поднял меня в вокзал, я купила билет, кофе, села в электричку. Через два часа я доберусь до мамы. Я стала искать этого человека в сетях, таких оказалось много, я поставила географический и возрастной фильтр, впрочем, это не всегда надёжно. От тряски и прыгающих по экрану букв у меня заболела голова. Так часто бывает, когда я начинаю читать в транспорте. Я убрала телефон, через тонкую шапку прислонилась горячечным виском к холодному стеклу. Надо попытаться уснуть. Это поможет. Поможет справиться и с головной болью, и с лишними мыслями. Трудно сказать, что я преуспела в исполнении своего решения. Это было похоже на бред. Домой я приехала разбитая, быстро поужинала и вместе с мамой рано легла спать, даже не сказав ей о подарке.

Утром всё стало по-другому. Я очень быстро его нашла, пользуясь вчерашними результатами. Профиль в популярной соцсети сообщал, что он получил приличное образование, вернее, как и я — на первом году магистратуры родного университета, работает в лаборатории, по большей части связанной с генетикой, все поля, которые можно скрыть — скрыты. Парень на фотографии был очень похож, но я не могла быть уверена на все сто процентов, ибо смотрела на него в общей сложности несколько секунд. Тогда я засунула рисунок в сканер и написала ему сообщение: «Мне очень нравится этот портрет. Большое спасибо. Я могу его опубликовать?» Ответ не пришлось ждать долго: «Доброе утро! Конечно, мне было бы приятно)».

На часах почти двенадцать, я улыбнулась совиному приветствию и сменила основную фотографию профиля. Подумав, в комментарии к ней я добавила ссылку на автора. Тут же пришло следующее сообщение: «Мы можем встретиться ещё раз?» Меня будто-то бы прокололо ощущение неуместности и стыда. Мне только что пообломали слепую веру в человечество в целом и в людей в частности, так что никакого энтузиазма при знакомстве я больше не испытываю. Я успела отправить ответ: «Простите, видимо, мои действия ввели Вас в заблуждение, но у меня есть жених…», когда заметила, что и собеседник продолжает что-то писать. «Я не хочу показаться бестактным. Мне просто хотелось бы нарисовать твою улыбку. В противовес первому портрету, что ли. И потом — я могу рисовать лучше, если дать мне чуть больше времени и стол вместо прыгающих коленок!» Наконец он заметил и моё сообщение: «О, у меня тоже есть девушка! Просто люди редко соглашаются позировать дилетанту вроде меня. Вот я и приноровился рисовать в метро и тут же отдавать портреты, чтобы не вызвать… недопонимания. Поэтому я так и хватаюсь за возможность встретиться с тобой, тёзка)».

В другие времена информация о том, что у парня есть девушка, серьёзно понижала мой коэффициент интереса к нему. Возникало ощущение, будто, ну, играешь с чужим ребёнком в автобусе. Не противозаконно, но мамаша смотрит с неодобрением. «А ну их к чёрту, вот только не надо так меня осуждать!» — в конце концов сделала я вывод. Но сейчас я наоборот почувствовала облегчение. После всей той дряни, что сопровождала меня на протяжении последних трёх лет, я научилась ценить людей, не заинтересованных во мне, а в связи с этим и не выставляющих оценок. Мне также понравилось, как он перешёл на «ты». Это избавило нас от натянутости формального «Вы» и было для меня всегда жестом «открытых ладоней», хотя многие считают это фамильярностью и чуть ли не хамством. Первое ощущение дискомфорта отступило и сменилось предчувствием кого-то близкого по духу, кого-то своевременного моему внутреннему кошмару.

Я с удовольствием согласилась, и мы договорились встретиться на следующий день в Шоколаднице на Земляном валу в семь вечера. Его последнее сообщение: «С меня кофе, с тебя — хорошее настроение!)» Я уже чувствовала, но старалась себе не признаваться, что в ближайшее время он сам станет моим хорошим настроением.

Я была готова сорваться и ехать на встречу уже этим вечером, но не могла оставить маму одну так скоро. Это было бы настоящим предательством. Пять месяцев назад не стало бабушки, и мама теперь училась жить одна, то есть вдвоём с собакой. Эта смерть очень сильно нас подкосила, и я больше не имела права лишний раз оставаться в городе.

Мой… муж (пожалуй, буду называть его так: «парень» звучит по-детски, «жених» — практически, как улов, и хотя свадьба только летом, мы всё-таки живём вместе уже полтора года), так вот, мой муж, конечно, заинтересовался этим портретом, и не столько портретом, сколько подписью к нему. Раньше я бы пошутила, утрированно выставив это как любовную историю, но сейчас меня на пошлые шутки не тянуло, так что я рассказала всё, как есть. Моя честность в отношениях с ним, которой я так сильно горжусь, вместе с тем и не является гарантией верности, так что его голос в телефонной трубке заметно напрягся:

— Ты понимаешь, что делаешь?

— Да, я всё контролирую, это ничего не значит, — мне было неприятно оправдываться, но опыт всё же был на его стороне. — Если даже это не закончится прямо завтра, я думаю, в таком случае, это выльется в простые приятельские отношения. Как у тебя с Женькой.

Подкол был однозначно проигрышным, потому что они-то с Женькой действительно были просто приятелями, и самое страшное, что им можно было инкриминировать, так это один поход в кино без меня, а вот за мной водились грехи почище… И всё же такое объяснение его устроило:

— Ладно. Если он и впрямь окажется хорошим парнем — познакомь нас как-нибудь! — и после короткой паузы, свидетельствующей о переключении реле: — Сашка, я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, — и в моих словах, на самом деле, было больше благодарности, чем любви, но в данном контексте это было одним и тем же, и на том конце волны это прекрасно понимали.

Остаток воскресенья и рабочий понедельник ничем особенным не запомнились. Кофейня, в которой мы договорились встретиться, была мне не совсем по пути, зато я её хорошо знала, поэтому не рисковала заплутать, поднявшись не из того выхода метро и убежав на полкилометра в другом направлении. Глупо, но со мной и такое бывало.

Зайдя в зал, я не сразу его узнала. Наверное, потому, что стала по привычке искать пустой столик, но тут наткнулась глазами на блокнот и поняла: это он. Трудно сказать что-то однозначное про его внешность: он был светлый и голубоглазый, как и я. Тёмные джинсы, полосатый джемпер расцветки «ни о чём», короткая стрижка, чёрные пластмассовые часы на запястье — вы вряд ли запомнили бы его, если бы он спросил у вас время на улице и срезал кошелёк. Выдавала разве что улыбка, живущая отдельно от лица, как бы говорящая: «Я тебя вижу». Удивительно, но эта наглая приветственная улыбка ни на йоту не была причастна к романтике — я отвечала ему как зеркало, и это было свидетельством расслабленности, удовлетворения.

— Привет.

— Привет.

— Что?

— Я просто подумала, что несмотря на то, что между нами нет никакой романтики, если б мы были однополыми, это смотрелось бы странно.

— Да, пожалуй, достаточно того, что мы тёзки!

Хмурая официантка принесла меню, я попросила, как обычно, раф-кофе, Саша промолчал, видимо, заказал раньше.

— Мы ей не нравимся? — он кивнул на удаляющуюся девушку.

