Алый купаж (джен)

7 января 1943 года.

Центральная Африка. Город Банги.

Лейтенант Эжен Мерсье, дожидаясь поднос с завтраком, следил, как жирная муха сонно ползет по буквам на пожелтевшей ткани, грубыми стежками пришитой к брезенту палатки-столовой. Кончики его губ едва заметно подрагивали. «Солдаты Франции, где бы вы ни находились, поднимайтесь на борьбу!» — призыв генерала де Голля, написанный округлым полудетским почерком, намертво впился в длинный кусок простыни. Муха, наконец, добралась до восклицательного знака и застыла внизу, на точке, придав ей объем, а словам — выпуклую насмешку.

Эту простыню их повар — корсиканец по фамилии Казанова — возил с собой с сорокового года. С тех пор она не знала стирки, покрылась бурыми пятнами, края обтрепались, бывшие некогда черными, буквы потускнели. Ткань впитала в себя песок Алжира и соль побережья Габона. Здесь, почти на экваторе, ее загадили мухи.

Мерсье сжал губы и страдальчески поморщился от внезапной мысли, что даже великому символисту Полю Верлену не удалось бы придумать более точную и красочную аналогию его нынешнего душевного состояния, чем была эта тряпка. Эжен ощущал себя таким же заплеванным, жалким скитальцем, полным гордых мыслей и высокопарных слов, которого точно так же использовали не по назначению. А кем он был? Правительство Виши записало его в предатели Франции за то, что он хотел сражаться за Францию. Военный летчик, он вынужден прозябать на учебной базе в сотнях миль от фронта, попеременно ведя бой с унынием и злостью.

Под “деголлевской простыней” стоял развернутый транспарант. Его жизнь только началась, но имела все шансы стать либо забавной легендой, либо анекдотом, как повезет.

Месяц назад неугомонный лейтенант Гроссо купил в лавке на Мария Сентраль трехметровый отрез самого дешевого желтого хлопка, уединился за пустующим оружейным складом и ползал на четвереньках, макая помазок для бритья в масляную краску и усердно выводя: «Мирные жители Банги требуют: летчиков — на фронт!» На следующее утро он примотал края ткани к срезанным ветвям дерева ши и вручил новоиспеченный транспарант в руки туземцев, ожидавших его у ворот базы. Полсотни черных мужчин успели несколько раз пройти по главной улице города, прежде чем их разогнали жандармы. Смутьяны не пострадали, получили от Гроссо обещанный бочонок пива и громко выражали желание повторить проделку на тех же условиях. Вечером того же дня за ужином Гроссо в красках и деталях повествовал о нашумевшем происшествии. В его карих глазах поблескивали искры мальчишеского озорства, а в голосе, словах, интонации Эжен уловил нотки надежды. Наутро пришло разочарование. Гроссо наказали за организацию беспорядков, но совсем не так, как он рассчитывал: вместо отправки на фронт в Абиссинию ему вручили мотыгу, и он неделю пропалывал сад вокруг бунгало. Свой транспарант Гроссо собирался сделать таким же, как “деголлевская простыня”, странствующим символом и хранил его рядом с ней.

— У вас такие тяжелые мысли, лейтенант, что прибор просигналит о перегрузке, как только вы сядете в самолет, — теплый голос Казановы вывел Эжена из мрачного оцепенения. Он повернулся к повару. — Сбросьте их заранее. Можно прямо здесь.

— А у вас идеальный глазомер, — улыбнулся Мерсье, неловко, как будто его застал за неприличным занятием, теребя шелковый шарф.

— Наметанный за двадцать лет на кухне, — пожал плечами повар. — Вас не было вчера весь день, но у меня немного осталось, — Казанова приподнял с подноса изящную тарелочку, невесть откуда взявшуюся в палаточной столовой. — Паштет по рецепту Казановы, того самого. Хотелось порадовать парней на праздник.

— Благодарю, маэстро, — Эжен медленно почтительно кивнул. — Если у вас получилось, как в прошлый раз, то мой старик «Бленхейм» может и дальше пылиться на земле: я взлечу на крыльях блаженства.

Эжен подхватил протянутый поднос и выбрал место за длинным пустым столом. Он ел не торопясь, слушал, как мелодично звенит пустая медная посуда и шумит закипающая вода. На кухне мелькала алая феска Траоре, чернели на белом фартуке его худые руки. Что делал на этой странной войне долговязый сенегалец с неизменно настороженным взглядом, Эжен понять не мог. Здесь ему платили гроши, но даже их он не мог передать на родину многочисленной семье.

Сначала Мерсье услышал голос Обэ Буаселье, а потом в палатку вошел сам штурман, за ним показался Этан Дюкре — радист-пулеметчик, и тот и другой в летных комбинезонах. Они поздоровались и примостили свои рюкзаки и шлемы на лавку.

— Приятного аппетита! Рано ты. — Буаселье уселся напротив Эжена. — Слышал уже, что “лейтенант Рузвельта” прислал нам по морю большущий подарок к Рождеству? Как думаешь, что там будет, в порту Либревилля?

— Ты ждешь сюрприза? — насмешливо спросил Эжен, сдвигая поднос в сторону и освобождая место на столе. — Не мечтай. Еще пару ящиков с “Бленхеймами”. Старье, не нужные британцам машины. Наверное, их уже разгрузили, механики соберут — вот и подарок. Правда, мы здесь и этого не увидим. Чтобы пугать жирафов, двух наших машин достаточно.

— Эх, боюсь, что ты прав, — вздохнул Буаселье.

— Посмотрим. А меня больше интересует другое: дождется ли подарка от союзников генерал де Голль? Он ведь ради него полетел в Касабланку, — сказал Эжен.

— Да, интрига, — кивнул Буаселье.

— Никто не поднесет ему на тарелочке Марокко и, тем более, всю Северную Африку. Только идиот может на такое надеяться. Считаются с теми, кто сражается, — меланхолично заметил Дюкре. — А мы воюем здесь разве что с мухами, — он брезгливо скривился, смахивая со стола упомянутого врага.

Лицо Буаселье оживилось. Одним глазом он подмигнул Эжену и, с самым серьезным видом развернувшись к сидевшему справа Дюкре, воскликнул:

— И неизменно проигрываем! — Он положил ладонь на плечо Дюкре и зловещим тоном добавил: — И это Вельзевул еще не бросил в бой свои тяжелые бомбардировщики — муху Цеце.

Дюкре передернуло. Он ненавидел насекомых, особенно крылатых, и яростно уничтожал их еще на подступах к своему бунгало, проявляя удивительную техническую изобретательность и изощренную жестокость. Он мастерил хитроумные ловушки с клеем, раскладывал ядовитые приманки, но самые большие потери наносили врагу подошвы его ботинок. На шутки и подтрунивание по этому поводу Дюкре реагировал очень бурно. Только штурману он прощал такие поддевки: во-первых, потому что Буаселье не щадил никого, а во-вторых — их связывала какая-то непонятная Эжену, почти нежная дружба.

Траоре принес завтрак для Буаселье и Дюкре, расставил тарелки и плошки с едой на столе. Эжен получил свой кофе. Восхитительный запах мгновенно забрался в ноздри. Густая пенка доходила до краев крохотной медной чашки с чеканкой по краям. Эжен осторожно обхватил пальцами тонкую горячую ручку, ощущая кожей ее изящный узор. Чашки были гордостью сенегальца, почти святыней из родных мест. Все они здесь — гонимые ураганом войны — возили с собой какую-нибудь маленькую и нелепую драгоценность, которая помогала держаться на плаву.

— Что-то Гроссо не торопится с любовным посланием, — сделав первый глоток, заметил Эжен. — Наверное, разжился вчера хорошей выпивкой?

Буаселье и Дюкре, разом оторвавшись от еды, переглянулись.

— Ты не в курсе? — удивленно спросил Дюкре.

Эжен развел руками, признаваясь в неосведомленности. Его не было на базе со вчерашнего утра, и за это время произошло что-то, о чем знали все. Скорее всего, лейтенант Андре Гроссо опять влип в историю.

— Гроссо в лазарете, в изоляции, — сказал Буаселье. — Вчера к обеду у него внезапно началась лихорадка, через пару часов он уже бредил.

Тяжелое молчание нарушал лишь нервный стук пальцев Дюкре по столу.

— Что с ним? — глухо спросил Эжен.

— Ничего определенного доктор не сказал, — Буаселье почесал подбородок, — но ты же понимаешь, о чем все думают.

