Мария Магдалина (гет)

Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии,

И, поставивши её посреди,

Сказали Ему:

Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии;

А Моисей в Законе заповедал нам побивать таких камнями:

Ты что скажешь?..

Он восклонившись сказал им:

Кто из вас без греха, первый брось на неё камень.

(Иоан.8:1-11)

Она сидела на пыльной земле, закрыв голову руками, судорожно сжавшись в ожидании неизбежной и мучительной смерти. Словно сквозь толщу воды доносился до слуха её гул и рокот толпы, который прорывался порой обрывками отдельных фраз:

— Побить, побить бесстыдную блудницу!

— Кто бы говорил! Сам-то уж три дня как, вина упившись, гонялся за непотребными девками!

— Кто?! Я?!

— Ты, ты! А то я не видел!..

— Ууу, проклятая! Таких не камнями побивать! Таких на куски резать нужно! Мужей от семьи отрывают, сыновей с пути праведного сбивают!

— Да ты посмотри на себя-то! На кого похожа стала?! Разжирела, точно свинья на желудях и хочешь, чтобы муж твой от тебя не бегал?! А сын твой еще тот кобель! Ни одной порядочной девушке прохода не дает, того и гляди, до греха кого-нибудь доведет! Пусть уж лучше по блудницам таскается!..

— Блудница, не блудница! Да какая разница? Живой ведь тоже человек! Значит, жизнь её до того довела! Пойдем отсюда, сынок, от греха подальше! Не судья я ей!..

— Что пялишь на неё глаза-то, бесстыдник?! При жене да при детях! Сын ведь на тебя глядит!..

— Ээх! Совсем ведь молоденькая! Как же ты так, дочка?..

— В Законе сказано, что нужно побивать прелюбодеек…

— Ну так ты и бей! А я не стану! У меня у самого четыре незамужние дочери да три молодые невестки. Один Бог ведает, что с ними дальше станется!

Голоса раздавались всё реже, становились всё глуше. Она слышала звуки удаляющихся прочь шагов, топот чьих-то бегущих ног. Наконец наступила тишина. Не раздавалось более ни единого человеческого звука, только в отчаянном, смертельном страхе звенела муха, попавшая в липкую паутину.

Она сидела, не двигаясь, не смея поверить в то, что чудом избежала гибели. Спустя некоторое время подняла боязливо голову и огляделась затравленно, словно зверек, загнанный в угол охотничьими псами.

Площадь была пуста. Солнце, стоящее в зените, ослепляло и выжигало злыми лучами горячую пыль; знойный воздух дрожал, казался плотным и осязаемым. Но её била нервная дрожь. Онемевшими ледяными руками подняла она упавшее покрывало и накрыла растрепавшиеся кудри. Машинально оглянулась и увидела его, того, кто спас её от смерти.

Он сидел на корточках, сгорбившись под палящим солнцем, словно не замечая зноя, в светлых, покрытых пылью одеждах, и что-то задумчиво писал пальцем на земле.

Волнистые блестящие волосы, рассыпанные по плечам, отливали в солнечных лучах тем цветом, какого бывает густое красное, хорошо выдержанное вино.

Нерешительно шагнула она в его сторону. Он поднял голову и медленно выпрямился во весь рост, стряхивая пыль с рук и одежды.

Она окинула его быстрым оценивающим взглядом опытной женщины, знавшей многих мужчин. Положительно, он не отличался броской красотой. Его вряд ли вообще можно было назвать красивым. Тёмные волосы, бледное узкое лицо с тонкими и неправильными чертами. Заострённый подбородок, обрамлённый небольшой бородкой. Чётко очерченные полные губы. Не обладал он и атлетическим телосложением, хотя был высок и строен. Но во всём облике его ощутила она какую-то внутреннюю силу, спокойную уверенность, светящуюся в глазах, и несгибаемую волю.

Особенно понравились ей глаза его и руки. Глаза были такими, о которых говорят обычно «очи»: темные, печальные, с поволокой и, в то же время, ясные, излучающие некий внутренний свет, который терялся в тени длинных, загнутых кверху, как у женщины, ресниц.

А руки… Она очень любила такие мужские руки — нервные, с узкими смуглыми запястьями и длинными тонкими пальцами. Они живо напомнили ей о днях её короткого и давно минувшего счастья.

Воспоминание это больно кольнуло где-то в груди, и в этот момент он улыбнулся, обнажив мелкие ровные зубы. И она поразилась, как детская эта улыбка по-новому озарила лицо его, словно осветив его изнутри.

— Где твои обвинители, женщина? — негромко обратился он к ней и, оглядевши пустынную площадь, добавил. — Никто из них не осудил тебя?

Она опустила глаза и покачала головой.

— Ну, так и я не осуждаю тебя. Ступай с миром и постарайся впредь не грешить.

Он отвернулся, собираясь уходить, но, поколебавшись мгновение, остановился и, обернувшись, заглянул ей прямо в глаза:

— Как зовут тебя?

— Мария, — голос ее предательски дрогнул. Сглотнув слезы, она добавила почти шепотом, — Мария из Магдалы…

— Мария… — Он вновь улыбнулся. — Да благословит тебя Господь, Мария!

Она стояла посреди раскаленной площади, прижав руки к груди, и смотрела, как удаляется он легкой и неспешной походкой. Слёзы, не переставая, текли по её щекам и растапливали, рушили ледяную броню, в которую уже давно оделось её сердце.

Впервые за много лет имя её не прокляли, а благословили! Впервые за много лет мужчина смотрел на неё с лаской и нежностью и совсем ничего от неё не хотел! Оказал ей помощь, ничего не требуя взамен!

Впервые за много лет встретилась Мария с добротой и была шокирована и растеряна. Она отвыкла от доброты. Она забыла, что в мире бывает доброта. Щеки её пылали. Истерзанное сердце сладостно щемило. А душа, омытая благотворными слезами, радостно и широко открывалась, как утренний цветок, умытый росой, распускается навстречу солнцу.

И, подобно этому цветку, жадно впитывающему первые солнечные лучи, душа её впускала в себя новую хозяйку, которая шла уверенной походкой, врачуя все раны на своем пути.

Теперь Мария знала, кто её спаситель. Звали его Иешуа из Назарета. Он был первенцем плотника Иосифа, сына Иакова и Марии. И родился он в Вифлееме.

