Дороже золота эта ржавчина (джен)

— Я хочу домой, — вдруг шепчет Питер.

Эдмунд с грохотом роняет лопату, она только чудом не приземляется ему на ногу. Брат стоит к нему спиной, но Эдмунд видит, что кулак его правой руки, сжимающей черенок, стиснут до побелевших костяшек: Питер снова держится за несуществующий Риндон. С тех пор, как они второй раз вернулись из Нарнии, это стало привычным: еженощные кошмары Питера и его личное невидимое сражение, которое он безбожно проигрывает.

— Эд, я так хочу домой.

И это — убивает. С обманчивой мягкостью, с какой вошел в его живот обломок посоха Белой Колдуньи, с оглушительным звоном, разбивающим воздух, при столкновении двух мечей. Эдмунд год ждал этих слов. Эдмунд готов был отдать все, что у него было, чтобы услышать их (у него больше не было ничего, ничего, вообще ничего, кроме призрака серебряной короны в волосах и всепоглощающей преданности брату и сестрам, и, что ж, последним он ни с кем и никогда не поделился бы). Чтобы Питер, израненный самим собой, павший перед самим собой, хоть на миг позволил себе, как раньше, схватиться за его плечо и удержаться на ногах. Пусть даже за миг до этого перерезав себе горло окончательностью этой фразы.

Теперь Питеру осталась дверь, навсегда закрывшаяся перед ним, и чистосердечное признание в своем приговоре. Обреченность состоит в том, что Эдмунд знает, как знает и Питер, что это не наказание и никогда им не будет. Просто порой благословение Аслана — его милость бесспорна — дается слишком тяжело.

Интересно, думает Эдмунд отстраненно, есть ли слова, обратные по смыслу «скелетам в шкафу». Они распахнули бы его нараспашку, этот шкаф, если бы им было позволено. В нем так красиво. В нем так много боли. Эта сказка для взрослых.

— Я знаю, Пит, — так же тихо говорит он. Сейчас слишком поздно для того, чтобы он мог сказать что-то еще, что-то, что Питер мог бы услышать и поверить ему. Помедлив, Эдмунд делает два шага вперед и утыкается лбом в спину брата; чувствует, как выпирают у Питера лопатки, как сокрытая от глаз мелкая дрожь сотрясает все его тело.

Питер смеется, запрокинув голову, — удержать соскальзывающую корону он успевает в последний момент. У Питера белоснежная улыбка и дурацкая борода, которая ему тоже к лицу, Эдмунду назло.

— Ты не сумел догнать меня в росте именно для этого, не так ли, Эд?

— Охо-хо, не много ли чести, Ваше Величество?

Эдмунд гасит вспышку бледной улыбки в рубашке Питера. Брат всегда был — и будет выше него, и Эдмунд слишком хорошо понимает, что он на самом деле имеет в виду. Эдмунд никогда и никому не скажет этого вслух. Питеру ничего не нужно было делать, чтобы он этим гордился, ну, разве что быть Питером всего лишь.

— Но ты не соврал Люси ни одним словом, — бормочет Эдмунд, и это вовсе не вопрос. Пятнадцать лет он сидел по правую руку, пятнадцать лет он шел след в след и плечом к плечу, не было никого, кто знал бы Питера лучше него.

Он ощущает глубокий, чуть судорожный вздох брата всем собой.

— Я знал, что почувствую это, — отвечает Питер тихо, — когда-нибудь. Скоро. Все действительно наконец-то правильно. Только…

Питер сглатывает, спотыкается на половине фразы: в его ушах, Эдмунд уверен, сейчас предсмертные крики, а перед глазами закрывающийся мост. Аслан сказал Эдмунду, что Питеру не нужно его прощение — прощать нечего. Питеру нужно время, чтобы справиться с этим. Время — и Эдмунд.

— Только…

— Только что?

— Твои шрамы, Эдмунд, когда мы вернулись, исчезли лишь на коже, а я посмел забыть об этом, — медленно говорит Питер. Эдмунд застывает, зажмурившись, прожигают его память вовсе не собственные раны. Их было более чем достаточно. И одних на двоих ­- излишне. — Я не уверен, что смогу это как-то исправить.

История Нарнии была писана и их кровью тоже. Не так много битв Эдмунд провел без Питера, и так много битв Питер провел без него. И позже, когда они стали старше, если бы Питер приказал ему остаться, Эдмунд был бы обязан подчиниться, но Питер был его старшим братом — и не нужно было говорить ни слова, чтобы он знал: воспользуйся он этим правом, Эдмунд не простит его.