Эжен, покусывая губы, монотонно вертел чашку на поверхности стола.

— Не может Гроссо так кончить, — с твердой уверенностью сказал Буаселье. — Все обойдется.

Резко обхватив чашку ладонью, Эжен сжал ее с такой силой, что будь она фарфоровой — разлетелась бы осколками. Вспышка гнева, вызванная с легкостью брошенным «все обойдется» немного притихла. Из горла рвался едкий вопрос: обойдется ли для всех их, два месяца сидевших с этой девушкой за одним столом? Уставившись в пустую тарелку. Эжен с трудом удерживал его в себе. Он почувствовал взгляд Дюкре, поднял голову и понял, что разоблачен: колючие карие глаза сверлили его с негодующим презрением. Эжен заметил ревностное отношение радиста к аборигенке, как только она поселилась здесь, У него даже закралась мысль, не влюблен ли Дюкре, но это было бы совсем абсурдно.

Молчаливую зрительную дуэль прервал зычный голос Буаселье.

— Траоре, дружище, принеси, будь добр, два стакана воды. У нас тут небольшое внутреннее возгорание. Нужно тушить.

Сенегалец поставил воду на стол. Дюкре осушил стакан, Эжен допил кофе и поднялся.

— Встретимся у самолета. Приятного аппетита, — бросил он, подхватил сумку и вышел из столовой.

Вылетают они через час.

Эжен обогнул палатку и направился к старой акации, в тени которой на земле лежали пальмовые бревна, а у ствола стояло дырявое ведро для окурков. Он сел и достал запечатанную пачку сигарет, задумчиво поводил большим пальцем по рисунку на картонке. Когда он в последний раз держал в руках такие же, на пачке были изображены веер и тамбурин. На этой красовалась пляшущая знойная женщина. За два с лишним года войны в жизни Эжена почти не осталось вещей, к которым он привык за двадцать восемь лет. Даже на любимых сигаретах сменили этикетку.

Вчера был День трех королей — традиционно веселый праздник для всех французов, с непременными подарками и семейными представлениями. Эжен провел его в поместье Армеля Леду — давнего приятеля отца. Он почти двадцать лет управлял плантациями кофе здесь, во французской части Конго, занимал большой каменный дом, построенный без малого век назад для первого управляющего. Они случайно встретились, когда Леду привез мешки сырых зерен на военную базу, куда только что прибыли из Северной Африки летчики Сопротивления. Каждое воскресенье Леду приглашал Эжена к себе на обед а вчера утром заехал за ним на своем красном «Ситроене». На огромной тенистой террасе дома хватило места праздничному столу и незамысловатым декорациям. Хорошая домашняя еда, бургундское и коньяк, европейские наряды женщин, звуки патефона усмирили на время раздражение и недовольство в душе Эжена. Внучки Леду — две девочки-погодки, сумели втянуть его в придуманный ими спектакль. Эжен импровизировал, как мог. Маленькие мадмуазель, когда они втроем вышли кланяться перед аплодировавшими зрителями, расцеловали его в обе щеки. Праздник удался. Подарком Эжену стали несколько часов детства в эфемерном кусочке Франции и пачка сигарет Житан.

Он достал первую, понюхал и закурил. Из столовой слышался смех Буаселье и низкий голос Казановы. Высоко в кроне дерева сварливо защебетали две мелкие птицы, потом слетели на землю, нахохлились и, не обращая внимания на дымящего человека, продолжили ругаться, наскакивая друг на друга. Одна из них слегка припадала на лапку, но даже не думала уступать. Глядя на ее неожиданные и дерзкие маневры, Эжен мысленно поставил на ее победу в поединке. Чем-то этот подранок напоминал Гроссо.

Гроссо… Когда-то, будучи парижским студентом, Эжен повидал множество эксцентричных чудаков, талантливых, одержимых, буйных, незаурядных людей. Андре Гроссо, один, вобрал в себя все их достоинства и пороки, и он, один, превосходил их всех своей страстностью. Вопреки устоявшемуся мнению, она не затмевала его разум, а была двигателем его жизни. Даже сорняки Гроссо пропалывал с азартом. Он переключал свой интерес в зависимости от обстоятельств, в которые угодил, но постоянными оставались два объекта его страсти — Франция и женщины. Эдакий аналог Д* Артаньяна, за честь Франции и за любовь женщины он готов был сражаться всегда и везде.

Четыре месяца назад, как раз перед наступлением сезона дождей, Гроссо женился по всем правилам племени, из которого происходила его чернокожая невеста Зури. То, что Гроссо остановил взгляд на босоногой дикарке, украшенной пестрыми побрякушками, Эжена не удивляло — глупо было отрицать экзотичную красоту девушки. Но как он сумел привязаться к ней, не знающей ни одного французского слова? Этот брак походил бы на дурную комедию или эгоистичную прихоть Гроссо, если бы супруги не лучились счастьем. Они занимали дальнее бунгало и были заняты исключительно друг другом. Полковник Трево смотрел на все снисходительно, радуясь, наверное, что количество рапортов от Гроссо с просьбой отправить его на фронт резко поубавилось.

Первые признаки болезни появились у Зури два месяца назад. Гроссо отвез ее в местную больницу, ждал вердикта, потом плакал на берегу Убанги, проводив в Браззавиль самолет, на котором его юную жену отправили в лепрозорий. Он знал, что не увидит ее больше никогда.

Тогда многие обитатели базы , не афишируя, зажили с тревожным ожиданием. Шли недели, никто не жаловался на здоровье, и этот эпизод, казалось, остался в прошлом. Спокойствие оказалось преждевременным.

Вчера утром Гроссо сказал, что напишет письмо для Зури, умоляя найти способ передать его. Эжен вынужден был пообещать, что постарается. Возможно, Гроссо успел написать, перед тем, как слег, конверт ждет где-то на видном месте. Эжен поднялся, закинул на плечо летную сумку и в нерешительности посмотрел в сторону бунгало Гроссо: зайти и поискать послание? Вздохнув, он неторопливым шагом направился в противоположную сторону — на аэродром.

По пути Эжен забрал из штабной палатки тюк с почтой и пакет с донесениями.

Туман над рекой окончательно рассеялся, небо безмятежно голубело. Пора вылетать.

Буаселье и Дюкре стояли у самолета в компании механика. Лотарингский крест на фюзеляже и красно-бело-синий круг на киле подновили. Издали казалось, что умытый дождями «Бленхейм» помолодел.

Эжен жестом отдал экипажу команду садиться в машину, открыл люк бомбового отсека и бросил почту поверх мешков с кофе и апельсинами. Механик крепко обнял его и трижды похлопал по лопаткам, где, по летному поверию, прячутся ангельские крылья. Эжен запрыгнул в кабину, оглянулся на турельную башню, откуда высовывалась голова Дюкре, сдвинул люк и запустил двигатели. Машина, набирая ход, покатилась по твердому бурому полю в сторону реки.

Когда под крылом блеснула вода Убанги, Буаселье перебрался на штурманское кресло в носовую часть самолета. Эжну стало просторней, но он немного завидовал штурману, у которого обзор был гораздо шире. Маршрут из Банги в Браззавиль мог пройти без компаса даже новичок, едва ли не впервые севший за штурвал. Ориентиром служила река. Половина пути — на юг над Убангу, а потом на юго-запад над Конго. Невозможно потерять из виду Конго! Эжен изредка поглядывал на высотомер и указатель скорости, а большую часть времени смотрел из окна кабины вниз.

Те, кто называют Африку «черным континентом», никогда не видели ее с высоты и мыслили исключительно приземленно. Гроссо говорил, что пустыня сверху напоминает ему обнаженное тело прекрасной юной женщины со всеми его волнующими выпуклостями, впадинами и изгибами, с шелковистой теплой медовой кожей. Если последовать его аналогии, то тропический лес Африки, лежавший сейчас под крылом, был похож на бархатное покрывало роскошного зеленого цвета, накинутое поверх смятой постели, из которой недавно встала эта красавица. На нем проступали складки и бугорки многоярусных джунглей, блестела вышивка рек, темнели пятна гор.

— Мерсье! — восклкнул Буаселье по рации. — Снизиться можем? Там впереди …, — он выглянул со своего места и показал рукой, — это надо увидеть поближе.

Эжен кивнул, сбавил скорость. Машина пошла вниз.