Одни называли его Учителем и произносили имя его с благоговейным трепетом. Другие пожимали плечами, не веря в святость его и силу, недоверчиво качали головами, слушая рассказы о совершённых им чудесах, и прятали в бороды усмешки. Третьи говорили о нём с нескрываемой ненавистью и враждой, чувствуя, что колеблет он их собственный авторитет и уводит за собою всё больше людей, давая им новую веру.

Мария слушала и тех, и других, и третьих. Едва только произносилось где-нибудь его имя, жадно внимала она разговорам людей. И в изумленном её воображении складывался полуреальный, полуфантастический образ, сотканный из выдуманных историй и истинных фактов.

Историй таких было великое множество, и никто уже не мог определённо сказать, какие из них правдивы, а какие нет.

Рассказывали, что при рождении его взошла яркая звезда. И ангелы, ликуя, пели в небесах, возвещая Пришествие Его в мир. И приходили восточные волхвы, и кланялись новорождённому младенцу, и подносили дары.

Люди, ходившие с ним, сказывали, что в земле Гадаринской изгнал он нечистых духов из бесноватого и послал их в свиней, которые устремились с крутизны в море. Что в ином городе исцелил он прокажённого, очистив его от страшных язв одним прикосновением своей руки. Что во всех городах даровал он исцеление расслабленным, слепым, глухим, хромым, немощным и убогим.

Благоговейным и испуганным шёпотом из уст в уста передавались слухи о том, как воскресил он единственного сына бедной вдовы и дочь начальника синагоги Иаира, и некоего человека по имени Лазарь, которого поднял он из гробов через три дня после смерти. И ходил Лазарь в погребальных пеленах перед смущённым народом.

Самый юный ученик Иешуа Иоанн утверждал, что сам видел, как Учителю повинуются морские волны, когда усмиряет он бурю. И как ступает он по воде, словно по земле.

Мария верила всему. Она не сомневалась в том, что человек, одним только словом сумевший спасти её от гнева обезумевшей толпы, способен совершать и не такие чудеса.

К тому же, бывая всюду, где говорил он с людьми и исцелял их, сама она не раз видела, как вставали и уходили на своих ногах парализованные. Как хромые отбрасывали свои костыли. Как слепорождённые, внезапно прозрев, закрывали руками глаза, впервые увидевшие солнечный свет и, рыдая, бросались на колени, целуя края его одежды.

Марии так хотелось один лишь раз коснуться хотя бы кончика его сандалий или края плаща. Но он всегда был окружён множеством больных и немощных, и не смела она отвлекать внимание его от тех, кто нуждался в нём гораздо более неё. Она лишь стояла, смешавшись с толпой, и внимала каждому его слову.

Многие речи его были ей непонятны, казались странными и замысловатыми. Но порой слово его проникало ей прямо в душу, будя в ней волнение и боль.

— Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную, — услышала она однажды. — А я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать. И кто женится на разведённой, тот прелюбодействует.

Сердце Марии сжалось от давней обиды, слёзы навернулись на глаза. Она услышала слова, послужившие если не оправданием, то хотя бы частичным объяснением её горемычной, исковерканной жизни.

«Кто разводится со своею женою, тот подаёт ей повод прелюбодействовать». Разве не так было с нею? Разве не жестокий и несправедливый поступок её горячо любимого и уважаемого мужа толкнул её на неправедный путь? Ведь именно от обиды и оскорблённого женского самолюбия пошла она в ту ночь в шатёр римского воина. Ведь именно Амосу хотела она досадить и причинить боль.

Ей это удалось. Вновь вспомнила она побледневшее от ярости и унижения лицо мужа, его вопль, с хрипом вырвавшийся из груди, словно крик раненого зверя, когда он бросал ей в лицо оскорбительные слова: «Вон! Вон из моего дома! Грязная потаскуха! Убирайся! Не хочу больше видеть тебя и слышать позорного твоего имени!» Месть не принесла ей ни радости, ни удовлетворения. Только боль и поломанную жизнь.

Мария оттерла набежавшие слёзы. Пять лет минуло с того страшного дня, когда объявил Амос о своем намерении дать ей разводную. Пять лет, полных страданий и унижений, а словно всё было только вчера. Оказывается, раненое сердце ещё не зажило, и воспоминания причиняют ей ту же нестерпимую боль, что и раньше.

Она взглянула на Иешуа, стоявшего в окружении внимавших ему людей. Откуда берёт он слова, способные поднять с самого потаённого уголка души и заставить жить то, что, казалось, давно умерло и погребено под толстым слоем перегоревшего холодного пепла? Как умеет он заглянуть человеку прямо в сердце и взволновать все его чувства и мысли?

Мария не могла понять, в чём заключается сила его, но верила, что не от Вельзевула исходит она, как утверждали многие, а идёт от самого Отца Небесного. И всё сильнее хотелось ей находиться рядом с ним, чаще слушать волшебные его речи и больше понимать тайный их смысл.

Много раз порывалась она подойти к нему и заговорить. Задать многие наболевшие вопросы. Излить ему свою безмерную благодарность за подаренную жизнь. Но она не смела. Боялась, что не вспомнит он её. И ещё больше боялась, что вспомнит.

Боялась, что ученики его, узнав, кто она, не допустят её до своего Учителя.

Но однажды услышала Мария, что Иешуа со своими учениками остановился на отдых в доме фарисея. И она решилась. Отбросив прочь все свои сомнения и страхи, на последние деньги купила она сосуд с драгоценным маслом мирры и почти бегом помчалась в дом фарисея, страшась передумать.

Пролетев, словно птица, мимо изумлённых хозяев дома, кинулась она к скамье, на которой возлежал он, упала на колени и, глотая слезы, принялась смазывать ноги его благовонием, вытирала их своими пушистыми кудрями и осыпала поцелуями.

Ученики недовольно зароптали, а Симон прошептал Иоанну:

— Неужели Учитель не ведает что за женщина касается его своими нечистыми руками?!

Иешуа ласково отстранил Марию, обернулся к ученикам своим и тихо произнёс:

— Расскажу я вам притчу. А вы слушайте. Было у одного заимодавца два должника: один должен был ему пятьсот динариев, а другой — пятьдесят. Ни тот, ни другой не имели денег, чтобы заплатить долг. Тогда простил он долги обоим. Скажи-ка Симон, который из должников более возлюбит его?

Задумавшись на минуту, Симон ответил:

— Конечно же тот, которому простил он больший долг, Учитель.