— А? Нет, она просто близорукая. И ответственная.

— Я так и подумал. Хотел узнать твоё мнение. Ты ведь часто сюда ходишь?

— Не сказать, что часто, но… да, хожу.

Я пыталась сфокусироваться на его лице, но реальность застилась воспоминаниями. Другая Шоколадница, другой кофе, другой мужчина напротив и болезненно острое наркотическое ощущение удовольствия, когда уголки губ движутся непроизвольно, выдавая все варианты улыбки, доступные мне. И можете мне не верить, но сейчас меня коробит не невозможность вернуть тот миг, а то, что я его себе позволила.

— Эй, что с тобой? Ау! — встревоженный голос вырвал меня из омута памяти.

— Извини… Задумалась.

— Не хочешь поделиться?

И снова укол сквозь весь позвоночник — ну с чего я взяла, что смогу теперь запросто общаться с незнакомыми людьми? В конце концов, моя истерика в самом разгаре, так что сейчас стоило бы избегать поголовно всех, не то что…

— Знаешь, так многие рассказывают о своих бедах случайным попутчикам в поездах Москва-Адлер. Просто потому что человек, с которым ты делишь купе всего на сутки, не станет утруждать себя скандалом и даже если не разделит твоё мнение и не поддержит, то просто покивает головой молча. А тебе всё равно станет легче. Давай! Я обещаю быть хорошим слушателем!

— Ездишь по этому маршруту? — неуклюже переключила тему я.

— Было несколько раз в детстве. Иногда мама выбалтывала такие семейные тайны, когда я притворялся, что сплю, что я до сих пор жалею об этом.

Он был настолько обезоруживающе бесхитростен, что я заколебалась. На самом деле, я давно уже вынашивала идею, не пойти ли к настоящему психологу, чтобы кто-нибудь выслушивал меня, хотя бы за деньги.

— Пожалуй, я верю в твою бескорыстность, но тогда тем более не хочу грузить своим… грязным бельём, — я не покраснела, но отвела глаза. — Мне неприятно говорить такие вещи. Прости.

— Ничего страшного, я понимаю. Мы все далеко не идеальны, — он как-то осунулся. — Я люблю свою девушку, но, когда наши отношения только начинались, я во многом вёл себя недостойно. Когда она фантазирует по поводу свадьбы, я прихожу в ужас о того, что кому-нибудь придёт в голову отснять то, что называется love-story. Такого позора, как обнародование того периода моей биографии, я не переживу.

Мне хотелось запрыгать на стуле: «И я! И я! И я!», но я сделала вид, что уже взрослая, и только криво ухмыльнулась в знак солидарности. Между нами повисла тишина, но она была невероятно кстати. Как в паузах на исповеди. И хотя наши недооткровения недорого стоили, для меня они послужили настоящей отдушиной.

— Спасибо, что рассказал, — и я всё-таки добавила: — А то я думала, что одна такая.

Он вернул мою ухмылку:

— Ну конечно. А то с кем ни заговоришь, все святые. Просто диву даёшься, как только земля носит такого грешника, как ты, — и в его словах не было агрессии, только застарелая обида.

— И страшно то, что в самом начале тебя ещё осуждают в глаза, просят взять себя в руки и прекратить, но ты просто вычёркиваешь их из списка друзей, пока не остаёшься один. Они ведь ничего не понимают. Но проходит время, наступает расплата, и сначала тебе кажется, что ты к ней готов, а потом всё чаще закрадывается вероломная мыслишка: «А ведь они были правы…» — продолжила его мысль я.

И видимо, попала в точку, потому что его взгляд с вновь проснувшимся интересом сфокусировался на мне. Он медленно потянулся в карман куртки на спинке стула, достал пачку сигарет. Потом поморщился, вспомнив, что здесь нельзя курить, оставил её на столе и приподнял кружку капучино с тостом:

— За всех, кто нас оставил!

Мы заговорщически чокнулись, не испытывая, впрочем, смущения от глупости ситуации. В присутствии пачки сильно захотелось курить. Я даже заелозила, придумывая аргументы, как бы нам отсюда уйти. Но он меня опередил:

— Похоже, радостную улыбку из тебя сегодня не вытянуть. Не хочешь прогуляться?

— Хочу! — быстрее, чем того требовало приличие, ответила я.

Мы упаковались в свои куртки, шарфы и шапки и выбрались в ярко освещенный промозглый московский вечер. Без словесного предложения он протянул мне сигареты, мы закурили и побрели вверх по улице к Красным Воротам, а оттуда, рассудив, что никому из нас красная ветка не сдалась — до трёх вокзалов и Комсомольской. Разговор тёк вяло. Я спросила его, чем он занимается в лаборатории. Он попытался вкратце изложить суть своей бакалаврской, но через слово запинался, вынужденный расшифровывать аббревиатуры генов и пускаться в объяснения, чем они интересны. У меня на этот случай было готово достаточно короткое и ёмкое объяснение моей работы, но я так часто его рассказывала на конференциях и отчётах, что оно превратилось в бездушный и бессмысленный стишок. Я заметила, как он потерял нить, и свернула шарманку. Мы слишком хорошо понимали, чем занимается каждый из нас, так что углубляться в частности и специфику не было никакого желания. Какая разница, ловишь ты раково-специфичные промотеры в геноме или белковые биомаркеры в физиологических жидкостях? Под красивой обёрткой в научпопе это может быть интересно новичку, но, проработав в этой сфере некоторое время, понимаешь, что это такая же работа, как и любая другая. Для решения простых прикладных задач не надо быть гением. Учёные с мировым именем — это, в первую очередь, трудоголики, забывающие о своей семье или вовсе её не имеющие. На волне таких размышлений я рассказала ему про одного из своих семпаев, который сбегал с собственной свадьбы, чтобы наладить глючащий прибор. Мы посмеялись, и Саша оценил предусмотрительность моего коллеги, который заказал празднование в кафе на той же улице, что и институт.

Лимит откровений был, кажется, на сегодня исчерпан. Идя рядом с ним, я чувствовала себя спокойно, хотя и не до конца понимала, как себя вести. Мы часто сталкивались плечами, но взять его под руку мне казалось неприличным. Я удивлялась себе: почему всегда настолько приятнее встретить плохого человека, чем хорошего? Ответ прост. Потому что плохой похож на меня, а хорошему я не доверяю. Это откровенно девиантная модель, если я правильно помню теорию, но её принятие было для меня каждый раз неприятным откровением. Саша был исключением. Мой тёзка, мой брат по духу. В кои-то веки я встретила человека, настоящего друга.

Мы расстались в метро, не договариваясь о новой встрече, но я была уверена, что она состоится.

Дома я оказалась в начале десятого. Вернувшись, я снова почувствовала себя преступницей. Всё сложилось вместе: и то, что после проведённых порознь выходных я не спешила домой, а предпочла общество чужака, и то, что я страдала всё это время из-за любовника, и то, что мой муж, мой Вит, моя жизнь, он знал об этом всём, знал не полностью: я пыталась не делать ему больно своими предательствами, я учусь их избегать, но боль, причиняемая мне расплатой за прошлое, прорывается в дневник, в угрюмость вечерами и в слёзы по ночам, чему он поневоле является свидетелем.