Аслан сделал тебя Верховным Королем не потому, что ты старший из нас. Просто это ты, Питер, здесь не могло быть никаких других вариантов. Аслан поручил тебе защищать Нарнию… А я буду защищать ее Верховного Короля. Это мой выбор, моя привилегия, и ты не можешь мне этого запретить.

И за исключением тех случаев, когда Эдмунд поправлялся после ранений или лежал с гриппом, и первых трех лет, когда Питер категорически не подпускал его к сражениям­ — не как Верховный Король, а как старший брат (и именно с этим у Эдмунда не было никакой возможности бороться) — Эдмунд всегда был рядом. Всегда за его спиной, готовый в любой момент принять удар вместо своего брата.

Питер это ненавидел. Питер постоянно и совсем не по-королевски орал на него за это. И руки его, покрытые кровью Эдмунда, и губы, изрыгающие мольбы и проклятья, дрожали.

Эдмунд помнит. Как и то, что единственная битва, в которой Питеру уж точно никогда не было дозволено сражаться в одиночку, — и здесь были бессильны любые из его положений, — это битва с самим собой. И пусть у Эдмунда нет такого меча, чтобы защитить брата от самого себя, и пусть у Эдмунда есть только ненависть к рахат-лукуму и боли Питера. Этого достаточно, чтобы он никогда больше Питера не оставил.

И чтобы сейчас он чувствовал лишь бешенство — напополам с душераздирающим благоговением к этому придурку. Этот коктейль эмоций стал излишне знакомым примерно с того времени, как Эдмунду исполнилось лет двенадцать. И он останется с ним же, когда через год Эдмунду исполнится двенадцать во второй раз.

— Я не верю, что мы снова возвращаемся к этому разговору, — почти шипит он, отлипая, наконец, от спины брата.

Питер медленно поворачивается, лицо у него — как высеченное из камня, в глазах — тот же огонь, какой горел, когда он сражался с Миразом, когда вновь повел их всех во Второй Битве при Беруне. Эдмунду категорически это не нравится. Теперь противник Питера — он сам.

— Я ведь знаю, на что ты намекаешь, Питер. Ты, величайший, великолепный идиот, если ты скажешь, что спустя столько лет до сих пор винишь себя — за то, в чем не был виноват, — я, клянусь Львиной гривой, собственноручно закопаю тебя под кустом бузины.

Лицо Питера смягчается — на какую-то долю секунды.

— Тебе был дан титул Справедливый, не в твоей юрисдикции — вдалбливать в меня здравый смысл тем образом, который ты подразумеваешь.

— Помимо этого, мне был дан, к сожалению, и титул младшего брата, — Эдмунд притворно закатывает глаза. — А с ним никак нельзя превысить свои полномочия.

Питер протягивает руку, чтобы взлохматить его волосы. Эдмунд позволяет ему. Он мысленно взывает к Аслану, чтобы суметь подобрать правильные слова. Его прославившееся в веках красноречие никогда не работало со старшим братом, этим упрямым мулом.

— Послушай, Пит… Я не говорю, что ты не вел себя порой как полный придурок. О, ты вел, и еще как. Но тебе не за что просить у меня прощения. Не было необходимости тогда, нет ее и сейчас. Ты буквально вырастил нас троих, Пит, и не думай, что кто-то из нас этого не понимает. Сьюзен, конечно, сначала не постесняется указать тебе на все моменты, когда, по ее мнению, ты был несусветным глупцом, но она тоже подтвердит это. Люси вообще была одной из тех среди нарнийцев, кто складывал оды в твою честь, и только не говори, что ты не догадывался об этом. У тебя было право злиться и горевать больше, чем у кого-то из нас, мы знали это. А ты забыл кое-что. Мы были сделаны такими, какие мы есть, наполовину — Нарнией, но наполовину… наполовину — тобой, Питер. У нас осталось намного больше, чем у тебя. Ты же весь целиком — сама Нарния.

Питер протягивает Риндон Каспиану, и это высшее доверие, данное Верховным Королем. Эдмунд знает, что Каспиан понимает это и что он обещает сберечь для Питера не только меч.

Глаза у Питера красные, а взгляд — больной, как у побитой собаки, и одновременно невыносимо нежный. Эдмунда всегда поражала его сентиментальность, сокрытая под слоями вымуштрованного стоицизма главного монарха. Эдмунд, честно говоря, обожает ее и терпеть не может в равной степени. Он становился ее объектом едва ли не чаще, чем Люси.

— Мне скоро тридцать лет, Эдмунд, а мое четырнадцатилетнее тело пытается заставить забыть меня об этом. Они… те мальчишки… были всего лишь детьми, понимаешь? — в голосе Питера отчаяние и ненависть к себе — это ужасающая тональность. — Они — всего лишь дети, и я знаю не меньше десятка способов убить их голыми руками. Мы никогда не были равными.

Питер мгновение молчит, и Эдмунд уже знает, что он скажет дальше.

— Я был намного слабее них. Неудачником. Королем без королевства, с руками по локоть в крови, зверем, потерявшим контроль, и они были лучше меня во всем.

Эдмунду хочется его ударить, с той же силой — с какой Люси мечтала исцелить от всех его ран и от самопожертвования.

Эдмунду хочется, чтобы он понял это, наконец. Понял, что вся суть в том, что и здесь, в Финчли, на заднем дворе их не-дома, с ног до головы перепачканный землей с маминых грядок, в залатанных отцовских штанах, которые ему слишком велики, растрепанный и осунувшийся, Питер по-прежнему не только его старший брат, он — Верховный Король Нарнии, его король.

За год, что они провели в Англии в ожидании, Питер замуровал себя намертво, редко прорываясь наружу в совсем несвойственных ему вспышках озлобленности, обиды и страшного отчаяния, от которого страдали все четверо. И он же впоследствии корил сам себя за это сильнее, чем кто-либо еще сумел или захотел бы.

Да, это была его прерогатива. Эдмунд так до конца и не разобрался, чьей роли в этом больше сыграно: старшего брата для троих детей или Верховного Короля над всеми королями Нарнии. Адская смесь, на самом-то деле. В Питере взращивали ее любовно, скрупулезно и неумышленно. К тому моменту, как в тринадцать лет Питеру пришлось возглавить свою первую битву, страну и свою семью, все, чему ему нужно было научиться, — это лишь разрозненным деталям. Правильному взмаху меча, верной формулировке закона, непоколебимой осанке, выдержкам из этикета…

Питер — с высоты птичьего полета белоснежный наконечник острия, летящего в цель. Верховному Королю положено всегда быть на передовой. Верховному Королю тринадцать, он еще толком не наловчился держать меч и сидеть верхом…

Питер не произнес ни единой жалобы за все время, никому из них. Эдмунд никогда не простил бы себе, даже в моменты, когда Питер сильно отдалился от того, кем он был на самом деле, если бы хоть на миг он разрешил себе принять обманчивость кажущейся легкости взвалившейся на Питера ноши за правду.

Они все не были к этому готовы. Каждый из них был всего лишь ребенком, в конце концов, не имевшим права согнуться под весом своей короны. Однако Питер. Как Верховному Королю, ему доставалось всего всегда немного больше. Больше внимания. Славы. Восхищения. Больше ожиданий. Ответственности. Боли. Смерти.

И как самому старшему из них — тоже. Даже Сьюзен, хоть и была всего на год младше, смогла разделить с ним лишь толику бремени, что легло ему на плечи. Питер и не отдал бы ей больше, таков уж был Питер Великолепный.

Но Эдмунд никогда не делал то, что ему было велено. Эдмунд забирал не спрашивая.

— Нет, они не были. Я говорил когда-то: ржавчина в тебе дороже золота любой короны.

Он двумя руками обхватывает голову старшего брата, лишенную — зримо — тяжелой золотой короны. Встав на цыпочки, мягко, почти невесомо прижимается губами к его лбу, как много, много раз делал Питер, даруя свое благословение Верховного Короля.

— Зима пала, мой государь, — шепчет Эдмунд, его голос становится ниже и мелодичней, словно ему снова двадцать шесть; полузабытые, но высеченные в самой душе слова из древнего, лучшего мира будто песней стекают с губ. — Позволь своему сердцу согреться, мое бьется с твоим в унисон. Возьми меня за руку, я проведу тебя сквозь летний зной на самый запад. Я — запад для горечи твоей, мой указующий север.

Сгорбленный, как старик, Питер делает осторожный вдох. Улыбнувшись краешком губ, неуверенно, боязливо переплетает свои пальцы с его. Пока этого достаточно. Это снова — начало.

Эдмунд позаботится об остальном.

Грохот, лязг, визг рельсов — все предначертанное, неостановимое.

Эдмунд чувствует нестерпимо крепкую, родную хватку на своей ладони, ему вовсе не страшно. Последнее, что он видит, — это ясное, такое ясное небо.