Иешуа кивнул:

— Ты правильно рассудил.

И, обратившись к хозяину дома, сказал:

— Видишь ли ты эту женщину? Я пришел в дом твой, а ты воды не дал, чтобы мог я обмыть ноги. А она омыла мне их слезами и отёрла волосами головы своей. Ты целования мне не дал, а она целовала мои ноги. Ты головы моей маслом не помазал, а она льёт мне на ноги дорогое благовоние.

Он вновь повернулся к ученикам своим:

— А потому сказываю: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много. А кому мало прощается, тот и любит мало.

Положив руку на склонённую голову Марии, всё ещё стоявшей перед ним на коленях, он промолвил:

— Прощаются тебе грехи твои, женщина. Вера твоя спасла тебя. Ступай же с миром.

Но она, покачав головой, схватила руку его и, припав к ней губами, прошептала с отчаянной мольбой:

— Не гони меня, прошу тебя! Позволь мне идти с тобой! Я оставила позади свою прошлую жизнь! Позволь мне идти с тобой!

Иешуа поднял голову её за подбородок и внимательно взглянул на неё. Внезапно лицо его просветлело, и детская улыбка появилась на губах:

— Я помню тебя! Ведь ты Мария?

Она еле заметно кивнула, не смея поднять на него глаз.

— Я буду рад, Мария, если пойдешь ты с нами!

Губы её задрожали. Еще ниже склонила она голову, чтобы никто не видел слёз, покатившихся по щекам:

— Спасибо! Спасибо тебе… Учи

Вот уже месяц, как каждое утро просыпается Мария с чувством неизбывного счастья и засыпает с ним. Сердце её поет от безудержной радости, словно птица, выпущенная на волю. С радостным удивлением теперь замечает она, как ослепительно светит над миром солнце, а белые пушистые облака купаются в необыкновенно глубокой и ясной лазури. Воздух по утрам ароматный и свежий. Пряные луговые травы покрыты хрустальными каплями ночной росы, по которой, оказывается, так приятно ступать босыми ногами!

А как прекрасны рыжие зарева закатов, когда солнце, полыхая, исчезает за горизонтом, и землю окутывает мягкая и шелковистая, словно кудряшки младенца, ночная мгла. Ветер, душистый и ласковый, как поцелуй любимого, приносит горько-сладкие тёплые запахи скошенного сена, мёда, парного молока и ночных костров. А эти чудные звёзды в темном и таинственном небе! Они словно крупные бриллианты на бархатной мантии какого-то сказочного царя!

Мария чувствовала себя так, как, вероятно, чувствовала себя когда-то в незапамятные времена праматерь Ева, только что созданная и познающая чудный и восхитительный мир, дарованный ей Господом. Но Эдем, без сомнения не был более прекрасен в глазах Евы, чем этот мир в глазах Марии, потому что в этом мире есть Он.

Каждое утро пробуждается Мария на заре вместе с певчими птицами, набирает в кувшин хрустально-чистую воду из ручья и льёт её в его узкие ладони, чтобы мог он умыться.

Каждое утро встречает он её своей по-детски открытой улыбкой, и тёмные глаза его излучают свет, когда он приветливо произносит:

— Доброе утро, Мария!

На что отвечает она с трепетной радостью в сердце:

— Доброе утро, Учитель!

Потом таится она за деревом и, почти не дыша, благоговейно наблюдает, как он, накрыв голову покрывалом и смиренно опустив длинные ресницы, возносит молитвы свои к Всевышнему.

А спустя некоторое время пробуждаются все. И для Марии начинается новый трудовой день. Вместе с другими женщинами готовит она пищу, стирает и штопает одежду, прибирается в шатрах и присматривает за детьми.

И всё это время душа её птицей рвется в небо. И хочется ей смеяться и плакать одновременно. Ведь и для него готовит она еду. И его одежду стирает и штопает. И в его шатре наводит порядок. Всё, что делает она, делается и для него, прежде всего — для него. Наверно, это и есть истинное счастье, думается Марии, когда всё — не для себя, когда всё — для него…

Порой, во время редких минут отдыха брала она в руки шитье, садилась рядом с развесистым деревом, в тени которого Иешуа беседовал обычно со своими учениками и внимательно, затаив дыхание, слушала его речи. Вновь возвращались давно мучившие её вопросы.

Часто хотелось Марии обратиться к Учителю с просьбой многое ей объяснить и разрешить возникшие сомнения, но стыдилась она говорить с ним при учениках. Казалось ей, что засмеют они её, сочтут глупой и невежественной, и потому молча внимала она словам Иешуа, пытаясь сама уяснить для себя их тайный смысл.

Однажды, после долгой проповеди, которую слушало множество людей, застала она Учителя одного. Он сидел у корней большого развесистого дерева и глядел в игривые воды ручья, о чём-то глубоко задумавшись. Мария хотела было уйти, чтобы не обеспокоить Иешуа, но внезапно передумала и, повинуясь какому-то внутреннему порыву, негромко окликнула его:

— Учитель!

Он поднял на неё глаза, в которых затаилась скорбь, ведомая ему одному, но тут же улыбнулся:

— А… это ты, Мария. Тебе что-нибудь нужно?

— Прости, Учитель, я не желала тревожить покой твой. Я хочу поговорить с тобой, если можно.

Он указал на место рядом с собой:

— Иди сюда, Мария, садись. О чем хочешь ты говорить со мной?

Она подошла к нему, но, не смея садиться рядом, опустилась на землю у его ног.

— Твои речи, Учитель… Некоторые из них мне совсем непонятны. Иные так затрагивают душу, что становится удивительно, как же раньше я этого не знала или не чувствовала. Но иные возмущают, и против них протестует всё существо мое, и я не могу принять их. Прости, Учитель, за мою откровенность. Может, я просто глупа или слишком порочна?

Он улыбнулся:

— Если слова мои волнуют тебя, Мария и не оставляют безразличным сердце твоё, то значит, они попадают на плодородную почву. И не следует терзаться сомнениями. Ты не глупа и не порочна, Мария. Многие не понимают всего, что я говорю. Многие просто не в силах принять моих слов. Но придёт время, когда живое моё слово войдет в каждое сердце и воскресит его для новой жизни. Непременно в каждое, Мария. Но какие же из моих речей так возмущают тебя?