Конго разлилась после сезона дождей. В этом месте ее ширина была не меньше четырех миль. Они летели по правой кромке, и казалось, что гигантские мокрые камни поднялись из воды, образуя подвижные острова, которые тянулись, сколько хватало глаз. Это бесчисленные стада бегемотов облюбовали заболоченный берег. Можно себе представить, какой плеск и гам стоял внизу, раз животные не отреагировали на рев низко идущей машины. То, что Эжен сразу принял за плавающие бревна, оказалось крокодилами. Они сновали чуть дальше от берега, иногда вмешиваясь в компанию бегемотов. Праздник дикой африканской природы восхищал.

Облако появилось на горизонте неожиданно. Небольшое, но плотное, оно вытянулось над водой. Эжен повел штурвал на себя, набирая высоту. Машина вошла в верхний слой облака, менее густой, по стеклам кабины поползли водные дорожки.

Когда впереди стало стремительно вырисовываться небо, самолет тряхнуло, лобовое стекло забрызгали кровавые ошметки с перьями. Спустя пару секунд правый двигатель взвыл, винт заскрежетал, истошно свистнул. После резкого звука удара металла об металл из носа в кабину ворвался ветер.

— Буаселье! — крикнул Эжен по рации и понял, что она не работает. Он отбросил бесполезные наушники и заорал сквозь свист ветра: — Буаселье! Что у тебя там?

Штурман не отвечал. Эжен видел его сгорбленную спину и согнутую шею.

Гул внутри немного заглушал рев снаружи, но Эжен понял, что правый двигатель заглох. Скорость падала, машина начала крениться и снижаться.

Проклятое облако осталось далеко позади. Эжен посмотрел вниз. Попытка сесть на воду показалось ему самоубийственной. Самолет с пробоиной за считанные минуты уйдет ко дну, они не успеют выбраться и вытащить раненого Буаселье. Даже если успели бы, то прибрежные воды кишат крокодилами. Эжен направил машину к берегу, и когда под крылом появился лес, остановил левый двигатель и опустил закрылки. Он начал планировать, надеясь найти среди зеленого моря деревьев поляну, которые попадались все чаще, чем дальше оставался экватор.

— Буаселье, — позвал он, не надеясь на ответ.

Эжен сжал штурвал и сбивчиво зашептал единственную молитву, которую помнил с детства.

У Маки уже болела шея, а щурка, хоть одна, ему так до сих пор и не попалась. Вчера желтоперая птичка вспорхнула прямо перед носом, Мака долго крался за ней, но упустил. Сегодня пришлось все начинать сначала: задрав голову бродить и искать птицу в густых ветвях. Ох, и нудное это дело! Куда интереснее взбираться на деревья. Это Мака любил. Чем выше находился улей, тем лучше. Верхние пчелы не такие злые, как нижние, и меда у них больше.

Почему щурки такие глупые, не мог понять Мака, и едят пчел, а не мед, ловят ос, а сладкие плоды не клюют? Он остановился под инжирным деревом. Первые спелые фиги валялись на земле, над ними вились осы. Мака надеялся, что уж тут он непременно найдет щурок, нарочно спугнет, а потом проследит за ними. Но птиц рядом не было. Он подобрал несколько мягких фиг и двинулся к дальнему ручью. Вода в нем самая вкусная, и находится он не близко от деревни, потому сбегается и слетается к нему разная живность. Может, там повезет?

Первым делом Мака напился как слон и побрызгал себе в лицо, фыркая от удовольствия. Потом уселся на ствол поваленного дерева, опустил ноги в холодный прозрачный ручей и откусил инжир. Он, конечно, вкусный, но с медом не сравнится.

По привычке Мака вертел головой и вглядывался в кроны деревьев. Там почти всегда кто-то летал, прыгал, ползал или сидел на ветвях. Даже если Мака не видел, как сейчас, и не слышал этой жизни, она там была. А вот старик Аби сказал, что ему не нужны ни глаза, ни уши, чтобы знать, что происходит в гилеях. Мака, как все в деревне, верил шаману и побаивался его. Он и сам хотел бы когда-нибудь стать шаманом, но у него глаз коршуна и горло медовой птахи. Так про него говорили.

Мака стер с подбородка липкий сок и спрыгнул в воду. Серая птица, напуганная громким плеском, вспорхнула из-под корней дерева. Тут Мака не растерялся: выгнул язык, как научил отец, и из его горла вырвалась звонкая трель. Сверху заливисто отозвались, а потом подлетел сам медоуказчик и мелькал рядом с Макой, зазывая на медовую охоту.

Наконец-то ему повезло! Мака приплясывал от радости и откликался на крик птицы. Они переговаривались всю дорогу, пока медоуказчик не взвился ввысь и присел на гладкий ствол дерева. Птица постукивала клювом как раз в том месте, где начинались ветви. Где-то там должен быть улей. Придется делать на стволе зарубки, чтобы залезть.

Мака обвязался одним концом припасенной лозовой веревки, другим обхватил ствол, сделал узел у себя на поясе и стал взбираться наверх, орудуя маленьким топориком. Когда он уже мог дотянуться рукой до ожидавшей его птахи, с неба раздался гул. Он надвигался со стороны реки и вскоре превратился в рев.

Медоуказчик пронзительно крикнул и улетел. Мака остался на дереве один. Густые кроны нижнего яруса гилей, опутанные лианами, колыхались под ним, не закрывая небо. Опасный звук приближался. Мака подумал, что это ревет густое облако, и ждал, когда оно пошлет на землю огненную стрелу, но тут из него появилась птица. Она становилась все больше. Раскинутые крылья не двигались, но она не парила, как орел или сокол. Небо не могло удержать ее тяжесть.

От страха Мака выронил топорик и обхватил руками ствол дерева. Птица падала, оставляя за собой черный дым. Падала прямо на Маку. Она задыхалась, громко скулила, подвывала. Он втянул голову в плечи, сжался, зажмурился. Над головой страшно пророкотало, на мгновение брюхо птицы закрыло небо и солнце, дерево согнулось. Пролетев еще немного, птица глухо ударилась о землю, и стало тихо.

Мака понял, что он все еще живой, и зарыдал. Слезы бежали по щекам, по шее, щекотали, из носа текло. Он обнимал теплое дерево, вытирал об него мокрое лицо и бормотал благодарность духам леса. Они защитили Маку от чудовища, он всем расскажет об их смелости, как только вернется в деревню. Расскажет, что и сам не испугался и покажет, куда … Мака повернул голову туда, где умолкла огромная птица, и задохнулся: он узнал верхушку дуба и прогалины вокруг него. Он не мог перепутать, потому что уже видел это место, когда вскарабкивался на деревья за ульями. Птица упала в Священную рощу.

Страх дал Маке много сил. Даже обезьяны, будь они поблизости, постыдились бы своей неуклюжести, увидев, с каким проворством человек спускается с дерева. Вмиг очутившись на земле, Мака отвязал и бросил веревку. По ней он потом найдет пчелиное дерево. Найдет, если не случится беда, если Олучи не разозлится на них.

Мака понесся в деревню.

Еще издали он увидел, что барабана на дереве у хижины шамана нет.

— Старик Аби! — крикнул Мака, тяжело дыша.

Ему никто не ответил. В костре чернели остывшие угли. Заглядывать в хижину нельзя, но Мака принес такую важную весть, что его не должны бранить и наказывать. Он осторожно толкнул дверь и еще раз позвал шамана. Тишина. Не раздумывая, Мака побежал в другой конец деревни, к своей хижине.

Почти все взрослые утром ушли собирать кофейные зерна и еще не вернулись, дети гоняли тряпичный мяч на поляне. Мака мчался к дому, разгоняя бродивших по всей деревне кур.

Мать сидела у огня с маленькой Ньях на руках и чистила батат.

— Мертвых потревожили! Наших! — закричал Мака. — Олучи…

Плач сестры не дал ему договорить. Мать сунула ей в рот грудь и поднялась.

— Ты видел? — недоверчиво спросила она. Мака потряс вспотевшей головой. — Люди потревожили?

Мака растерялся. Людей он не видел, но такие птицы не летают сами по себе. Как-то вечером у костра Лима рассказывал про них. Он возил на лодке в город мешки с кофе, и однажды, когда торговал на рынке, такая птица пролетела низко-низко, а из нее выглядывал белый человек. Птицы слушаются только белых людей и летают, куда им велят.