Его полное имя — Виктор, победитель. Мне не нравятся только его короткие формы: Витя, Вик — бр-р-р, мягкая т, самое короткое — вообще женское. В постели, в шутку и в ссоре — он для меня Тор. Во всех остальных ситуациях — Вит. Vita — жизнь.

В общем коридоре у нас стойка с обувью, так что я разуваюсь за порогом. Вит вышел ко мне на встречу, забрал протянутую тяжёлую сумку и отступил вглубь квартиры. Пока мы живём вдвоём, ходим по дому в нижнем белье или без него, а соседям так не покажешься. Согнувшись в поясе и запрокинув голову, я смотрю на него. Если я светлая, то Вит тёмный. Я часто жалею, что ни моих глаз, ни моих волос у наших детей не будет. Он кареглазый брюнет с треугольными чертами: нос, подбородок, даже тени в глазницах. Кстати, если у меня монгольские скулы, то его ещё шире, вот только за счёт формы лица это совсем не заметно. У него потрясающие длинные угольные ресницы, которым позавидовала бы любая девушка, заглянувшая за прямоугольные стёкла очков. И губы, о, этим губам по сексуальности нет равных. Пухлые, тёмно-малиновые, красивой формы и при этом — мужские. В первые годы нашего знакомства они вечно были обветрены из-за поцелуев и обкусаны мной.

Я могу быть необъективна. Более того, я, как правило, необъективна. Но в вопросах, касающихся моих близких: могу — и буду.

Разувшись и сняв пальто, я наконец-то иду в комнату, чтобы поставить телефон на зарядку и отзвониться маме: всё в порядке, я дома. Когда я возвращаюсь на кухню, отделённую от гостиной-столовой барной стойкой, Вит уже ставит в микроволновку тарелку:

— Ты же голодная? Я положил рис и мясо.

По сути, у него сейчас нет на меня времени. Магистратура в престижной экономической школе занимает его практически целиком. То, что остаётся, он тратит на сон, еду и чтение чего-нибудь лёгкого и смешного. Вот и сейчас он садится за очередное задание и уже через минуту начинает что-то бубнить и тихо ругаться. Я пристраиваюсь рядом за стол, жую, пролистывая ленту новостей:

— Ты ужинал?

— Да, давно. Рано приехал, был голодный. Думал, ты дома будешь.

— Я же предупреждала, что поеду на встречу.

Повисает невысказанное: «Но почему ты не ушла с работы если не раньше, то хотя бы вовремя, в таком случае?», «И почему же эта встреча затянулась?». Я всё понимаю, а для Вита сейчас это слишком длинная и неуместная конструкция.

— Мы посидели в Шоколаднице, а потом прогулялись. Портрет не состоялся — у меня не получилось выдать достаточно радости.

Я с опаской затыкаюсь. Всё-таки он работает, а я под руку лезу, хотя меня даже не спрашивали. Он, конечно, ничего не скажет, но самой не хочется мешать. С другой стороны, я выдала самый короткий и ёмкий отчёт, так что собираюсь выпить чай и тихо ретироваться. Но Вит вдруг отрывается от компьютера и поворачивается в три четверти:

— Как твои дела? Как день прошёл?

— Да нормально в целом. А у тебя?

— Хорошо. Я много сделал, почти договорился по поводу стажировки, хотя ещё осталось… — Вит пускается в детали, я слушаю, поддакиваю, даже задаю вопросы.

Мне чуть-чуть обидно, что он не стал интересоваться Дымовым. Но боюсь, что я знаю все возможные причины, а выбор между ними не так уж важен. Даже если бы он спросил, я вряд ли бы ответила связно. Я мало узнала об этом парне, и все впечатления этого вечера завязаны прежде всего на моих эмоциях. Это эгоистично, но факт.

Пожалуй, ещё более эгоистично и жутко то, что меня нисколько не интересует рассказ Вита. Я в курсе, что эта стажировка очень важна для него, он долго выбирал поле деятельности, но сроки поджимают, и уже сейчас надо бы определиться со своим будущим… Ему с трудом даются серьёзные решения, где всегда остаётся место сомнениям. Если бы я была хорошей заботливой женой, я бы вникала в его проблемы и оперативно предлагала варианты, как я их вижу. Но я таковой не являюсь, а сейчас, к тому же, не вполне адекватна. Так что я просто делаю несколько ключевых пометок в памяти и вставляю в его рассказ пару пошлых анекдотов. Наконец Вит распознаёт мою обиженную индифферентность (или просто исчерпывает актуальные новости) и возвращается к заданию, а я отправляюсь отмокать в ванной.

Я плохо отрегулировала температуру, когда наливала воду, получилось горячо, но терпимо. Теперь приходится сидеть, наполовину высунувшись из воды, и пот скатывается по шее и груди. Упирающимся в бортики ванной локтям из-за контраста холодно, но я по-прежнему не выпускаю телефона из рук: по привычке проверяю страницу бывшего любовника на предмет обновлений, потом захожу к Дымову. Телу жарко, на сердце мешанина эмоций, но внутри я чувствую себя отмороженной. Из полезных уроков: теперь я точно знаю, как бывает больно, если назвать дружбой то, что ею не является… Так что Саше я пишу с оглядкой на свежеснятую шкуру: «Спасибо за уютный вечер. Надеюсь, как-нибудь ещё увидимся. Я не претендую на портрет, просто ты действительно отличный собеседник. Твоя девушка не обиделась? Могу принести официальные извинения, если что)».

Перегибаю палку, переигрываю? Что ж, либо он поймёт всё правильно, либо его мнение уже не будет иметь для меня никакого значения. Говорю же: отмороженная.

Вплоть до пятницы неделя катилась в своём обычном ритме: чередованием пауз и рывков на работе, пропущенными завтраками и лекциями на базовой кафедре, поздними ужинами с Витом. Я как будто смирилась, хотя опыт подсказывал, что спокойствие обманчиво. Моё равновесие было равновесием человека, крепко зажмурившегося над пропастью. Всё, что есть в моей жизни, напоминает тонкую бумажную ширму — зацепи плечом, дунь посильнее, и всё порвётся и развалится. Родные оказались внезапно смертны — мои прогнозы на то, что ещё лет двадцать, ну хотя бы десять, я могу побыть чуть-чуть инфантильной под защитой двух поколений рассудительных взрослых, не оправдали себя. Теперь я боялась за маму едва ли меньше, чем она за меня. В пубертатно-суицидальном юношестве я усвоила, что не могу позволить себе выйти из игры, пока есть те, кто любит меня и грозится лечь в землю следом. Сейчас моим гарантом осталась только мама. А я уже не понимала, зачем я живу. Работа в лаборатории не приносила не только денег, но и прежнего удовольствия от осознания собственной полезности. Будучи разумным человеком, я понимала, что даже кропотливый труд может привести к неудаче: доказываемая гипотеза совсем не обязана являться верной. Однако в реальности оказалось, что отступаться нельзя. Чтобы держаться на плаву, нужны деньги, то есть всевозможные гранты, чтобы их выиграть, нужно давать безумные гарантии того, что по истечении каких-то смешных сроков ты получишь настоящий результат, и всячески убеждать комиссию в том, во что сама не веришь. После бакалавриата в сухом остатке у меня было только ощущение неуверенности в себе и своих знаниях. В качестве компенсации, учёба в магистратуре уже не требовала того количества времени и сил, что раньше: выматывая из нас душу на первых курсах, альма-матер давала свободу для творчества на последних. И всё-таки это служило слабым утешением, потому что заработанные комплексы никуда не делись.

И на десерт у нас — личная жизнь. Меня можно было бы назвать счастливицей: я живу с чудесным парнем, с которым мы умеем говорить хором и понимать друг друга без слов, разделяем сексуальные предпочтения и с хорошим пересечением — музыкальные и литературные вкусы, нормально ладим в быту, ссоримся, миримся, в конце концов — собираемся пожениться. Если бы не одно невкусное но. Когда мы встретились четыре года назад, без шуток: влюблённость послужила для нас настоящим наркотиком. И это не метафора. Мы ходили с расширенными зрачками, учащённым пульсом и приклеенной блуждающей улыбкой, могли спать за ночь по пять-шесть часов и вставать без будильника, устраивали секс-марафоны на столько времени, сколько была свободна квартира (сутки-двое), а когда нужно было притормозить — в качестве своеобразного ритуала я резала руки. Тогда я чувствовала себя так, будто пила его кровь.

Остроты добавляло и то, что всё это было противозаконно: у меня на тот момент уже был парень, с которым у нас были планы на будущее. Как грязно это теперь смотрится, не так ли? Но поначалу я действительно думала, что дело не зайдёт дальше флирта. Хотя первые отношения сошли на нет, я боялась их порвать. Так что мы с Витом заключили соглашение, что это всё не по-настоящему и закончится с наступлением лета.

Глупые дети: таких бабочек в животе никаким дихлофосом не вытравить! Это была любовь, хотя мы и надеялись получить от неё только удовольствие и остановиться, когда захотим.

Не захотели.

Как бы я ни была тогда счастлива с Витом, я признаю, что вела себя мерзко, не задумываясь, что тем самым предаю являвшегося мне когда-то близким человека. В конце концов, несмотря на сопротивление семьи, я порвала отношения с бывшим, рассказав про измену (хотя он порывался простить и забыть, лишь бы сохранить меня и оградить себя от этого кошмара). Вроде бы тут и сказочке конец, ибо жили они долго и счастливо и пока даже не умерли. Но в результате мы были наказаны весьма специфичным образом…

Всё вышеизложенное я перевариваю в себе достаточно давно, а сейчас по пьяной храбрости выливаю на Дымова. На моё сообщение в понедельник он ответил бессвязно и взволнованно, из чего я заключила, что заинтересованность обоюдоострая. В результате мы снова встретились в пятницу вечером в SПБ на Арбатской. На этот раз место предложил он, а я с удовольствием мазохиста согласилась, ибо этот бар мне показал когда-то любовник, по которому я сейчас страдаю. Для начала мы заказали по пиву, обсудили погоду, обменялись смешными историями за неделю. Потом я призналась, что не люблю пенное, и мы без заминок перешли на шоты, чередуемые, впрочем, достаточными паузами, чтобы язык не заплетался, а бойко выбалтывал сокровенное.

— Я не знаю, как объяснить, зачем позвал тебя, чтобы не оправдываться.

— Портрет? — я честно улыбалась, но Саша, кажется, уже минут десять заштриховывал тени вокруг глаз. Видимо, добиваясь достаточной глубины прописавшегося в них отчаяния.

— Не только. Знаешь, раньше всё было по-другому. Мне казалось, что меня много, что одиночество — вымысел, что я могу вылечить кого угодно. Но не брал на себя ответственности за дальнейшее. Я думал, что я хороший человек и поступаю правильно. Пока на практике не было доказано обратное…

— Полигамия? — стоило бы смягчить вопрос, но он уже прозвучал и прозвучал как диагноз.

— Что-то вроде, что-то вроде… Однажды я покалечил самого близкого человека. С моей подачи (наверное) «собственничество» у нас было ругательным словом. Она смотрела на всё сквозь пальцы, и я теперь не знаю, чего ей это стоило. Но в конце концов она просто сорвалась. Тому, конечно, была весомая причина, но клянусь тебе, я полный идиот: поступая так, я даже не подумал, как это её разрушит.

Саша наконец осмелился снова посмотреть на меня и полуоблегченно-полугорестно выдохнул:

— Ну вот, опять я всё испортил!

Я ещё улыбалась, но моя косая улыбка горчила тем уровнем понимания, который доступен лишь изменщикам. Он отложил в сторону законченный рисунок: губы на нём вышли блёклыми и призрачными — отзвук пьяного удовольствия, а глаза глубокими и тёмными — внимающими. Мы заказали ещё по стопке. Я не перебивала, чувствуя, что он не договорил.

— С тех пор я пересмотрел свой взгляд на жизнь и изменил поведение.

Повисла мучительная пауза, теперь словно просящая подсказки.

— М-м-м. Больше не флиртуешь с посторонними девушками?

— Не флиртую. Не знакомлюсь. Не рисую их в метро.

По логике вещей, в этот момент у меня снова должен был зазвенеть тревожный колокольчик, но он молчал. Потому что Дымов всё ещё не закончил свой трудный манифест. Принесли две «хиросимы», мы тихо чокнулись, обмениваясь информацией на каком-то новом, доселе неизведанном уровне движения уголков глаз и губ, напряжения крыльев носа и желваков.

— Я почувствовал, что могу тебе помочь. Что ты не одинока, но тебе больно. Что между нами не будет романтики, но будет братство.

Боже, я всё-таки напилась и не заметила этого. От его слов я прикусываю нижнюю губу и опускаю голову, зарываясь пальцами в волосы. У меня позорно увлажняются глаза, но я быстро беру себя в руки.

— Я рада встретить тебя, брат. И… спасибо.

В это трудно поверить. Почти невозможно. Но вот передо мной сидит человек, которого я всегда мечтала найти. Который скажет: «Эй, всё в порядке, я тебя понимаю» не потому, что любит меня, а потому, что действительно просто понимает.

— Тогда — рассказывай.

И вот я рассказываю. Я рассказываю с юмором, чёрными шутками, издеваясь над собой, но веселюсь вполне искренне — слава зелёной змее. Дымов и пьёт, и смеётся со мной, он снова берёт в руки блокнот и рисует, кажется, шарж, потому что я вижу на своём лице усы. И с каждой озвученной бедой она становится вдвое легче. И наконец, я добираюсь до главного:

— Был в моей группе мальчик: строгие очки, строгие рубашки, строгие пальцы. Ну что ты смеешься?! Когда знакомились в «снежном коме», представился: «Игорь — интеллигент». Наверное, я сама всегда хотела быть таким мальчиком. Смотрел на меня, как на пустое место, то есть вообще не смотрел. На прямые вопросы регулярно не отвечал. А я, дура, считала его правым, а себя — недостойной. Я же неудачница, глупая — да это ты уже понял. И вот ему случилось влюбиться в мою подругу. Я тогда подтянула оценки, так что он снизошёл до общения со мной. Оказалось, что он тоже человек, а не робот, что он очень одинок и никем не понят. Я поплыла… Я думала, что мы друзья, что я всё готова для него сделать. Я дура. Дура. Дура. Надо было понять. Он не знал, почему улыбается мне против своей воли. Я знала, но молчала. Не уверена, осознает ли он это хотя бы сейчас. Теперь он говорит, что я — особый случай. А свой следующей девушке говорил, что я «опасная женщина». Боже, какой бред… Слава Богу, что я пьяна. Ты понимаешь: я влюбилась, но не признала это. Просто игнорировала очевидное. Вит обо всём знал, ибо моя политика — честность. Я обманывала первого парня и тем самым лишила его шанса спасти нашу пару. Это несправедливо, и мне предстоит ещё за это ответить… Хотя, знаешь, я думаю, что то, что произошло со мной тогда — достойная расплата за содеянное. И Вит, он тоже был замешан, и он тоже заплатил. Вит знал обо всём, что происходило между нами. Он терпел, потом злился, но меня было уже не остановить…

Дымов то ли потерял терпение, то ли решил мне помочь:

— И вот однажды ты переспала с ним?

Я заливаюсь краской от стыда, но не сбавляю рвотных потоков воспоминаний:

— Да… То есть нет. Не однажды — трижды.

— Скажи ещё, что твой Вит знал про каждый раз?

— И Вит знал про каждый раз.

— Ого, это круто, подруга. А селфи ты ему в процессе не отправляла? — Дымов, зараза, потешается, но мне тоже смешно.

— Аха-ха, а ты и такое практикуешь?

Мы пьяны, и то, что в обычное время звучит, как ногтями по стеклу, сейчас кажется остроумным и забавным.

Я заканчиваю свою историю тем, что, когда Игорь потерпел неудачу с моей подругой, мы стали всё чаще ссориться. Он не уставал напоминать, что даже если я брошу Вита, он никогда не станет со мной встречаться, и однажды он просто перестал со мной разговаривать. Я злилась на него и на себя, а во сне видела, как мы миримся. Я стала жить с Витом и ещё долго зализывала раны. И теперь, по прошествии двух лет, я набралась смелости встретиться с Игорем, чтобы расставить все точки над i, чтобы окончательно отпустить свою ненависть. А в результате… Мое сердце снова предаёт меня. И я возвращаюсь в тот круг ада, из которого так долго вылезала.

Дымов уже не рисует, его осоловевший взгляд с трудом фокусируется на мне:

— Горе — этот твой Игорь. Я… Я думаю… Я дам тебе умный совет, когда протрезвею. Вот знаешь, имя Саша тебе не идёт!

Перемена темы немного обескураживает:

— А какое же идёт?

— Я бы предложил… От Александры и чтобы на тебя похоже: Аля. В этом имени есть всё от А до Я и посередине — любовь.

Вываливая на него всю свою историю, я на самом деле хотела её забыть. И новое имя, предложенное Сашей, — это как новая жизнь, как чистый лист, как второе дыхание. По краю сознания проскакивает мысль, что, что бы сейчас ни сказал Дымов, я всё приму как единственно уместное и правильное. Но я не вижу в этом ничего плохого и просто принимаю:

— Пожалуй, в этом что-то есть…

— Определенно!

— Аля? А мне нравится!

— И за это надо выпить! Официант!

Меня разбудили две вещи: желание посетить туалет и похмельный набат в голове. Было ещё темно, я с трудом разлепила веки, и первым, что я увидела прямо перед своим лицом, был покрытый светлой порослью мужской торс. "Ну ёклмн!" — подумалось мне. От удивления и досады на себя я резко отодвинулась от своей находки и с грохотом упала с дивана. Торс тоже подскочил и проснулся. К моему несказанному облегчению, с пола ситуация перестала выглядеть критической: белобрысое тело принадлежало Дымову, а сам Дымов был целиком одет, за исключением расстёгнутой рубашки.

— Ой ё-о-о-о... — заскрипели мы хором, прочувствовав в черепах расплату за вчерашнюю попойку.

Саша заметил меня, копошащуюся на полу:

— Аля... — потом догадался, что я там делаю. — А ты подумала?!.

Я неосмотрительно кивнула.

— Да нет, — однозначно ответил он, как бы даже в теории опровергая такую возможность, и сразу по делу: — Я посмотрю нам что-нибудь в аптечке.

В принципе, он правильно расставил приоритеты: для начала следовало бы прийти в себя. Стараясь не беспокоить гудящую голову, я пальцами пробежала по всем застёжкам на своей одежде... В самом деле, я зря усомнилась в непогрешимости нашей дружбы. Вслед за Дымовым я аккуратно встала и побрела, кажется, на кухню.

Саша протянул мне стакан воды с такой-то шипящей гадостью. Она имела мыльный привкус, но обещала вылечить нас буквально за полчаса. Мы по очереди посетили туалет, потом Дымов отправился в душ, а я осталась бродить по комнате, в которой мы очнулись. Комната как комната — такая же хитрая, как и её хозяин, в своей универсальной безликой маскировке. Моё внимание привлекла, естественно, папка с рисунками. Их было два или три десятка. Сначала я пролистала их быстро, но затем стала рассматривать некоторые внимательнее. Я подумала, что девушки на них похожи друг на друга, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это один и тот же человек. Не знаю, в чём тут дело: либо в непрофессионализме Саши как художника, либо в пластичности самого лица. За этим занятием он меня и застал.

— Твоя девушка? — спросила я, разворачивая к нему один из рисунков.

Он медленно кивнул.

— А где она сейчас?

— Её больше нет, — сказав это, Саша так и застыл с зажмуренными глазами и приоткрытым ртом, будто я его ударила.

Шок. Я вцепилась в рисунки, как утопающий, но чувствовала, что держу в руках чужую реликвию. Проблемы моего непутёвого сердца мгновенно показались такими маленькими на фоне этой короткой фразы: "Её больше нет".

— Прости! Прости... — я забыла все другие слова.

Через пару секунд Дымов пришёл в себя:

— Пойдём выпьем... чаю. Я... всё расскажу.

— Ты знаешь, я её тоже предал. Потом понял, попросил прощения, подумал, что всё обошлось. Но нет. В общем, у неё периодически болела голова и зачастую — из-за меня. Мы всё как-то не обращали внимания, потом я попросил её показаться врачу, а она ответила категорическим отказом. Я решил, что надо в другой раз попробовать поговорить на эту тему. А она на самом деле сходила... вот только ничего мне не сказала. Опухоль. Такие быстро прогрессируют, но можно было ещё попытаться лечить. Но она написала отказ. Получила свою порцию сильных обезболивающих. И купила их где-то ещё. Врачу в больнице объяснила, что хочет просто прожить остаток своих дней со мной. Так и вышло. Непонятно, что в конечном счете было причиной: опухоль или передоз таблеток... Но на самом-то деле — это я её убил. А она меня так наказала. И я умер вместе с ней.

Дымов сидит передо мной такой же серый, как содержимое пепельницы. Он только снял её с полки, но к концу его монолога она уже забита окурками. И я впервые вижу, как плачет мужчина: стараясь сохранить лицо, сжимая дрожащие губы, глядя прямо перед собой, в одному ему доступное прошлое.

"Не вини себя" — я должна была сказать ему это. Но я так не думала. Я видела себя на его месте и чувствовала ужасную вину, боль и раскаяние. Наконец мне хватило смелости перехватить его взгляд:

— Дыши. Это всё, что ты можешь. И всё, что ты должен. Остальное — знаешь сам.

Да, он на самом деле знал. Хранить память о ней, запереть себя в обязательстве не повторять старых ошибок — всё это было так же логично, как дышать. И вот только вопрос: "Дышать ли?" — оставался открытым.

Мы ещё долго просидели молча. Я взяла его за руку: мы сцепились пальцами так, что ногти вонзались в ладони друг друга. Если бы один из нас падал, мы бы оба лишились кожи. Таково было наше братство.

Когда я вернулась домой, было раннее утро. Вит спал на кровати, но одетым: боюсь, он ждал допоздна, и теперь нам предстоит серьёзный разговор. Я решила дать нам обоим отсрочку, так что не стала его будить, тихо легла рядом и тут же провалилась в пустой сон без сновидений.

— А зачем ты налила три кружки кофе?

Слова доносятся до меня, как через подушку. Действительно, на столе дымят три кружки растворимого пойла. Видимо, я решила, что нас трое. С чего бы? Вчера мы пили с Дымовым, уснули вроде бы у него. Проснулась я в своей кровати, вот и решила, что просто перепутала место, и он валяется где-нибудь на диване в гостиной.

— Долго объяснять, — я беру две кружки и отправляюсь за горизонт. То есть на балкон — проветрить голову.

Раз Саши нет тут, значит, он есть в другом месте. Надо бы позвонить, узнать, как он себя чувствует.

"Данный номер не зарегистрирован..." Ерунда какая. Вчера ещё был зарегистрирован, а сегодня уже нет?! Мне это очень не нравится, и я начинаю нервничать.

Вит выходит за мной следом, по-отечески заботливо трогает лоб:

— Мне кажется, у тебя температура.

— А? Да ерунда это, — я лезу в сеть в поисках Дымова.

— Посмотри на меня! — это муж начинает злиться и выхватывает из моих рук телефон.

Я смотрю. Вит хмурится, не знает, куда деть руки, ему явно неудобно в карающей роли при всей своей показушной либеральности, но оставить всё просто так он тоже не в состоянии. Я вполне понимаю его реакцию. Он засовывает мой телефон в карман, закрывает приоткрытое окно. Ему легче оправдать своё раздражение тем, что он делает всё для меня.

— Мне не нравится, что ты напиваешься с парнем, которого я не знаю, что из-за него возвращаешься домой так поздно. Я доверяю тебе, но всему есть пределы.

— Я могу вас познакомить…

— Будь так добра! Но дело даже не в этом… Я считаю, что тебе не стоит столько пить — понимаешь, в каком ты состоянии теперь?!

Честно говоря, ночью мне было хуже. Так что теперь — вполне сносно. Мой Вит — хороший парень во всех смыслах слова, поэтому его пугают и отталкивают мои порывы к саморазрушению, будь то даже банальный алкоголь и сигареты. Мы много раз обсуждали эту тему, каюсь, я даже меняла свою стратегию в зависимости от ситуации: переключаясь с оправдания процессов деструкции на отрицание таковых… Но сейчас я должна объяснить ему кое-что гораздо более важное! Вероятно, я не имею права посвящать мужа в подробности, которые доверил мне Саша, поэтому придётся пройти по тонкой информационной грани:

— Этот человек стал мне настоящим другом. И он сейчас в беде. Я не могу рассказать всё в деталях… Я нужна ему.

Я тянусь за телефоном, но Вит больно перехватывает моё запястье. Его окаменевшее лицо говорит о том, что такое объяснение не будет принято. Что ж, иногда проще и полезнее сказать правду, чем что-то выдумывать:

— Его девушка погибла.

Наверное, у меня было такое же выражение, когда я впервые об этом услышала.

— Когда?

— Около месяца назад.

Я знаю, о чём он думает. Потому что сама подумала так же: «А что стало бы со мной, не будь его?..» В этот момент мы стоим рядом, как два противоположно направленных вектора: всё наше бытие — это стремление друг к другу, желание защитить, раствориться, но никогда не существовать в мире, где нет второго. Или правильно: первого? В порыве нежности Вит снова кладёт мне свободную руку на лоб, прикасается губами к переносице…

— У тебя всё-таки жар.

— Что?

— Высокая температура. Это не шутка, я никуда тебя не отпущу, пока не собьём.

Благо запястье моё он так и не выпустил, муж тащит меня к кровати, оставляет там, потом возвращается со стаканом воды и парой таблеток:

— А может, сначала померяем?..

— Пей, — жёсткость его тона вводит меня в замешательство, но я предпочитаю не спорить, чтобы скорее добраться до Дымова, чей телефон так резко замолчал.

— Ляг, пожалуйста, — продолжает суетиться вокруг меня Вит. — Тебе нужно отдохнуть. Постарайся задремать, пока таблетка не подействует.

— Знаешь, но я нормально себя чувствую. Думаю, ты зря всё это затеял…

— Молчи, — он прикладывает палец к моим губам и трогательно улыбается. Как ни странно, есть в этом жесте какая-то беспомощность.

Что ж, если ты так хочешь… Я решаю затаиться на время, а потом снова попросить термометр. Вит не отходит от меня. Когда он поверил в то, что я уснула, он достаёт мой телефон и начинает в нём рыться. Мне это неприятно, хотя там и нет никаких секретов. Я хочу сказать ему об этом, но почему-то засыпаю по-настоящему…

В следующий раз я прихожу в себя в палате, с иглой капельницы в вене. На стуле возле меня спит Вит, а на свободной койке напротив сидит Дымов:

— Очнулась? — Саша улыбается мне с облегчением.

Муж просыпается от звука его голоса, но радости на его лице я не вижу:

— Ты меня пугаешь.

— А что случилось?

— Ты отрубилась, Вит вызвал скорую и позвонил мне.

Мужу явно не по душе фамильярное отношение незнакомого человека:

— А можем мы поговорить наедине? — обращается он к Дымову, почему-то глядя мне в глаза.

— Конечно, извините, — Саше неловко, и он уходит.

— Ну зачем ты так с ним? Он же не хотел тебя обидеть!

— А он ушёл?

Вот теперь я по-настоящему удивлена.

— Почему ты спрашиваешь? Ведь тебе видно дверь…

— Потому что я не вижу твоего друга. Ты сама произносишь его реплики.

— Саша, милая… Посмотри, — он протягивает мой телефон, где в одном из неиспользуемых интернет-браузеров открыт профиль Дымова… от лица владельца.

— Ты шутишь. Вы решили меня разыграть, правда? Зачем вы это делаете? Не смешно же!

— Подумай! Ты рассказывала мне на этой неделе, что у него есть невеста! А сегодня выясняется, что она погибла месяц назад!

— Он… не хотел говорить? Знаешь, он очень тяжело переживает, наверно, ему проще отрицать этот факт, как бы забывать…

— Саша, перестань придумывать оправдания. Я звонил в бар. Ты пила и рисовала одна. Расплатилась картой. С тобой никого не было.

Я реву и не могу остановиться. Мой любимый человек говорит мне такие ужасные вещи, измывается надо мной, но зачем, боже, зачем?! Я больно отрываю пластырь, удерживающий иглу, и выбегаю из палаты вслед за Сашей. Вит нагоняет меня быстрым шагом, но не пытается удержать, потому что… в коридоре пусто. В конце за конторкой сидит медсестра:

— Простите, Вы не видели, куда пошёл молодой человек? Он вышел из моей палаты.

— Девушка, но никто от вас не выходил… — и, глядя на Вита: — Вызвать санитаров?

— Нет, не надо. К нам с минуты на минуту обещал подойти доктор, — он крепко обнимает меня за плечи и ведёт обратно.

— Вы лжёте… Вы все лжёте… — у меня в голове каша.

Оказалось, что Вит напоил меня снотворным, чтобы привезти в лечебницу. После нескольких откровенных бесед доктор объяснил мне, что я придумала Дымова, чтобы побороть накопившийся стресс из-за разрыва романтических отношений с любовником. Сначала он должен был быть просто моей опорой, а потом подсознание извернулось так, чтобы преподать мне урок. Саша, который был так похож на меня, пострадал за наш общий грех, чтобы я наконец поняла, что в моей жизни главное. А вернее — кто…

Но сколько раз вам ещё повторять, что я встретила человека?!

Это было так давно, что я почти не помню деталей. То есть наоборот: только детали я и помню, случайные, бесполезные. Когда пытаюсь понять причины каких-либо событий в своей жизни, часто прихожу к взаимоисключающим выводам. Это раздражает, но перестать об этом вспоминать, думать — ещё страшнее.

Мы прожили вместе около трёх лет. Кажется, я очень этого ждала. Как ни странно, мы хорошо ладили в быту. То есть вести хозяйство у нас получалось плохо, но мы из-за этого почти не ругались. Или всё-таки ругались? Перед глазами появляется его рассерженное лицо: это он высказывает мне за горы немытой посуды. Значит, быт? Да нет.

Поначалу у нас был отличный секс. Потом всё реже стало хватать на него времени. Потом и он превратился в унизительную рутину.

Потом мне надоело просыпаться ночью с мокрой спиной, потому что он обнимает меня и нам жарко. И также надоели просьбы обнять его перед сном. Теперь я не стеснялась засиживаться допоздна и приходить в постель, когда он спит. Я старалась именно так себя и вести.

Но, Боже мой, какая же это чепуха. Одни симптомы. Я разлюбила. Когда я поняла причину, стало легче. Он оставался мне хорошим другом и был милым. Наверное, я даже смогла бы дожить с ним до старости. Но как только появилась возможность съехать (отец оставил мне старую однокомнатную квартиру), я ей воспользовалась, несмотря на откровенную экономическую невыгодность. Наврала родителям про нашу ужасную совместную жизнь, а ему сказала, что мне нужно время, и постаралась сохранить хорошие отношения. Несколько раз в месяц мы встречались для секса — и чуть не влюбились снова. Потом он познакомился кое с кем. Ничего серьёзного, но я на всякий случай увеличила дистанцию, чтобы не помешать. У них не сложилось, да он и не старался, а между нами так и пролегло отчуждение.

Приблизительно в тот период я вознамерилась ему изменить. Выбрала бар подороже, чтобы не наткнуться на безработного алкоголика, оделась, накрасилась, пришла. Странное это было место. Никого не интересовала одинокая девушка за стойкой. Когда закончился первый коктейль, я заказала второй, потом третий. Весёлые компании звонко чокались, щипали своих же девушек. Одиночки вроде меня топились в стаканах и иногда пытались плести какую-то чушь бармену. Выпивка меня не развеселила, а вкупе с отсутствием внимания расстроила. Я почувствовала, как лоб бороздят две вертикальные морщины, расплатилась и ушла.

В течение недели я предприняла ещё пару-тройку попыток, но ни одна не увенчалась успехом. Вокруг меня будто сформировалась сфера вакуума. Это было даже обидно. С удовольствием мазохиста я стала наведываться в этот странный бар, где мои честь и достоинство оставались в идеальной неприкосновенности.

Я больше не старалась никому понравиться. Там работал мальчик-бармен, наблюдение за его красивыми голыми руками занимало большую часть моего времени. Этими руками он готовил отличные коктейли с провокационными названиями, типа «Масляный сосок» или «Меж простыней». Тогда я почти ничего не понимала в этом искусстве и заказывала их, просто чтобы посмотреть, как он это делает. Когда я разобралась в их графике, стала приходить только в его смену.

Рассказала бывшему. Он напрягся:

— Ты спиваешься или хочешь с ним переспать?

Этот вопрос поверг меня в замешательство. Действительно.

— Ни то и ни другое. Это просто очень красиво.

— Я тебя не понимаю.

И мы стали видеться ещё реже.

Мальчик меня запомнил и, к сожалению, заметил, что я прихожу ради него. В конце концов, подавая «Секс на пляже», он сказал:

— Простите, но нам запрещено заводить отношения с клиентами.

Я была ошарашена:

— Просто у тебя такие красивые руки…

Не то!

— Мне нравится, как ты делаешь коктейли!

Опять не то. Он отвернулся к следующему клиенту.

— Я не предлагала себя!

На моё громкое заявление обернулось несколько любопытных. У меня уже слёзы стояли в глазах. Я не виновата! Не виновата… Зачем обижать? Мальчик, кажется, испугался скандала:

— Простите, я всё неправильно понял. Я приношу свои извинения.

Назло всем я осталась. Заказала ещё сухой джин со льдом. Мне казалось, он специально насыпал полный стакан льда, будто бы говоря: «Остынь». Через полчаса я была ещё злая и уже пьяная.

— Вам правда нравится приготовление коктейлей?

— Да! — я ринулась в бой. — А что?! Это тебя оскорбляет?

— Нет. Я просто хотел сказать, что если хотите научиться мастерству барного дела, у нас тут курсы проходят.

И он оставил мне рекламный буклетик.

Если я не приду, он будет считать, что был прав! Но главное, я действительно хочу уметь так же божественно делать из зеленого змия огненную воду… Даже когда я протрезвела, эта идея меня не покинула.

Позвонила бывшему, хотела похвастать новым увлечением.

— А может, всё-таки лучше замуж, собаку и детей?

Замуж… За тебя, что ли? Курсы стоили прилично. «Наживаются на дураках… Ну ладно, я сэкономлю на собаке».

Этот заносчивый мальчишка не сказал, что он один из коучей! Теорию рассказывали другие, на нём, естественно, была практика.

— Нет, не так, — он подошёл со спины и своими руками направил мои. — Бокал вам нужно наклонять больше, а бутылку — меньше.

Здесь мне было неудобно ему «тыкать», так что я промолчала.

Я пригласила бывшего, чтобы показать, чему научилась:

— Домой поедешь на метро, не сломаешься.

Он почему-то согласился.

— Этот мальчик всё время ко мне придирается, поправляет!

— Наверное, ты ему нравишься.

— Ничего подобно. Да и вообще — ему лет двадцать, кажется.

— Ну, а тебе сколько?

— Двадцать семь. Нет, ты не понял: ему двадцать с ноликом!

— С ноликом! Смешно… Как будто он сам — нолик, — он порядком захмелел, хотя я не предъявила ещё и половины своего арсенала. — Иди ко мне.

— Ты напился!

— Нет, это твои руки соблазнили меня! Руки мастера! За это надо выпить!

А почему бы нет? Мы провели прекрасную ночь вместе, прямо как в начале романа. Алкоголь сильно раскрепостил меня. Теперь его солёный пот не раздражал — я слизывала капли. Он был и нежен, и извращён — это заводило ещё больше.

Утром я подумала, что выйти за него замуж — не такая уж плохая идея. Но он оделся молча и затем сказал, что был пьян, что сожалеет и так далее, и тому подобное.

Вскоре состоялась «выпускная вечеринка», на которой выдали сертификаты о прохождении обучения, а коучи готовили для нас коктейли. Мальчик с красивыми руками принёс два «Секса на пляже», один протянул мне:

— Теперь мы коллеги.

— Но я планирую остаться вашей посетительницей.

— Это уже неважно.

Свободной рукой он обнял меня за талию. Мне стало и смешно, и горько: ну почему всё так? Я ответила на его поцелуй.

Оказалось, ему двадцать два, незаконченное высшее, подработка, переросшая в профессию, портреты джазовых музыкантов и героев мультфильмов сменяют друг друга на заставке ноутбука. Мальчик странный, как и его бар.

Когда я лишилась работы, то в отличие от тех, кто искал спокойствия на севере, я уехала юг, где наконец-то мне пригодился сертификат бармена. Теперь я сорокалетняя старуха с красным ёжиком коротких волос, у меня никого нет, а если кто-то из клиентов особенно настойчиво лезет в моё личное пространство, с ним общается вышибала, которого мы на американский манер зовём Томми. Мы с Томми хорошие друзья. После закрытия бара мы часто выпиваем, а когда он из любопытства спрашивает о моей прежней жизни, я вспоминаю красивые руки и вкус солёного пота, принадлежащие, увы, разным людям.

Томми похож на меня. Такой же неудачник, повернувший не там на развилке судьбы, отколовшийся от своей семьи, избежавший своего «долго и счастливо». Он старше лет на семь, низкорослый, крепкий, с частой седой искрой в вороных волосах. Из-за работы мы все ведём ночной образ жизни и днём спим, но ходить бледными поганками, живя на берегу залива, не в нашей природе. Бар закрывается в шесть, и к половине восьмого мы с Томми добредаем до пляжа. Солнце уже не бултыхается поплавком на линии горизонта, а занимает своё законное место золотого медальона на пару волосков выше. Я спускаю бретельки, заворачиваю топ в полоску, едва прикрывающую лифчик. Я бы загорала и совсем топлес, но пляж общественный, и даже в такой час мы здесь не одни. Плавать я особо не люблю, а утром ещё достаточно холодно, чтобы окунаться в воду ради удовольствия.

Томми идёт купаться. В нём есть особый шарм, заставляющий молоденьких пьяных дурочек вешаться на каменного вышибалу. Он и не против. В таком возрасте у мальчиков уже не подкашиваются колени при виде симпатичной девушки, и мой друг, если можно так выразиться, перебирает харчами. Поплескавшись у берега в своё удовольствие и не пытаясь ни на кого произвести впечатления красой заплыва, Томми возвращается ко мне, заворачивается в застиранное до гладкости полотенце и садится рядом. Я соприкасаюсь с ним на секунду голыми плечами и тут же отшатываюсь от того, насколько он сырой и холодный.

Раз в сезон и я падаю в его койку. Есть в этом особая романтика: мы оба закрываем глаза и представляем других партнёров — тех, что мы когда-то потеряли. Я знаю историю Томми и знаю, о ком он думает. Он знает, о ком думаю я. Это больно, поэтому так редко.

* * *

Когда солнце перестаёт греть и садится за горизонт, засидевшиеся за ужином отдыхающие потихоньку разбредаются с веранды. Семейные, расплатившись, отправляются спать, свободные — перемещаются внутрь, поближе к барной стойке и живой музыке. Встречаются и промежуточные варианты: за одним из столиков под навесом остаётся сидеть мужчина, когда жена, поцеловав его в щёку, уводит их сына спать. Гость так внимательно изучает обтрёпанную по краям барную карту, как будто там напечатаны как минимум биржевые сводки. Заскучавший Томми посматривает ему через плечо, когда незнакомец, встрепенувшись, ловит его взгляд:

— Извините, могу я поинтересоваться вашим мнением?

Как выражается хозяин бара: "Немножко хостить можно и нужно", что переводится так: "Пить на работе можно, но только за счёт клиента". Томми цедит халявную Маргариту и сочувственно кивает, выслушивая пьяные излияния гостя.

"Там у вас девушка-бармен… Очень похожа на мою давнюю возлюбленную. Как увидел — сразу воспоминания нахлынули.

Мы были вместе целых шесть лет. И это было нечто необыкновенное. Ни до, ни после со мной такого не случалось. Я мог говорить с ней обо всём, понимаешь? Абсолютно ничего не надо было скрывать. И было так хорошо и спокойно.

Был один момент… Он у всех бывает. Мы привыкли друг к другу, и, знаешь, искра пропала. Тогда мы решили пожить немного порознь. Чёрт, поначалу мне показалось это шикарным вариантом! Когда мы встречались, кидались друг на друга, как оголодавшие. Потом… Мне кажется, у неё кто-то появился на примете, хотя прямо она об этом не сказала, просто отдалилась, стала отменять встречи. Я тогда тоже познакомился с другой девушкой, ну, и подумал… Раз уж она решила погулять перед свадьбой, почему бы мне тоже не?.. А ещё у неё появилось новое хобби — кстати, хм, коктейли — и совсем не осталось на меня времени. Я немного ревновал, когда она что-то об этом рассказывала. Позвал её вернуться, пожениться наконец, но она как будто пропустила мимо ушей. А потом она пригласила меня в гости, якобы на дегустацию этих её сложносочинённых вычурных шотов. Я хотел… Я думал… В общем, я всё запорол. Кто бы знал, что этими мелкими рюмками с конфетным вкусом так легко набраться! Ну, то есть, теперь-то я знаю. На утро я не мог ей в глаза глядеть, кое-как попросил прощения за своё свинское поведение… Но она так и не простила. Я пытался об этом поговорить снова, уже потом, но она делала вид, что не понимает, о чём речь. Больше мы не виделись".

Вышибале уже не приходится изображать внимание. Забавно растягивая гласные, он спрашивает:

— А если бы была такая возможность, ты бы хотел сейчас с ней встретиться?

Гость каркающе смеётся:

— Да что ты! Она же такая!.. У неё сейчас, наверно, трое детей, собака, карьера… Зачем я ей?

— А если нет?

— Чего нет?

— Нет троих детей, собаки, карьеры… Ничего нет. — Томми идёт ва-банк: — Если она ждёт тебя?

Мужчина перед ним неловко задевает рукой пустую рюмку и отвечает, заплетаясь больше обычно:

— Нет… Такого быть не может… Ерунда!

Он ставит рюмку ровно и сереет лицом, как будто впервые за долгое время заметив блеск кольца на своём пальце.

— Нет, — повторяет он твёрдо, но уже в другом ключе. — Если всё так — тем более нет.

Томми пожимает плечами.