— Ну, к примеру, — неуверенно начала Мария, — вот говоришь ты, Учитель, об убийстве и гневе, о разводе и о… — она покраснела, опустила ресницы, — о прелюбодеянии. Все это так верно! С этим я не могу не согласиться! И даже с тем, что отнявшему у меня рубашку следует мне отдать и верхнюю одежду, я тоже согласна. Одежда не кожа, сегодня у меня одна одежда, завтра будет другая, и негоже мне жалеть её.

Но когда говоришь ты, что тому, кто ударит меня в правую щеку, я должна подставить для удара и левую, нутро моё возмущается! Меня много били, Учитель. Били мужчины, которым дарила я свои ласки. Били женщины, чьи мужья покупали мою любовь. Били сводники, отбирающие у меня все деньги, заработанные за ночь. Били больно и жестоко. Били до тех пор, пока не научилась я защищаться и давать сдачи. Если бы я подставляла им то одну, то другую щеку, меня просто забили бы до смерти!

И ещё! Я просто не могу возлюбить врагов своих! Не могу возлюбить тех, кто ненавидит, унижает, оскорбляет меня! Тех, кем я поругана и гонима! Не могу, Учитель! — она отвернулась, пытаясь скрыть сильное волнение.

Иешуа взглянул на неё с грустью и жалостью, устало провел рукой по лицу и тихо произнес после короткой паузы:

— Ты слишком много страдала, Мария. Сильные муки ожесточают сердца людей. Ты видела много боли и горя, и кажется тебе, что все люди кругом злы и несправедливы. Но духовно зрелый человек из тяжких страданий может вынести смирение и милосердие. Смирение перед волей Господней и милосердие к другим людям, которые также пребывают в страдании.

Вспомни Иова, Мария. Страдания должны очищать и возвышать душу, а не превращать её в бесчувственный камень. И не следует понимать слова мои так буквально. Когда говорю я о подставленной обидчику щеке, то имею в виду нежелание мстить за нанесённые обиды. Я говорю о смирении и прощении, Мария.

Месть не приносит счастья. Она лишь ломает нашу собственную судьбу и калечит душу. Зато милосердие и прощение наполняют нас миром и благостным покоем. Разве не прав я, Мария? Разве никогда ты этого не ощущала?

Мария молчала.

— Скажи, кто обидел тебя более всех в жизни, Мария? — спросил её вдруг Иешуа.

— Меня обижали многие, Учитель.

— Но кто из многих нанес тебе самую глубокую рану, которую, как я вижу, ты по сей день не можешь залечить?

Мария опустила голову и стиснула зубы:

— Мой муж Амос.

— Какую же боль причинил он тебе? Расскажи, если хочешь.

Она судорожно натянула покрывало до самых бровей, словно желая скрыться, спрятаться под шелковой тканью.

— Мне было шестнадцать, когда родители отдали меня Амосу в жены.

Я росла не в городе. Единственным обществом моим были отец, мать, братья, козы, овцы, куры да пчелы. Всё своё время помогала я матери заниматься хозяйством да собирала лечебные травы.

У меня это хорошо получалось — сначала я лечила больных животных, а потом временами врачевала ссадины и ушибы младших братьев.

Как-то раз мать нашла меня в поле, взяла за руку и, не говоря ни слова, повела к дому. Там велела умыться, надеть самую нарядную одежду. Уложила волосы под красивое покрывало и шепнула, что сейчас увижу я своего жениха. Это было так неожиданно, что я задрожала. Колени мои ослабли, щеки заполыхали, словно огонь в печи. На негнущихся ногах, не смея поднять глаз от смущения и страха, вышла я в комнату, где за столом возлежал мой отец и его гости.

— А вот и моя дочь, — услышала я приветливый голос отца. — Поздоровайся со своим женихом, Мария.

— Здравствуй, Мария, — голос его был мягок и нежен. — Меня зовут Амос. Я — твой будущий муж.

— Здравствуй, — еле слышно пролепетала я и, осмелившись поднять голову, мельком взглянула на него, покраснела и вновь потупила взор.

— Ступай, дочка, — приказал отец.

Я вылетела оттуда, словно птица и, бросившись в своей комнате на кровать, спрятала пылающую, словно в огне, голову под подушкой. Вошла мать.

— Ну что ты, Мария, полно, — строго произнесла она и отобрала подушку. — Прекрати вести себя как ребенок. Ведь ты уже невеста.

Тут она лукаво улыбнулась:

— Разве жених не понравился тебе? Разве он не хорош?

Она была права. Даже мимолетного взгляда хватило мне, чтобы увидеть, как красив Амос. Высок и строен. Тёмные кудри и на удивление яркие синие глаза на смуглом лице. И улыбка, обнажающая ослепительно белые ровные зубы.

Все последующие дни жила я точно во сне. Жизнь моя закружилась, как разноцветный вихрь. Все события вспоминаются как-то обрывочно, эпизодами. Было обручение. Потом подготовка к свадьбе. Потом и сама свадьба, пышная и весёлая. Помню только синие глаза, искрящиеся радостью, белозубую улыбку и узкую руку с длинными тонкими пальцами, крепко сжимавшую дрожащую мою ладонь. Помню также, как все говорили, что давно не видели такой красивой и славной пары.

Мария замолчала, погрузившись в воспоминания, которые прятала в самых глубоких тайниках своей души. Иешуа слушал, не подымая головы, вперив взор свой в землю.

Она стряхнула с себя оцепенение и продолжила:

— И ещё помню… — она запнулась, — свою первую брачную ночь. Меня, юную и неопытную, терзал страх перед неизведанным. Но Амос был так нежен, терпелив и чуток, что сумел открыть передо мной дверь в захватывающий мир наслаждения и страсти. Он был старше меня на двенадцать лет и с радостью и упоением обучал искусству любви свою юную и благодарную супругу.

Каждая минута первого года моего замужества была для меня минутой радости. Муж был ласков со мною, и я отвечала ему горячей любовью и преданностью.

Единственное, что омрачало наше безоблачное счастье — Господь не благословил наш брак потомством. По истечении года у нас до сих пор не было детей. Я огорчалась каждый месяц, когда убеждалась, что вновь не в тягости. Но огорчение моё было быстротечным: мне всего лишь семнадцать, я люблю и любима, и дети у нас будут, с Божьей помощью, непременно. Именно так утешала я Амоса, который с каждым разом расстраивался всё больше.

Но шло время, пролетали дни, недели, месяцы, а детей у нас так и не было. Прошёл второй год моего замужества, потом третий. Амос день ото дня менялся до неузнаваемости: становился всё более мрачным, желчным, раздражительным. Из очаровательного, весёлого и страстного мужчины превратился он в замкнутое, злобное существо, питавшее ко всем ненависть и презрение.

Вся его любовь и нежность рассеялись, словно утренний туман. Он постоянно осыпал меня упреками и оскорблениями, называл бесплодной смоковницей, не сумевшей даровать ему радость и гордость отцовства. Говорил, что женитьба на мне обесчестила его семью. Что род его прервется и некому будет передать его славное имя, потому что не будет у него потомства.

Потом он стал безумно ревновать меня. К редким гостям, посещавшим наш ставший негостеприимным дом. К соседям, к слугам, живущим в доме. Меня до глубины души оскорбляла беспочвенная его ревность и незаслуженные унижения, которым он подвергал меня. Но я старалась понять его. Я знала, что он тяжко страдает, что вымещает на мне своё бессильное отчаяние и злобу. И потому я прощала его и продолжала любить.

После приступов ревности он пристрастился к вину. А в пьяном угаре то вдруг любил меня с прежней страстью, рыдал и просил прощения. То с лютой ненавистью хлестал по щекам.

Я всё терпела и только беспрестанно молилась, надеясь, что произойдёт чудо, и я смогу подарить ему долгожданного сына. Или же он смирится и поймет, что не прав. Ведь в том, что брак наш бесплоден, нет ни моей, ни его вины. Такова воля Господа.

Всё это закончилось совершенно внезапно. Амос перестал пить, вновь стал спокойным и ласковым. В синих глазах его снова появился блеск. Казалось, что вновь он обрёл вкус к жизни.

Я вздохнула с облегчением и возблагодарила Господа, утвердившись в мысли, что мольбы мои были услышаны, и супруг мой, наконец, примирился с неизбежным, видя в том изволение Бога.

Однажды уехал он на несколько дней, сославшись на неотложные дела. Я ждала его с радостным нетерпением, потому что супружеская наша жизнь вновь наладилась.

После трёхдневного отсутствия Амос, наконец, явился, страшно усталый, но очень довольный. Я выбежала ему навстречу и радостно кинулась на шею. Он обнял меня, нежно поцеловал и сказал, что у него ко мне очень серьёзный разговор.

— Видишь ли, Мария, — начал он, смущаясь и неловко теребя себя за бороду. — Ты знаешь, что я люблю и уважаю тебя. Ты прекрасная жена, хорошая хозяйка, и я был бы с тобой до старости, если бы смогла ты исполнить свой долг.

Но мы прожили с тобой четыре года, а ты так и не подарила мне ни сына, ни дочери. А для мужчины нет ничего хуже, чем не оставить после себя потомства и тем самым погубить навсегда род свой. Мужчина без потомства, словно ручей в пустыне: так же бесследно затеряется имя его в песке времени.

Поэтому, Мария, как бы ни было мне скорбно и больно, вынужден я дать тебе разводную и взять себе другую жену, которая подарит мне сыновей.

Тебя я не обижу, ты не думай. Ты служила мне верно и честно, поэтому отдам я тебе наш деревенский дом: там, если ты помнишь, есть фруктовый сад, птичий двор и пасека. Ты не будешь нуждаться. А если станешь жить достойно и скромно, назначу я тебе содержание, достаточное для безбедной жизни. Что скажешь на это, Мария?

Я стояла, словно громом поражённая. Вся моя жизнь и любовь рухнули в один миг, а я ничего не могла ни сказать, ни сделать. Обида душила меня. Мужчина, которого я так любила и уважала, которому хотела посвятить всю свою жизнь, предал меня. Я молча повернулась и вышла вон из комнаты.

Отчаяние и боль толкнули меня на безумный поступок. Недалеко от нашего дома, у реки, был лагерь римских воинов. Давно уже сотник Гай Валерий оказывал мне всевозможные знаки внимания. Давно читала я страсть и желание в его глазах. Но прежде это меня коробило и оскорбляло. А теперь сама я пошла к нему в шатёр и пригласила его к себе.

Никогда не думала, что это будет так отвратительно и ужасно. Душой и телом принадлежать единственному и любимому мужчине в течение многих лет и вдруг ощутить прикосновения и ласки чужого и нелюбимого человека — у меня было такое чувство, что отомстила я сама себе, а не Амосу. Но он тоже должен был испытать унижение и боль, обиду и горечь — я так решила!

Амос должен был прийти в мою опочивальню утром за ответом. Что ж, его ожидал не очень приятный сюрприз — на своём брачном ложе обнаружил он ненавистного ему уже давно Гая Валерия, сжимающего в пылких своих объятиях отвергнутую им жену.

Для Амоса это действительно был удар. Он любил себя, считал неотразимым и знал, как люблю его я. Несмотря на свою ревность, он всегда был уверен в моей преданности. Он был убеждён, что я сохраню ему верность даже после развода и буду жить воспоминаниями о нём. Супруг мой был взбешён и унижен.

Не смея кричать на римлянина, оскорбившего его дом, всю свою ярость обрушил он на меня. Теперь у него были веские основания для развода. Он не дал мне ничего из обещанного, да я бы и сама от всего отказалась. Мне не нужна была такая плата за мою любовь. Он растоптал мою душу и предложил взамен дом и сад. Мне ничего не было от него нужно. В тот момент…

Я ушла с Гаем Валерием. Вскоре перевели его в другой город, и он взял меня с собой. А потом… потом произошло множество событий, окончательно исковеркавших мою жизнь. Кем я была до встречи с тобой, ты знаешь, Учитель.

Мария устало качнула головой и тихо добавила:

— А самое обидное, что в бесплодии нашего с Амосом брака не было моей вины. Позже я узнала, что могла бы иметь детей, а у него не было их и от второй жены, — мучительные сомнения отразились на ее лице, — скажи, Учитель, разве Амос поступил со мной справедливо? Да, он всё сделал по закону, он дал мне разводную, хотел оставить дом и назначить содержание. По закону он был прав. А по-человечески?

Разве можно так запросто выбрасывать из своей жизни человека, который любит тебя и предан тебе? Разве отец наш Авраам поступил так со своей супругой Саррой? Их брак тоже был бесплоден, но он прожил с ней до девяноста лет. И Господь вознаградил их в старости за праведность и долготерпение.

Что ты скажешь, Учитель? Кто же из нас был неправ — я или Амос?

Иешуа грустно покачал головой и промолвил:

— Знаешь, Мария, в подобных делах довольно трудно судить, кто прав, а кто виноват. Каждая сторона права со своей точки зрения и виновна с противоположной. Ты знаешь мнение моё о разводе. Муж твой не должен был разводиться с тобою. Он первый дал тебе повод к любодеянию. Хотя это и не служит оправданием твоему поступку. Но скажи, Мария, ты не думала о том, как могла бы сложиться твоя жизнь, если бы ты приняла его условия?

Мария горько скривила губы:

— Когда было мне особенно тяжко, Учитель, я не раз сожалела, что не сделала этого. Мне, наверно, следовало усмирить гордыню свою и спрятать обиду. Я могла бы жить спокойной жизнью в доме, который хотел отдать мне Амос. Занималась бы хозяйством, лечила людей.

И, как знать, может быть, встретила бы однажды достойного человека, возможно, вдовца, который захотел бы скрасить свои преклонные лета в моём обществе. Возможно, была бы я уже сейчас женой и матерью. Вряд ли жизнь моя стала бы счастливой, но, во всяком случае, могла быть достойной.

— Видишь, Мария, ты желала отомстить мужу, а более всего пострадала сама от этой мести. Тебе было больнее, чем ему. Жизнь твоя была более испорчена, чем его. Ты стала более несчастной, чем он. Разве не так? Месть не может принести ни радости, ни счастья, Мария.

А прощение вносит в душу покой и умиротворение. Ты сама ответила на вопрос, который задала мне. Вся твоя жизнь является ответом на него. Тебя ударили, ты нанесла ответный удар. Но удар этот причинил гораздо больше горя тебе самой, чем тому, для кого предназначался. А если бы ты смирилась, Мария, то сумела бы избежать многих страданий в своей жизни. Ты понимаешь, о чём я говорю?

Мария молчала, опустив голову. Потом тихо промолвила:

— Понимаю, Учитель. Понимаю умом, но не сердцем. И тогда понимала, что совершаю чудовищную ошибку, но чувства были сильнее меня. Обида кричала громче разума и заглушала его голос.

Иешуа досадливо поморщился:

— Я знаю, Мария, это трудно понять и гораздо труднее принять. Причём принять раз и навсегда, как непоколебимый закон: делая плохо другому, наносишь ещё больший вред себе самому. Амос, вероятно, тоже был наказан за зло, причинённое тебе? Ведь так?

— Его больше нет. Он отравился, — омертвелыми губами произнесла Мария.

Иешуа горестно склонил голову:

— Человечество неизлечимо больно злобой и ненавистью. Слишком долго следовали люди жестокому правилу: око за око, зуб за зуб. Если вырвали тебе один глаз — вырви два. Если выбили тебе один зуб — выбей четыре. На зло, причинённое тебе, отвечай ещё большим злом.

Но люди не хотят понимать, что так зло в мире будет множиться до бесконечности, и не будет ему конца. Так не лучше ли множить добро, поступая иначе: отвечая на зло добром, а на большее зло — ещё большим добром?

Тогда мир станет чище и светлее, а люди — счастливее. И придёт день, когда никто уже не захочет причинять зла ближнему своему, и добро восторжествует навеки.

Хочешь изменить мир — начни изменять самого себя, а не жди Мессию, который придёт и всё сделает за тебя.

Почему вы всё время ждёте, что кто-то будет всё делать за вас? Почему не хотите сами ни на йоту продвинуться в лучшую сторону?!

Голос его тоскливо зазвенел, оборвавшись на высокой ноте. Он прижал к вискам тонкие пальцы и скорбно покачал головой. Мария изумленно и огорчённо воззрилась на Учителя. Впервые столкнулась она с подобной эмоциональной вспышкой с его стороны.

Только сейчас она внезапно поняла, какое ранимое и горячее сердце скрывается под безмятежной внешностью и спокойно-ровным поведением Учителя. Поняла, что и ему ведомы мука и печаль, сомнения и душевные терзания.

— Прости, Учитель, я, кажется, огорчила тебя, — пролепетала она еле слышно, — Прости…

Но он уже совладал с собой, сдержанно улыбнулся и ласково потрепал её по руке:

— Ну что ты, Мария… Дело не в тебе. Ты-то, как раз многое понимаешь и принимаешь… Душа твоя стала мудрой в скорби и страданиях…

Он помолчал и вдруг, словно вспомнив что-то важное, с живостью обернулся к ней:

— Послушай, Мария, ты сказала, что не была виновна в бесплодии вашего с Амосом брака. Значит, у тебя есть дети? Где же они?

Мария содрогнулась от новой боли, причинённой ей ещё одним воспоминанием, которое она тщательно и безуспешно старалась похоронить на дне своей истерзанной души.

Заметив, как переменилась она в лице, как внезапная бледность покрыла её щёки, Иешуа интуитивно понял, что ненароком коснулся чего-то страшного в жизни несчастной Марии и положил на её руку узкую свою ладонь.

— Не нужно ничего говорить, — торопливо произнес он. — Ты и так причинила себе сегодня много боли, вспоминая свою прошлую жизнь. Не трави себе душу, Мария.

Но она отняла руку и прошептала:

— Лучше вспомнить всё сразу, чем постепенно … Я хочу рассказать тебе обо всём, Учитель. Хочу облегчить свое сердце… Сейчас… А то боюсь, что в другой раз уже не смогу решиться.

Он склонил в согласии голову. Уголки его губ скорбно опустились.

Мария вздохнула и, собравшись с духом, продолжила свой рассказ:

— Спустя некоторое время после того, как ушла я с Гаем Валерием из дома Амоса, вдруг ощутила я признаки того, что понесла. Мне не верилось, ведь мной уже была потеряна всякая надежда на материнство. Но всё указывало на то, что произошло именно это чудо.

Я открылась Гаю Валерию и убедилась, что чудесным и радостным событие это было только для меня. Он поначалу пришёл в страшный гнев, кричал, что я обманула его, прикинувшись неплодной. Потом мало-помалу успокоился и сказал, что отправит меня в деревню, где я смогу ожидать рождения ребёнка. Сказал, что никогда не признает незаконнорождённое дитя иудейки своим, дабы не опорочить чести свободного римского гражданина. Но поможет мне в содержании и воспитании младенца, в особенности, если родится сын.

По пути в ту деревню Гая Валерия нагнал гонец со срочным приказом. В ту пору появился в Иудее Иоанн, которого люди называли Крестителем. Вокруг него стало собираться много народа. Многие оставляли дома свои и имения и шли за ним.

Власти поручили Гаю Валерию узнать, кто этот Иоанн: безвредный блаженный или опасный еретик, готовящий бунт против римского владычества. Ведь Иоанн приходился тебе родственником, Учитель? — прервала Мария свой рассказ.

Иешуа молча кивнул.

— Так вот, Гай Валерий поручил мне поговорить с Иоанном и выяснить его настроение и намерения по отношению к римским властям. Он решил, что с иудейкой Иоанн будет более откровенен.

Я пошла к реке, в которой праведник сей крестил людей. Он был добр со мной, почти как ты, Учитель. Предлагал мне креститься и остаться с людьми, которые были с ним. Сама не знаю, почему я не сделала этого! Всё в моей жизни могло сложиться иначе…

Но тогда я думала о будущем ребёнке и не хотела оставлять его совсем без отца. Кроме того, было мне совестно рожать младенца без мужа. Я долго слушала речи Иоанна о народе Израилевом, о Мессии, о будущем Царстве. И вернулась к Гаю Валерию.

— Кем же тебе показался Иоанн? — спросил Иешуа, — блаженным или еретиком?

— Показался он мне великим пророком, таким, как пророки древности, как Исайя или Иезеекиль. И добрым, мудрым человеком.

Но Гаю Валерию я сказала, что Иоанн всего лишь блаженный, который никому не сможет причинить вреда. Я сказала так, чтобы обезопасить его. Гай Валерий отправил свой отчет, а наутро пришел приказ арестовать Иоанна как бунтовщика, подрывающего устои Римской империи.

Никогда не видела я Гая Валерия в такой дикой, необузданной ярости. С пеной у рта изрыгал он страшные проклятия, называл меня ведьмой и предательницей. Потом стал он безжалостно избивать меня, пиная ногами в спину и живот.

Умываясь слезами, ползала я у него в ногах и умоляла пощадить невинного младенца, который еще даже не родился на свет. Мольбы мои только усилили его ярость. Грязно ругаясь, он процедил сквозь стиснутые зубы, что никогда не станет отцом ублюдка, который когда-нибудь непременно вонзит ему нож в спину.

После слов этих он накинулся на меня, словно необузданный зверь и жестоко надругался надо мной. Но и этого показалось ему недостаточно.

Схватив за волосы, потащил он меня к шатрам своих воинов и бросил им под ноги со словами: «Вот вам забава на сегодняшнюю ночь. Она ваша, можете делать с ней всё, что захотите. И не слишком жалейте её, ведь ей самой только этого и хочется!».

Он выругался, расхохотался и ушёл, ни разу не оглянувшись. Я не знаю, сколько их было. Последнее, что помню — раздирающая боль во всём теле и удушающий скотский запах потных и разгорячённых мужских тел, — Мария судорожно всхлипнула, колючий ком подступил к её горлу, дыхание у неё перехватило.

Она не могла произнести более ни слова. Судорога свела её тело, леденящий холод парализовал все члены.

Иешуа до боли стиснул зубы, порывисто обнял её.

— Не надо, не надо, Мария! — прошептал он побелевшими губами. — Не говори больше ничего!

Она уткнулась лицом в его колени и громко, отчаянно разрыдалась.

— Плачь, плачь, Мария… — он гладил её по голове, словно ребенка. — Тебе станет легче…

Тело Марии сотрясалось от рыданий. Она всхлипывала, затихала на мгновение и снова плакала взахлёб. Слёзы лились и лились, не переставая. И вместе со слезами постепенно вытекала из сердца боль, капля за каплей, и уходила в никуда. Только сейчас она до конца осознала, как устала душа её от этой тяжкой ноши. Как устало сердце её ныть и болеть. Её охватило странное ощущение, что Учитель взял на себя все её муки и страдания. И освобождённому сердцу стало вдруг как-то непривычно легко.

— Отпусти своё прошлое, Мария! — слышала она его тихий голос. — Прости, прости всех и забудь… всё забудь!

Слёзы всё лились ручьём из её глаз. Но это были уже слёзы не боли, а облегчения, прощения и любви. Она рыдала и прощала всех тех, кого уже не было в этом мире. Амоса, Гая Валерия и многих других, кто причинял ей зло.

И тех, кто был ещё жив, но кому больше не было места в её мире, в её памяти. Она прощала и прощалась со всеми своими обидчиками, со своей болью, со своим прошлым. Горячие слёзы лились и несли с собой облегчение и умиротворение. И казалось ей в этот миг, что сможет она всё забыть, что она уже всё забыла…

Мария плакала и не видела, что Учитель тоже плачет вместе с ней. Он сидел, прислонившись к дереву, прикрыв глаза узкой своей ладонью. Переносицу его прорезала глубокая морщина. Уголки губ были скорбно опущены. Из-под плотно сомкнутых век по бледным щекам катились слёзы.

Но то были другие слезы. Сердце его разрывалось от боли и сострадания. В своей ещё недолгой жизни часто сталкивался он с необузданной и бессмысленной человеческой жестокостью. И всякий раз охватывало его чувство беспомощной растерянности и бессилия.

Душа его не понимала, как можно причинять такие страдания и боль своему ближнему, себе подобному. Доброе его сердце проникалось жалостью и любовью ко всему, что живёт: к зверям и птицам, цветам и деревьям, не говоря уже о людях. Ни одно животное не станет терзать другое живое существо без надобности. Животные делают это только для того, чтобы спасти свою жизнь, уберечь детенышей, утолить голод или следуя врождённым охотничьим инстинктам.

И только венец Божественного Творения, только человек способен испытывать извращённое удовольствие от страданий других.

Учитель врачевал различные физические недуги: возвращал зрение слепым; слух — глухим; возможность ходить — хромым. Но он знал, что излечить человеческую душу гораздо сложнее. Раны, оставленные в сердце, глубоки и болезненны и затягиваются с трудом. А шрамы остаются навеки. Физическое тело после погребения превращается в прах. Душа же уносит с собой в Вечность следы земных страстей: страданий и боли, любви и радости. И никогда ничего не забывает. Память души, в отличие от памяти тела, вечна.

Иешуа говорил Марии, чтобы она обо всём забыла, и рука его, гладившая её волосы, давала ей иллюзию этого забвения. Но он знал, что она ничего не забудет, и память обо всех пережитых скорбях и печалях пребудет с нею всегда, даже после смерти.

Тем не менее, ему хотелось дать ей хотя бы временное облегчение, передышку от страданий и боли. И брал он на себя её муку. Рука его гладила её кудри, и все её чувства и эмоции просачивались в сердце его, словно вода в песок. Жгучий трепет первой любви. Сладкая мука первой близости. Блаженное счастье. Первое разочарование. Горечь и обида. Боль в израненном сердце. Боль в истерзанном теле. Страдание и ненависть. Горе и страх, постоянный животный страх перед людской злобой.

Её чувства переполняли его сердце, причиняя невыносимую боль. И слёзы текли по его щекам. Ибо было ему ведомо то, что находится за порогом человеческой жизни. То, о чём люди не знают, и незнание это облегчает им жизнь.

— Бедная, бедная моя Мария! — шептали его дрожащие губы.

Солнце уже клонилось к закату. Небо на западе занялось багровым пламенем.

С полей повеяло свежестью и запахом костров. Один за другим начинали свою мелодичную песнь сверчки, и вот уже затрещали хором, весело и звонко.

А они всё сидели вдвоём: Иешуа, прислонившись к дереву и прикрыв ладонью глаза; Мария, спрятав мокрое от слёз лицо в его коленях. Узкая смуглая рука его гладила шелковистые чёрные кудри, рассыпавшиеся по её вздрагивающим от всхлипываний плечам.

Несколько раз хотели люди позвать их к ужину, но, увидев эту картину, не смели нарушить их уединение. Ибо чувствовали они, что происходит некое таинство, что-то необъяснимое, но очень важное. Что-то, чему не следует мешать. Они замолкали благоговейно и уходили прочь.

Приходил суровый Симон, переминался с ноги на ногу. Неловко теребил курчавую бороду и уходил, пригнувшись, словно стыдясь своего огромного роста. Старался ступать как можно тише.

Подходил рыжеволосый Иуда Искариот. Угрюмо хмурил густые брови, порывался что-то сказать, но так и не решился, ушёл, несколько раз обернувшись на ходу.

Юный Иоанн хотел позвать Учителя и Марию, но не посмел подойти, остановился возле дерева и грустно смотрел на них издали. Обладая развитой интуицией и чутким сердцем, он, пожалуй, один понимал, что сегодня Учитель, как и всякий раз, вновь принял на себя чужую скорбь, чтобы излечить, воскресить бедное человеческое сердце.

Иоанн чувствовал, как тяжело Учителю. Он знал, что далеко не так просто даются ему все «чудеса исцеления». Знал, что всякий раз, когда рука Учителя касается чела больного, входит в него человеческая боль. Всякий раз он словно отдает людям частичку своей души. Облегчая людские страдания, обрекает он на муки себя самого.

И когда толпа вокруг восторженно ревёт: «Осанна!», видя, что очередной расслабленный начинает двигать своими членами, только голубые глаза Иоанна замечают, как горбятся плечи Учителя, сгибаясь под бременем человеческого недуга. Как потухает взор его, а на высоком челе выступают капельки пота.

Как по телу пробегает болезненная судорога, и черты его мучительно искажаются. И как дрожат его тонкие пальцы от пережитого напряжения.

Иоанн знал, что Учитель часто не спит по ночам. Что терзают его боли в груди и в суставах. Что часто охватывает его внезапная слабость и кружится голова.

Иоанн один видел, что творилось с Учителем после того, как воскрешал он людей. Его ломало, трясло, выворачивало наизнанку. Потом он затихал, лежал, скрючившись, а на лице его отражался жуткий ужас смерти, из цепких лап которой вырывал он человеческую душу. Юный ученик понимал, что Учитель в такие моменты видел что-то ужасное и непостижимое для скудного человеческого разума, и благоговейный страх сковывал все его члены. Страх и, одновременно с ним, безмерное сострадание и великая любовь к Учителю.

Иоанн смотрел на Иешуа и Марию, чьи силуэты вырисовывались на фоне уже темнеющего неба. Оба они казались ему такими беззащитными и хрупкими, такими одинокими, что доброе сердце его ныло от жалости.

Он стоял, прислонившись щекой к пахучей смолистой коре дерева. Вечерний ветерок играл белокурыми кудрями. Голубые глаза затуманились от слёз. Сердце его сжимала необъяснимая тоска.

Чуткую душу Иоанна охватило внезапное предчувствие, что вскоре неизбежно должно произойти что-то ужасное, непоправимое и, вместе с тем, что-то непостижимое и великое. Что-то такое, что раз и навсегда изменит его, Иоанна, жизнь. И жизнь Марии. И Симона. И многих других людей. Что-то такое, что перевернёт саму историю и принесёт в этот мир надежду и свет.

Землю постепенно окутывала ночная мгла, поглощая, скрывая в спасительном мраке три одинокие человеческие фигуры.

Мария убрала под покрывало густые кудри, чтобы волосы случайно не попали в пищу, и склонилась над большим котлом. Она медленно помешивала похлебку, время от времени пробуя её на вкус. Нежные щеки её раскраснелись от жара костра, над которым висел котёл.

Утро было ясное. Солнце весело купалось в небесной лазури и ласкало яркими лучами землю, умытую ночным дождем. На душе у Марии было легко и радостно. Она задумчиво улыбалась, подставляя разгорячённое лицо свежему утреннему ветерку, который игриво пытался выхватить из-под покрывала шелковистый локон.

Мария тихонько стала напевать незатейливую детскую песенку. Голос её был чистым и звонким, мелодия текла и журчала, словно ручеек.

Внезапно Мария вздрогнула и оборвала песню на полуслове. В первый момент ей показалось, что её укусил в шею овод. Она тряхнула головой и поняла, что жалит её отнюдь не насекомое, а чей-то свербящий, жгучий взгляд. Она ощутила леденящий холодок и саднящую боль в сердце. Это мог быть только он.

Мария обернулась, и лицо её омрачилось. Так она и думала! Позади, опершись рукой о дерево, стоял Иуда Искариот. Медные его волосы огнем полыхали на солнце, а губы были искривлены в постоянной презрительной ухмылке. