Жизнь моя (гет)

Картина была проста и изящна: рыжая девушка в старинном белом платье прижимает к щеке яблоко и улыбается — едва-едва, глазами и уголками губ.

Её щёки, бока яблока и рыжие волосы одинаково пламенеют пожаром то ли близкой осени, то ярких послеполуденных часов на полпути к закату.

Девушка очаровательна, по-русалочьи насмешлива, игрива и равнодушна как кошка. Цвет губ можно смело назвать кроваво-красным.

* * *

Марк стоял возле картины, вывешенной в галерее искусств Манчестера, и всё никак не мог заставить себя уйти. Он до головокружения вглядывался в светлые ленивые глаза рыжеволосой ведьмы, не решаясь сделать шаг и переместиться поближе к табличке, где наверняка были выбиты названия, факты и даты. Скучные и мёртвые.

За это Марк и не любил музеи — за их фанатичное стремление пришпилить красоту, разобрать на части тайну, проверить алгеброй гармонию. Но сегодня его застал врасплох вечный союзник музейных работников — внезапный ливень, и Марк отправился бродить по неизвестной ему галерее… Чтобы внезапно наткнуться на Неё: девушку с яблоком.

— Завораживает, не правда ли?

Марк вздрогнул: он совсем не заметил, как подошёл музейщик. Впрочем, они всегда, казалось, материализуются из ниоткуда.

— А не слишком ли она хороша для этой галереи? — спросил он первое, что пришло в голову. Ужасно невежливо, если вдуматься, но старый музейщик только рассмеялся и поправил на носу очки:

— Вы правы. Слишком. Но ей любой музей был бы тесен, ведь она — дитя лесов и полей, наша яблочная дева.

— Как вы сказали?

— «Яблочная дева». Некоторые из нас между собой называют её так. Хотя эксперт из Лондона, надутый индюк, сказал, что это почти точно Ева. Ева! — музейщик тихо, но заливисто расхохотался. — Если она действительно работы Уотерхауза или кого-то из его последователей, то Ева в одежде — нонсенс! Вы ведь знаете стиль Уотерхауза?

По спине Марка прошёл холодок, грозя стать настоящей дрожью, почти лихорадкой. Наверное, он всё-таки успел промокнуть, прежде чем юркнул в музей, а внутри и вовсе было прохладно — чтобы лучше сохранить картины. Вопрос музейщика застал его врасплох. Марк с деланным равнодушием пожал плечами:

— Отчасти.

Он уже начал тяготиться этим разговором, и почти жалел, что в этот вечерний час в галерее совсем не было посетителей, а значит отвлечь словоохотливого служителя культуры от Марка было некому. Но, в то же время, какая-то другая его часть с болезненным любопытством жаждала знать, что же тот может ещё рассказать о картине, сиявшей в полумраке галереи лукавым соблазнительным совершенством.

— Тогда вы понимаете, о чём я. Несмотря на традиции позднего прерафаэлизма, Уотерхауз никогда не чурался обнажённой натуры, и уж, конечно, выбрал бы на роль Евы брюнетку: рыжие волосы дают лишнюю ассоциацию с Лилит. Поэтому многие уверенны, что это leannán sídhe.

Певучий и странный язык, на секунду перебивший хриплую манчестерскую скороговорку, был Марку незнаком.

— Как вы сказали?

— Ланнон ши. «Яблочная дева». Персонаж ирландского фольклора. Уотерхауз, на счету которого Ламия, Цирцея, Медея и целый сонм сирен, вполне мог ею заинтересоваться.

— Интересную компанию вы для неё выбрали… Так «яблочная дева» — колдунья? Зло? Она не выглядит угрожающей…

Марк снова невольно перевёл взгляд на картину. Босоногая рыжеволосая девчонка по щиколотку в траве. Радостная и счастливая. Вечная.

Музейщик снял очки, тщательно протёр и снова водрузил на нос. Встал почти рядом с Марком и тоже вгляделся в картину. Когда он снова заговорил, в его голосе прорезалась неожиданная смесь теплоты и грусти:

— Она женщина. Это больше, чем зло, но и меньше тоже. А главное — сложнее. Она стихийное бедствие, судьба, рок, дурная привычка, сокращающая годы, но она — блеск росы в первых лучах солнца, превращающий мир в райский сад. Ланнон ши — муза. Она дарит вдохновение, но это вдохновение убивает и сводит с ума.

— Никогда раньше не слышал такую легенду… — пробормотал Марк.

Он отвёл глаза от картины, словно именно теперь, когда природа её обитательницы была названа вслух, она могла чудесным образом выпорхнуть из рамы, подчиняя своему ласковому соблазну и нашёптывая на ухо удивительные откровения.

Марк судорожно сглотнул и, в поисках какой-то завершающей фразы, неловко спросил:

— Так это картина… неизвестного художника?

Музейщик кивнул.

Соблазн. Самоубийственный, как поворот на скользкой дороге на скорости сто двадцать километров в час. И писк последнего благоразумия, как подушка безопасности, раскрывшаяся прямо в горле, душащая рвущиеся слова. Но всё же желание последний раз выжать педаль в пол победило:

— А если бы… — голос Марка внезапно охрип, будто он и вправду душил сам себя, — вы узнали, кто настоящий автор? На сто процентов, без всяких сомнений?!

Он бросился как в омут, очертя голову, с внезапной нелепой решимостью готовый предать всё, что с таким трудом выстраивал последние десять лет… Но музейщик только тихо рассмеялся:

— Ох, вот это был бы по-настоящему неприятный сюрприз! Посмотрите на эту леди, — он бросил взгляд на картину, и Марк, с отчаянием приговорённого, последовал его примеру, — и скажите: разве она не создана для тайны? Есть вопросы, которые ценнее ответов. Тем более… если это и вправду Уотерхауз, то у нас её заберут галереи получше, а потом и частные коллекционеры. А если нет, если это кто-то неизвестный, мы будем вынуждены коптить эту красоту в запасниках. Нет уж, она хороша такой, какая есть.

С этими словами, посмеиваясь себе под нос, как будто услышал хорошую шутку, галерейщик развернулся и прошествовал куда-то прочь, в полутьму музейных коридоров.

* * *

Марк ощущал себя выжатым, будто бельё, которое долго и тщательно крутили в центрифуге. И, словно чтобы подчеркнуть сходство, его голова слегка кружилась. Пора было выбираться из музея и идти домой. Вот только делать это Марку совершенно не хотелось. Что его там ждёт? Безымянная жизнь безымянного человека посреди квартиры, настолько болезненно аккуратной, что спустя несколько лет после переезда она до сих пор выглядела нежилой. На стенах не было ни одной картины и ни единой фотографии. В книгах не было иллюстраций, а обложки были однотонными или абстрактными. Телевизор Марк не смотрел, соцсетей избегал, предпочитая все новости — от выборов до пробок на дороге — узнавать по радио.

Ни один, даже самый сумасшедший конспиролог никогда не догадался бы, что когда-то давно, когда Марку было двадцать с небольшим, он был известным художником. Дерзким, странным, отчаянным. Реалистом в мире победившего абстрактного искусства. Романтиком среди засилья поп-арта. Последним прерафаэлитом, разминувшимся со своим направлением на сотни лет — или хотя бы на одно столетие, если считать Уотерхауза и ему подобных не символистами, а настоящими наследниками эпохи бледных рыжеволосых дев.

Однажды он встретил идеальную модель. И это было началом конца. Рыжая колдунья, курившая яблочный кальян и смеявшаяся над смертью. С ней он создал свои лучшие работы. И с нею понял, что умирает, будто истаивая с каждой новой картиной. Она говорила:

«Пиши других, но не меня»,

— и так он понял, что её можно пленить, если нарисовать.

Но плата за свободу была высока — ничего больше не писать, даже не думать об этом. Отказаться от славы, похоронить все свои достижения и маленькие победы. Стать никем. Безызвестным гением, безымянным пророком. Марку удалось. Заключить свою музу в картину и отдать в уплату за спокойствие всю свою жизнь и славу.

— И разве это того стоило?

Прохладный голос настиг его на выходе из переулка. В воздухе повеяло яблоками и перегноем, осенним загородным вечером.

— Ты не оставила мне выбора, — прошептал Марк.

— Ну почему же? У тебя был выбор: быстро сгореть или медленно таять. Ты выбрал жизнь. Оно того стоило?

Он подумал о многом. Обо всём на свете. Но всё-таки сказал ей правду. Ей, заслуживавшей только лжи…

— Нет. Это ничего не стоило.

— Жаль, — она обняла его сзади, будто давняя подруга. И Марк не почувствовал опасности, не захотел бежать. Только прильнуть к этому тёплому телу и никогда не просыпаться. — Жаль, что ты потерял столько времени, чтобы понять это. Но теперь ты дома. Иногда, чтобы жить вечно, надо умереть.

* * *

Марк шёл по переулку. Где-то вдалеке ругалась парочка:

— Cколько уже можно притворяться лапушкой, как будто мы в каком-то дешёвом сериале?

Марк улыбнулся мелочности их проблем. Его «вторая половинка» никогда не притворялась, но это не помешало ему полюбить чудовище. Не помешало заключить её в картину.

И только забыть — помешало. Оказалось — жизнь слишком пуста без таких, как она.