Мать, наверное, не ничего знала про таких птиц, потому что, пока Мака торопливо рассказывал, не вставила ни слова.

— … птица упала в Священную рощу, — закончил он подрагивающим голосом. И почти шепотом спросил: — Когда Олучи узнает, что она сделает с птицей и с нами?

Мать изменилась в лице: в глазах блеснули слезы, губы задрожали. Она тоже боялась, понял Мака.

— Только шаман может вступать в пределы Рощи, — сказала она. — Беги в Обезьянью деревню. Там умирает раненный охотник. Старик Аби ушел к нему с зельями и барабаном. Беги, только он знает, как поступить.

От злого отчаяния Мака пнул бочку с водой и взвыл от боли. Если бы он знал это раньше, то сейчас был бы уже там, а теперь его ждет дорога в два раза длиннее. Мать протянула ему еще теплую лепешку и крикнула уже в спину:

— Беги через маисовое поле! Так быстрее.

Мака знал путь короче.

Ее разбудила тревога. Сразу ей показалось, что это Бог рубит своим Топором небесные камни. Она прислушалась: вой, скрежет, треск — и земля сотряслась от удара. В ее памяти хранилось столько звуков беды, сколько полос нарисовано на теле зебры, но то, что она уловила, было неведомым и неживым — пугающим. Страх, едва родившись, отступил перед долгом и решительностью. Она собралась с силами, оттолкнулась босыми ногами от влажной стены пещеры и медленно полетела наверх. Там у нее был свой лес, где в земле лежали ее умершие, и были свои живые, которые помнили ее имя — Олучи. Она должна очистить свою Рощу от чужих и наказать их за вторжение.

В центре круглого грота Олучи остановилась. От черной воды тянуло холодом, тонкие ручейки журчали по стенам, под сводами попискивали крыланы. Множество узких ходов шло из грота в стороны, и каждый раз Оличи принюхивалась, чтобы найти свой. Она уловила знакомый запах цветов и полетела в один из проемов.

Длинные корни белых орхидей занавешивали вход в пещеру. Олучи просочилась сквозь них и застыла в солнечном столбе, отвоевавшем себе место у густых крон. Она зажмурилась, раскинула руки и закричала, приветствуя Верхний мир. Этот крик долетел бы до великой Килиманджаро, а последовавший за ним яростный рев — до Священной рощи, если бы Олучи была живой. Недолго поколыхавшись на слабом ветерке, она открыла глаза, ступила в поток водопада. Он ухватил и понес ее по каменным ступеням вниз, туда, откуда начнется ее охота, откуда придет кара.

Олучи была древней, но, как и все духи, сохранила тот образ, в котором ее настигла смерть. И она оставалась вайшиво — «тем, кого помнят». Самые молодые духи шептались между собой, что ей давно пора в Нижний мир, а те, что старше, гнали ее туда палками. Глупые бабуины! Они похвалялись, когда живые оставляли для них большой горшок маисовой похлебки и бочонок с пивом, мстили своему клану, когда не получали дары, или сосуды казались им маленькими. Они думали, что Олучи слабая, раз не умеет, как они, превращаться в ящерицу или змею и выбираться в Верхний мир за подношениями. Думали так, пока им не довелось ощутить силу ее тумаков. Олучи знала, что их забудут так же скоро, как они забыли законы мира Духов, а она станет еще более древней вайшиво, потому что всегда защищала и берегла свою кровь — свой бо.

Оборачиваться в зверя Олучи, и правда, не могла, но ей и не нужно: пищу она умела добывать сама, сколько пожелает, а великая древняя сила у тех, кого помнят.

Впервые она вселилась в животное, когда ее люди бежали с прежней своей земли от цепей, которыми опутывали их белые торговцы, чтобы гнать потом кнутами на свои огромные лодки. Когда-то Олучи сама ощутила тяжесть цепей на своем молодом теле. Скованная и избитая, она захлебнулась соленой прибрежной водой. Волны выбросили мертвое тело на берег, и ее душа устремилась к своему бо, чтобы нашептать ему мысль о спасительном побеге. Немало лун прокатилось по небу, прежде чем люди услышали ее.

Весь длинный путь Олучи проползла с ними черной коброй. Мудрый вождь кормил ее молоком из груди своей женщины, а она охраняла его детей. Когда они добрались до Большой реки и построили хижины, Олучи указала вождю место, где следует хоронить мертвых, и покинула тело змеи. Бестелесным духом она кружила по гилеям, пока не нашла пещеру, где и обитала уже много-много лун.

Каждый раз, когда ее будила тревога или голод, она поднималась наверх и входила в тело какого-нибудь зверя, а потом наказывала врагов своего бо, или охотилась. Со слоновьим стадом она вырывала с корнями деревья, расчищая поляну, на которой ее живые теперь растят маис. Ей довелось почувствовать, как хрустят на зубах аллигатора молодые кости антилопы, ястребом-лунем она поднималась к самому солнцу, парила, кружила с широким размахом крыльев над скалами, высматривая добычу. В этот раз Олучи нужен невидимый, бесшумный убийца, лучший из всех в лесу. Она уловила его запах в парном воздухе.

Только духи могут видеть друг друга и себя в человеческом обличье, а любое живое существо смотрело сквозь них.

Олучи без опаски заглянула в нору, устроенную в мощных, выпирающих из земли корнях лимбы. Пусто, только свежий запах шерсти. Она втянула воздух и сохранила его в себе. Он поведет ее к цели. Принюхиваясь, Олучи обошла дерево и напала на отчетливый след кошки, недавно отдыхавшей в норе.

Она полетела низко над землей, улавливая запах. Он становился все гуще и, наконец, взвился вверх, в крону дерева.

Самка леопарда, молодая и черная, как ночь в джунглях, лежала в сплетении толстых ветвей, лениво помахивая хвостом. От нее пахло сытостью. Олучи приблизилась к ней вплотную, провела рукой по шраму на свисающей лапе и задрожала от живого тепла и предвкушения. Всколыхнувшийся знойный воздух мог выдать ее, но кошка только показала щелочки глаз и зевнула. Любоваться ее красотой не позволяло время. Олучи спешила, но пугать зверя не хотела. Бесплотный дух неторопливо проник сквозь ушную раковину внутрь, занял тело кошки и бережно потеснил ее разум, мягко подчиняя его себе.

Сильная и опасная теперь, Олучи встрепенулась, спрыгнула с ветки на землю, потянулась. Из пасти вырвался торжествующий рык.

Обливаясь потом, Эжен остервенело рыл могилу. Копал, не разгибаясь, словно время стояло над нм с плетью и подгоняло. Его мутило от запаха крови, а при мысли о лежавшем неподалеку Буаселье горло сжимал спазм. Эжен надеялся, что штурман умер мгновенно, еще в воздухе. Сломанная лопасть винта вспорола боковую обшивку кабины и грудную клетку Буаселье, застряв между ребер. Удар о землю вогнал ее еще глубже, едва не раскроив тело пополам. Эжен не впервые видел смерть, но эта была такой безобразно вероломной и первобытно кровавой, что сначала его долго рвало, а потом он малодушно оттягивал момент, когда придется вытащить тело из кабины. Он бы предпочел, чтобы этим занялся Дюкре, но тот кричал от боли, когда Эжен помогал ему выбраться из самолета. После укола обезболивающего Дюкре безвольно сидел в тени дерева, прислонившись спиной к стволу, вытянув покалеченную ногу, и лишь изредка постанывал. Эжену пришлось все делать самому: доставать штурмана, обматывать разрезанную грудь тканью парашюта, тащить тело к дубу. Вид Буаселье вверг Дюкре в тихую истерику с дрожью и беззвучными рыданиями. Эта эмоциональная распущенность разозлила Эжена. Злость пришлась как нельзя кстати. Она помогла сосредоточиться на том, что необходимо сделать в первую очередь — похоронить Буаселье.

— Готово, — сказал Эжен, бросая грязные перчатки на траву рядом с вырытой ямой. Это было первое слово за несколько часов.

Дюкре открыл глаза. Угрюмо-спокойным взглядом он скользнул по горке свежей земли, пробормотал что-то. Потом стер рукавом испарину на болезненно бледном лице, привстал, опираясь на здоровую ногу, застонал и снова сел.

Эжен опустился на колени перед телом Буаселье, проверил все карманы.

— Возьми, что хочешь, — он положил содержимое рядом с Дюкре. — На память.

— Мы сами сдохнем здесь через несколько дней, — пересохшие губы Дюкре скривились. — Я уж точно. Но ты прав: надо хранить традиции.

Он схватил маленькую жестяную банку с леденцами и торопливо засунул в карман брюк, потянулся за фляжкой, открутил крышку. Отпив глоток, протянул Эжену.

— Потом, — пообещал Эжен. Он подобрал с земли оставшиеся вещи — именной жетон, портсигар, зажигалку — и потащил тело Буаселье к яме.

В могильный холм Эжен воткнул обломок винта, нацарапав на нем имя, фамилию и дату.

Тошнота прошла, в ноздрях больше не стоял запах крови. Желудок недовольно заурчал, сигнализируя о первейшем признаке здорового организма — голоде. Каким-то чудом Эжен остался не просто живым, но безукоризненно целым: ни переломов, ни вывихов, ни болезненных ссадин и заметных синяков. На этом оптимистичные элементы настоящего заканчивались, или же Эжен их не видел. Рация окончательно мертва. «Бленхейм» зарылся носом в землю, один из двигателей покорежен, от крыла остался обрубок. У Дюкре, вероятно, сломана нога, и обезболивающего хватит еще на один укол. Кругом джунгли, которые надежно прячут все, и почти все чуждое им хоронят. Проклятая дикая Африка.

Эжен пристально обвел глазами поляну, на которой они оказались и, решив, что для начала нужно поесть, побрел к самолету.

На двоих у них было три сухих пайка и пять мешков отборных апельсинов. Эжен забрался в грузовой отсек и как раз развязал один из них, когда до него донеслась зычная брань. Дюкре одновременно неистово смахивал что-то с себя и пытался передвинуться. Эжен поспешил к нему.

— Каналья! Мерсье, слей бензина! Я сожгу этих тварей! — захлебывался криком Дюкре.

Рукояткой револьвера он яростно молотил по тянущейся рядом веренице огромных красных муравьев.

— Прекрати! — гаркнул Эжен, силой забирая оружие. — Ты их не интересуешь. Они ползут на кровь Буаселье. Двигай отсюда. Вставай. Давай помогу.

— Я сам, — отмахнулся Дюкре.

Сидя, помогая себе руками, он тащил свое тело на другую сторону необъятного ствола. На новом месте скрупулезно высматривал насекомых, не нашел и только тогда обессилено выдохнул. Эжен сел рядом, положил между ними коробку с сухим пайком и пару апельсинов.

— Обещай, Мерсье, что зароешь меня как следует. Копай прямо до преисподней. Я не переживу, если эти твари будут по мне ползать, — сказал Дюкре, меланхолично хрустя галетой.

— Нет, — покачал головой Эжен, — я тебя сожгу. Оболью бензином и сожгу, чтобы наверняка. Да, так и сделаю, обещаю.

Дюкре опустил голову и долго рассматривал свои руки. Когда он повернулся к Эжену, след загнанного взгляда еще читался на его лице.

— Ты еще более рационален, чем я думал, — усмехнулся Дюкре. — Можно и так, возражать не буду. А сам как? Рации капут, нас не найдут.

— Ты же успел рассмотреть это место? Что скажешь про него? — спросил Эжен.

— Крохотная плешь в густой шевелюре джунглей. Удачно подвернулась. Ты везунчик, Мерсье.

— Хм, плешь…Да, поразительно жидкая растительность. Интересно, в чем причина? Природная особенность или дело рук человека? Некоторые места будто пропололи и посыпали свежим речным песком. Могила Буаселье как раз на таком пятачке. На нем я нашел глиняный горшок и плошку из дерева. Посмотри туда, — Эжен указал рукой, — там такие же. Похоже на культовое место.

— Может, кладбище? — предположил Дюкре и уронил голову на грудь, плечи его мелко затряслись от смеха. — Везунчик, ни дать, ни взять. Мы сели точно по адресу.

— Ты прав, это кладбище. Значит, недалеко должны обитать люди, — оживился Эжен.

— И где же эти люди? Почему до сих пор не прибежали взглянуть на громкий «бух»? — усомнился Дюкре.

— Боятся, наверное.

— А ты не боишься толпы черных дикарей?

Дюкре намеренно сформулировал вопрос таким образом, чтобы уколоть Эжена, а он, так же намеренно, проигнорировал его.

— Раз они не спешат к нам, поищу их сам, — сказал Эжен и поднялся. — До темноты вернусь. Сейчас принесу тебе еще апельсинов.

— Стой! — крикнул Дюкре. На его лице отчетливо проступал страх. — Я посижу в самолете. Помоги дойти.

— Там пекло. Оставайся здесь, в тени.

— Нет, идем — Дюкре стиснул зубы и решительно привстал. — И верни мой револьвер.

Олучи бежала, не останавливаясь. Стадо мелких лесных антилоп бросилось врассыпную, спасаясь от смерти, но она не взглянула в их сторону, обезьяны на ветвях окаменели от страха, но она даже не подняла головы. Мощные лапы ступали бесшумно, гибкое тело уклонялось от ударов ветвей, когда она перепрыгивала через поваленные деревья. Священная роща была далеко, а ливень, она чуяла, уже близко. Он вот-вот обрушится на лес, земля потечет грязью, и бежать по ней станет невозможно. Олучи спешила.

Ошибиться она не могла: что-то неживое, острое вонзилось в ее землю, разворошило ее, полезло к корням Сокровенного дуба. Олучи тяжело дышала, резкая боль пронизала напряженное тело. Она оскалилась и сбилась на шаг.

Джунгли замолчали, притаились. Через несколько мгновений кроны верхних деревьев загудели, зашелестели, и хлынул ливень. Олучи остановилась и перевела дух. Мокрая шерсть отяжелела. Тело кошки, непривычное к такому долгому бегу, устало. Ей нужен отдых и укрытие от дождя. Ничего лучше, чем густые заросли папоротника, она не нашла. Фыркая и отмахиваясь от воды, Олучи улеглась на землю и затаилась в кошачьем теле. Ее гнала тревога, но куда делся ее разум? Еще немного, и животное упало бы замертво.

Неистово колотившееся сердце леопарда постепенно успокоилось, мышцы облегченно расслабились. Олучи потихоньку возвращалась в тело

Листья, особенно те, что ближе всех к небу, первыми говорят о приближении ливня. Они же нашептывают о скором его конце. Услышав знак, Олучи поднялась и отряхнулась. Сдерживая себя, она плелась по потекшей бурой земле, и только когда вода ушла, снова бросилась вперед.

Барабан стучал, как стучит сердце охотника, когда он выпускает стрелу. Это значило, что старик Аби уводит умирающего с перекрестка на дорогу жизни. В такой момент никто не смеет говорить. Звук барабана отпугивает крикливых птиц. Но Мака принес важную весть, и ему необходимо поскорее передать ее.

Он протиснулся сквозь плотный круг людей, остановился в двух шагах от шамана. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Мака ждал, когда тот откроет глаза и заметит его. Наконец не выдержал — тронул морщинистую руку старика Аби, в которой он держал барабан. Шаман встрепенулся и сурово уставился на него. Мака похлопал ладонью по губам, по ушам и снова по губам. Старик Аби нахмурился. Один из мужчин схватил Маку за плечо, пытаясь выгнать из круга, но он увернулся и снова показал жестами, что его слова должны попасть старику Аби в уши. Шаман передал барабан старой женщине, сидевшей у его ног, она продолжила отбивать ритм. Толпа расступилась перед стариком и Макой, пропустила их и снова сомкнулась.

За такое неуважение и непослушание Мака мог получить удары палкой, но он отважно шел за стариком Аби. Они остановились, когда звук барабана едва слышался. Заикаясь от страха и волнения, Мака рассказал все, что видел, когда сидел на пчелином дереве. Шаман ни разу не перебил его, только хмурился все сильнее. Он ничего не сказал и ни о чем не спросил, даже когда Мака умолк, только похлопал его по спине. Молча повернувшись, он пошел обратно к ожидавшим его людям, оставив Маку стоять в растерянности и обиде. Выходит, он зря бежал? Зря отвлек старка Аби? Из-за этого душа охотника может вернуться на перекресток и выбрать дорогу смерти? Мака хлюпнул носом и поплелся из деревни.

Наверное, старик Аби не поверл ему, или таким птицам можно садиться в Роще? Тогда все будут смеяться над глупостью Маки, а отец разозлится и продаст лук, который сделал для него. Мака глотал горькие слезы. На перепутье он выбрал самую длинную тропу к дому.

Охотники из Обезьянней деревни догнали его у дальнего ручья. Мака испугался до смерти, но они прошли мимо, постукавая копьями о землю. Только шаман остановился и сказал, что Мака может пойти с ними, если ноги его еще держат.

Ноги его не подведут! Он покажет самую короткую тропу к Священной роще. Если они успеют очистить ее, пока солнце не скрылось за мать-гору, большая беда, может, и не придет. Ведь духи предков любят спать днем и навещают живых по ночам. Мака не отставал, хоть его пятки сбились в кровь. Ох, и много же он сегодня бегал.

Эжен шел по очередной тропинке и почти не верил, что она приведет к человеческому жилью. Так и случилось: он уперся в густую непролазную завесу из лиан, колючего кустарника, гигантских папоротников. Под ногами хлюпало, сверху падали крупные капли. Как здесь могут жить люди? Непостижимо. То, что он видел на окраинах Банги, оказалось жалким подобием джунглей, почти английским парком, только запущенным и неопрятным. Здесь он пробивался сквозь зеленую, плотную, упругую массу, погруженную в кладбищенскую тишину. Сверившись с компасом, Эжен повернул назад. Каждый следующий шаг давался ему все сложнее. И дело было не только в непривычной физической нагрузке: каждый нерв, каждый мускул его тела ощущал опасность, которая таилась повсюду, ожидал ее и сжимался от напряжения.

Тишину расколола пулеметная очередь. Эжен замер, прислушиваясь. Еще одна и еще. Он пошел быстрее, побежал. Стрельба оборвалась, через несколько минут пулемет снова застрочил, а потом стих окончательно.

Издали Эжен увидел, что верхняя турель «Бленхейма» выдвинута до упора. Поравнявшись с дубом, разглядел голову Дюкре. Она неподвижно лежала на турели, а его руки обнимали пулемет. Полное безмолвие царило на поляне. Солнце безмятежно играло косыми лучами на фюзеляже самолета. От металла шло тепло.

Эжен запрыгнул на крыло и рухнул бы от неожиданности, если бы Дюкре стремительным и ловким движением не ухватил его за рукав. Его лицо сияло торжествующей безумной улыбкой.

Эжен со злостью оттолкнул руку Дюкре и громко выдохнул.

— Это ты стрелял? — задал он риторический вопрос. — В кого? Что произошло, Дюкре? И перестань идиотски улыбаться!

— Они думали, что я не замечу, хотели застать меня врасплох, окружить. Ха-ха-ха. Твари! Не знали про мой Льюис. Я угостил их обоймой, а потом добавил еще одну. Тогда-то они перестали шастать по кустам и сверкать глазами.

Дюкре хаотично махал руками, задевая края турели и царапая ладони, не замечая этих царапин, его щеки и лоб покрывал обжигающе яркий румянец, зрачки расширились, левый глаз косил и дергался.

— Кто шастал? В кого ты стрелял? — угрожающим шепотом переспросил Эжен.

Дюкре закатил глаза и захохотал.

— Ты шипишь, — сквозь смех выдавил он, — как змея. Ползи назад… в джунгли! Или перестань… шипеть.

— Пьяный идиот! — взорвался Эжен. — Ты устроил пальбу из пулемета по муравьям! Может, еще мухи тебя окружали? Или мотыльки? Как, вообще, ты мог оказаться на войне? Брюзга и нюня в одном флаконе! Какой слепой осел выдал тебе оружие?

— Нет, — помахал головой Дюкре.

— Что «нет»? — презрительно спросил Эжен.

— Все «нет», напыщенный болван, — голос Дюкре мгновенно переменился. Теперь в нем звучала трезвая злоба. — Проваливай, — он со всей силы толкнул Эжена в грудь.

Не успев сгруппироваться, Эжен упал лицом в траву. Сверху послышались скрежет металла вперемешку со стонами. Видимо, Дюкре пытался опустить турель. Эжен не поднял головы. Он утер лицо, встал, отряхнулся и двинулся к ближней опушке.

— Как ты, Мерсье, оказался на войне, я понять могу, — закричал Дюкре вдогонку. — Но как ты попал на эту сторону, а? Ты ведь даже не вишист — за мебель воевать не стал. Твое место — в Люфтваффе. Фашист! Ты смотришь на этих несчастных аборигенов, как я на муравьев. Только они не насекомые! Тебя перекашивало, когда Гроссо клал руку на талию своей красавице-жене. Она же черная! Бош! Капустная вонючка!

Эжен почувствовал, как по спине ползет холодный пот: Дюкре мог поставить точку в обличительной тираде пулеметной очередью или выстрелом из револьвера. Сердце бешено колотилось, он едва сдерживался, чтобы не побежать, петляя, к ближайшим кустам.

— Хайль Гитлер! — догнал Эжена ярый вопль.

Парадоксально, но он успокоил Эжена. Похоже, это была последняя вспышка пьяного безумия Дюкре, и, обессиленный, он скоро уснет.

Следы пальбы обнаружились сразу: раненые стволы, скошенные ветви, разлетевшиеся щепки. Значит, Дюкре стрелял не по земле, а целился повыше. Обезьяны? Или люди? Должны же они оставить хоть какие-то отметины своего пребывания. Согнувшись, Эжен разглядывал землю. Здесь она была плотной и сухой и не сохраняла даже отпечатки его рифленых ботинок. Немного углубившись в лес, он уже не сомневался, что Дюкре напугали люди. Десятки следов босых ног и разбитое пулей копье говорили, что здесь был целый вооруженный отряд. Скверно. Если это агрессивное, воинственное племя, то они с Дюкре вряд ли переживут ночь.

В листве жутко крикнула птица. Эжен наскоро собрал охапку веток и вышел на поляну. Турель была опущена, но Дюкре не спал. Он шумно возился в грузовом отсеке.

Эжен разжег костер, лег у огня и тут же ощутил, как ноет тело. Его крепкй организм получил неведомую до селе физическую встряску, отреагировал живительной болью, которая скорее успокаивала, усыпляла, чем мучила. Что если заночевать здесь, выпростав руки и ноги? Спать в самолете ему не хотелось. На борту два мешка зерен — можно изловчиться и сварить кофе. Он не открывал портсигар Буаселье, а там гарантировано найдется отличный американский табак. В планшете есть бумага и карандаш. Он не ответил на последнее письмо Франсуазы. В планшете есть бумага и карандаш. Написать про звезды над экватором?

Эжен ловил любую мысль, мелькавшую на границе сознания, чтобы не думать о завтрашнем дне и не впасть в отчаяние от предстоящей ночи.

— Мерсье, — позвал Дюкре, — прошу, помоги. Я все же не скотина, чтобы ходить под себя. Пожалуйста, Мерсье.

Эжен поднялся. Не говоря ни слова, вытащил Дюкре из самолета, отвернувшись, подождал. Потом открыл фляжку и плеснул воды на протянутые ладони. Дюкре долго тер их, неуверенно поглядывая на свое логово в самолете.

— Составь мне компанию, — попросил Эжен. — У огня.

Он ухватил Дюкре под мышки потянул к костру.

Дюкре лежал на спине, подложив под голову руки. Безмятежная поза не смогла обмануть: Эжен видел перед собой искалеченного человека в крайней степени нервного истощения. Боль, темнота и молчание добивали его. Эжен придумывал какой-нибудь пустяк, примирительную мелочь, которую скажет, но Дюкре его опередил.

— Правда, что у тебя в Бордо огромные виноградники?

— Лестное вранье. Отчасти, — улыбнулся Эжен. — Я вырос недалеко от Каора, на берегу Ло — самой красивой реки на земле. Виноградниками владеет мой брат, мне принадлежит только часть винодельни.

— Летом, когда нас только сослали в Банги, Гроссо раздобыл где-то бутылку бордо тридцать шестого года и клялся, что она из твоих виноградников. Свисток.

— Сочинитель, скорее. Действительность — слишком пресная пища для его страстной сущности. Он не согласен потреблять ее в таком виде и приправляет по вкусу и от души. Если бы Творцом был Гроссо, мы жили бы в совсем другом мире, — подытожил Эжен.

— Брось мне флягу, — Дюкре приподнялся, убрал с потного лица налипшие пряди.

Пил он жадно, захлебываясь, фляга тряслась в руках. Эжена осенило:

— Это не алкоголь, правда? Не он — причина твоего буйного помешательства?

— Бензедрин, — сказал Дюкре, — две таблетки. Ты ушел, а я боялся потерять сознание от боли. У Буаселье всегда имелось в запасе несколько штук. Он хранил их в коробке с леденцами, той самой, что ты достал из его кармана. Если бы я знал, что эффект окажется таким, ограничился бы одной, — вздохнул он. — Я уже не уверен, что видел кого-то, и что две пулеметных обоймы ушли не в пустоту.

Эжен не стал рассказывать ему про следы и сломанное копье. Не стал укорять, что если бы не стрельба, они сейчас могли находиться среди людей: он не был уверен, что эти люди окажутся хоть каплю цивилизованными. Он сомневался в этом, и когда искал их в джунглях.

— Выпей за Буаселье, — Дюкре протянул фляжку штурмана. — Хороший коньяк.

Во фляжке плескалось ровно три эталонных глотка отличного коньяка. Эжен растянул удовольствие на пять. Дюкре любезно подвинул к нему несколько долек апельсина.

— Ты пробовал «черное вино»? — спросил Эжен, подбрасывая ветки в огонь. — Кагор с виноградников Каора? Конечно, нет. Мне тоже не довелось. Последним, кто откупорил прокаленную на солнце бутылку, был мой прадед. Шестьдесят лет назад он сидел на террасе своего каменного дома, смотрел, как солнце скатывается в дальние виноградники, и плакал. Когда его влажные глаза остановились на пыльной бутылке, стоявшей на кованом столе, а рука обхватила стеклянное горло, мальчик, подглядывавший из-за притворенных ставней, вжал курчавую голову в плечи и закрыл уши руками. Брызнули осколки, остатки темно-бордового, почти черного вина растеклись по сухим доскам. Это была последняя бутылка — мальчик точно знал, потому что каждый день украдкой спускался в погреб и пересчитывал их. Мягкие женские руки отвернули мальчика от окна и обняли. «Не бойся, — зашептала бабушка, — он скоро успокоится». Она не понимала; мальчик боялся только раз, когда о стену разбилась первая бутылка кагора, и дед кричал отцу: « Ты привез черную кровь, но уничтожил «черное вино!». Мальчик тогда расплакался. Больше он не слышал этих слов, но помнил их всю жизнь. Не обида так крепко удерживала их в памяти, а вина. — Эжен перевел дух, поворошил в костре угли и снова заговорил. — Тогда, шестьдесят лет назад, тля уничтожила последнюю лозу, дававшую ягоды для кагора, погубила во всей долине Ло, где делали это вино. Тлю привезли из Северной Америки в трюмах с тюками луизианского хлопка. На одном из таких судов вернулся домой мой дед. Он рассорился с семьей и долгие годы искал богатство и счастье в Новом свете. Вернулся с деньгами и четырехлетним темнокожим мальчиком — сыном. Он собирался обвенчаться с его матерью, но она умерла от лихорадки, охватившей южные штаты. Деньги помогли семье не разориться от нашествия тли, сохранили часть виноградников, но «черное вино» больше никогда не стояло на столе. Темнокожий мальчик, всю жизнь носивший на себе нелепый груз вины — мой отец. Я — квартерон, как Дюма. Четверть моей крови — черная. Жесткие курчавые волосы напоминают об этом каждый раз, когда я пользуюсь расческой. Ты спишь?

— Заслушался. Даже боль поутихла, — хрипло ответил Дюкре. — В тебе, определенно, есть что-то от Дюма. А мой отец был троцкистом, и, по-моему, ему удалось заразить меня этими идеями. Всеобщее равенство и тому подобное, ты знаешь. Еще говорят, что один мой предок заработал сорок сребреников за предательство. Вина меня не мучила, но когда ты сегодня сказал, что собираешься меня сжечь, мне стало не по себе.

Эжен с досадой простонал.

— Идиотская шутка, — сказал он. — Извини.

— Из меня фонтанировала чушь похлестче. Прости. Новокаин еще остался?

Укол подействовал быстро. Дюкре заснул в грузовом отсеке на мешках с кофе. Эжен открыл, наконец, портсигар Боаселье, достал изумительно пахнущую самокрутку и закурил.

Человек прятался в … Олучи не знала, что это было. Похожее на огромную рыбину, растопырившую плавники, оно лежало неподвижно. Исходившие от него запахи гари, крови, сухих плодов кофейного дерева били в ноздри. Кошка противилась подходить ближе, но Олучи ее не слушала. Она подкралась к хвосту и с опаской тронула его лапой. Оно не подало признаков жизни. Олучи коснулась его еще раз, уже смелее. Чешуя рыбины была гладкой, холодной и твердой, как панцырь черепахи. Услышав движение человека, Олучи попятилась назад, подавив злобный рык: ждать было невмоготу. Будь поблизости подходящее дерево, Олучи напала бы с высоты, как любят эти кошки. Придется найти другую позицию.

Ночь, трава и умение бесшумно двигаться делали ее невидимой почти для любого существа, а неуклюжие и слепые в темноте люди были бы самой легкой добычей, если бы леопарды на них охотились. Эта кошка, издалека завидев человека, уходила прочь. Сейчас она тоже боялась и хотела убежать. Рассвирепевшая Олучи полностью завладела ее разумом.

Человек выбрался из укрытия и стоял на ее земле. В руке он держал огонь. Огонь становился ярче, когда человек подносил его ко рту и втягивал в себя. Олучи была так близко, что видела, как он прикрыл глаза, выдыхая дым. Она напрягла тело и мощно оттолкнулась от земли. Два молниеносных прыжка — она повалит его на землю, вцепится в загривок. Олучи преодолела половину пути, снова взмыла в воздух и поняла, что выдала себя: человек резко отклонился в бок, защищаясь руками. Кошка врезалась в его плечо. От удара он дернулся, отлетел назад и упал под брюхо рыбины. Олучи прыгнула на него, прижала лапами и зарычала. Она ждала, что человек закричит, начнет сопротивляться, спасаться и сам подставит ей шею, потому что дотянуться до нее Олучи не могла. Но руки его не двигались, тело обмякло. Она прислушалась и уловила дыхание. Человек был еще жив. От его головы исходил запах свежей крови, еще слабый, но Олучи пошатнулась, ослабила хватку. Запах мог обманывать, но вкус никогда. Она потянула человека за ногу, вытаскивая из-под брюха рыбины. Теперь можно попробовать его кровь. Олучи лизнула раненую голову и завыла, потом зарычала, яростно кромсая траву когтями. Это была ее кровь, разбавленная, но ее.

Шатаясь, она побрела в деревню, улеглась на пороге хижины и всю бесконечную ночь не смыкала глаз. С первыми проблесками света заскреблась лапой в дверь.

— Олучи! — воскликнул старик Аби, в страхе отступая внутрь хижины.

Она повернулась и пошла, оглядываясь. Шаман нагнал ее, в Священную рощу они вступили вместе с первыми лучами солнца.

Во сне Эжену страшно хотелось пить. Жажда была такой мучительной, что он проснулся. Глаза уперлись в потолок, серый от сумеречного света. В комнате кто-то похрапывал. Эжен повернул голову на звук. Мужчина лежал на спине, выпростав одну ногу и прислонив другую, согнутую в колене, к стене. Рядом с кроватью стояли костыли. Дюкре, догадался Эжен.

Он ощупал свою забинтованную голову, пытаясь вспомнить, каким образом повредил ее. Ничего не вышло.

Жажда из сна оказалась вполне реальной. Эжен потянулся к чашке, которую он заметил на прикроватной тумбочке. Рука, словно забыв свои основные функции, упала, задев неловко чашку. Она стукнулась о деревянный пол, но не разбилась.

Дюкре подхватился. Потерев глаза, он расплылся в улыбке.

— Доброе утро, Мерсье!

— Значит, утро. Какого дня? — спросил Эжен.

— Одиннадцатое января.

— Где мы и как попали сюда?

— В Браззавиле, в госпитале. Ты помнишь, как посадил самолет в джунглях? — обеспокоено спросил Дюкре.

— Да, — кивнул Эжен. — Помню, что сделал тебе укол, ты уснул, а я курил самокрутку Буаселье. Потом — провал.

— Нас нашли аборигены, привезли на лодке в какой-то городишко, погрузили в допотопную посудину с крыльями, и мы оказались в Браззавиле. Дать воды? — Дюкре осторожно опустил загипсованную ногу на пол, взял костыли.

— Будь так добр. Я проснулся от жажды.

Дюкре поддерживал чашку, пока Эжен жадно пил.

— Как я рад, Мерсье, что ты, наконец, пришел в себя. Спать в палате с полутрупом — сомнительное удовольствие. Нужно позвать доктора. — Дюкре поковылял к двери.

Легкий вечерний ветерок колыхал занавеску. В палате стало немного прохладнее.

Дюкре шил. Крылья его крупного носа раздувались, с шумом выпуская воздух. Лицо выражало такую сосредоточенность, будто он сочинял философский трактат, а не штопал брюки.

Эжен бездельничал. У мадам Анри — строгой, но заботливой сестры-миссионерки, развлекательная литература ограничивалась двумя тонкими потрепанными книжонками, которых хватило на пару дней, а чем еще занять себя в госпитале, он не придумал.

— Дюкре, — позвал Эжен. — С тех пор, как я очнулся, меня кое-что тревожит.

Дюкре поднял голову.

— Ну? — поторопил он. — Говори.

— Ты слышишь стук барабана? — спросил Эжен.

— Сейчас? — уточнил Дюкре. — Нет. А ты слышишь?

— Да, — кивнул Эжен. — Отдаленный негромкий звук. Меня не покидает чувство, что я присутствовал на грандиозном военном параде, о котором забыл, но удары барабана звучат в голове до сих пор.

— Подожди, сейчас что-то принесу. — Дюкре отбросил в сторону брюки и удалился.

Через несколько минут он вернулся с маленьким барабаном в руке.

— Вкратце тебе известно, как мы здесь оказались, — сказал он. — Подробности могут стать еще одним поводом для твоей иронии, поэтому я не хотел вдаваться в них. Но, знаешь, это ведь удивительная история, почти сказка. Мистическая сказка с хорошим концом. В детстве я мечтал услышать такую перед сном.

Дюкре ожесточенно сопротивлялся, пока черный полуодетый абориген вытаскивал его из самолета и волок в джунгли, где их ожидала толпа таких же чернокожих мужчин. Эжен с окровавленной головой лежал на носилках и, по-видимому, был мертв. Рядом с ним сидела пантера, черная и блестящая, как уголь Эльзаса. Дюкре клялся, что она гладила лапой голову Эжена. Его поразило, что больше никого эта картина не удивляла. Дюкре уложили на такие же носилки и крепко привязали. Дикари двинулись. Дюкре был уверен:их несут, чтобы ритуально сжечь или еще хуже — разделать и съесть. Во главе шел старик и стучал в барабан. Носильщики шагали в ногу, повинуясь заданному ритму. Никто из них не проронил ни звука. Дюкре орал проклятья, и ему заткнули рот кляпом из листьев. Процессия подошла к реке, их положили в лодку. Дюкре ослаб от боли и смирился со страшной участью. Четверо гребцов работали веслами, а старик без остановки стучал в барабан. На какое-то время Дюкре потерял сознание, очнулся он на борту самолета от звуков французской речи. Над ним согнулся все тот же старик, вложил ему в руки маленький барабан и велел стучать. Дюкре не мог объяснить, как он это понял, но не посмел ослушаться и, как одержимый, бил в барабан, пока они летели сюда, в Браззавиль. Ему казалось, что рука двигается под действием тайной и могучей силы, которая была их спасителем.

— Возьми его себе, — закончив рассказ, Дюкре положил барабан Эжену на кровать. — У меня катастрофическое отсутствие музыкального слуха.

Прошло еще две недели кислой госпитальной жизни. Рана почти зажила, оставив после себя грубый, еще красный, шрам. Эжен считал, что задерживаться здесь нет необходимости, доктор согласился с ним. Оставалось дождаться оказии.

В последний день января из Банги на своем «Потезе» прилетел капитан Венгер.

Дюкре пропустил его визит в палату: как раз в это время ему снимали гипс.

— Гросси отделался лихорадкой, — делился с ним новостями Эжен, — оклемался и загорелся новой идеей — через Тегеран попасть в Советский Союз и воевать в «Нормандии». Чувствую, наш полковник сдастся и пошлет его к дьяволу.

— К Советам, ты хотел сказать. — улыбнулся Дюкре.

Эжен пожал плечами.

— У меня тоже есть хорошая весть. Помнишь светловолосую мадмуазель в штанах? — спросил Дюкре.

— Еще бы не помнить, — хмыкнул Эжен. — Примечательная наружность, особенно здесь.

— Оказалось, она работает в лепрозории и каждый четверг приезжает в госпиталь за лекарствами. Сегодня как раз четверг. Я заметил ее светлую головку, ковыляя в процедурную, и молил доктора орудовать пилой живее. Распрощавшись с гипсом, я добыл в столовой две чашки кофе и нашел ее на скамейке под акацией. Весть такая — Зури в порядке, насколько возможно при ее болезни. Вылечить полностью нельзя, но жить она может долго.

— Твоя новость даже лучше моей, — отметил Эжен.

— Если тебе вдруг захочется утаить ее от Мерсье, допустим, чтобы не тревожить лишний раз еще свежую рану в его сердце, или по какой-то другой причине, то знай — в моих глазах ты станешь негодяем , — предупредил Дюкре. — По сути, это он ее спас и должен знать об этом.

Эжен гадал, какая доля шутки была в его угрозе?

— Я более рационален, чем ты думаешь, — напомнил он Дюкре его же слова, — и не стану скрывать то, что можно обернуть в свою пользу. Мне нравится идея Гроссо прорваться на Восточный фронт, в "Нормандию". Вдвоем реализовать ее проще.

Стемнело. Дюкре зажег спиртовую лампу, закрыл окно, спасаясь от мошек. Он с нескрываемой завистью наблюдал за сборами Эжена.

— Мерсье, вернись за мной, — хрипло попросил он. — Мне чертовски надоели африканские мухи.

— Обещаю, что постараюсь. Правда, я слышал, что в России самые свирепые комары, — пряча улыбку сказал Эжен.

— Да ну тебя! — Дюкре махнул рукой. — Ты представляешь русские морозы?

— Там бывает лето, — не сдавался Эжен.

— Пару месяцев с комарами я переживу, — завершил тему Дюкре.

Эжен поставил начищенные ботинки под стул, на спинке которого висела наглаженная форма. Он готов и, как ребенок Рождество, ждет завтрашнее утро. Взглянув на статуэтку из эбенового дерева в руках Дюкре, он вдруг понял, что девушка — миниатюрная застывшая копия Зури.

— Я видел у тебя карандаш, — сказал Эжен. — Дай, пожалуйста.

Дюкре вытащил из-под подушки короткий грифель.

— Как Гроссо называл Зури? Ну, кроме имени, — спросил Ежен. — Что- то личное, ласковое.

— Хм, — Дюкре почесал в затылке. — Лань, голубка, что-то такое. Тебе зачем?

Эжен пропустил вопрос мимо ушей, вытащил из книги сложенный вдвое пожелтевший лист бумаги, служивший закладкой, развернул его и задумался.

Он покусывал карандаш, восстанавливая в памяти подзабытые строки, а потом рука стремительно понеслась по бумаге.

«Был бы я зеркалом твоим, чтобы лишь на меня ты глядела.

Был бы одеянием любимым, чтобы лишь меня всегда носила.

Был бы водой я чистой, чтобы тело твое лишь собой омывать.

Был бы я притиранием редким, чтобы ты лишь мной умащалась.

А еще повязкой поверх грудей твоих и низкой бустой на шее твоей.

Был бы сандалией ног твоих, чтобы во мне лишь ты опору нашла».

— Передай это для Зури, — Эжен протянул лист.

— Ты сочинил это только что? — воскликнул Дюкре, пробежав глазами по строкам.

— Несколько тысяч лет назад. Какой-то египтянин.

—Только что я поверил в реинкарнацию. Этот египтянин выбрал для своей души Гроссо. Жаль, Зури не умеет читать.

— Не важно, — сказал Эжен. — Она и по- французски не говорит. Ни то, ни другое не остановило любовные порывы Андре Гроссо. Все, я готов. Утром улетаю, Дюкре. У-ле-та-ю!

Он уселся по-турецки на кровати,сжал коленями барабан и застучал по натянутой коже.

Пам — та — там.

Пам — та — там.

Пам — та — та — там.

Пам — та — там.

Пам — та — там.

Пам — та — та — там.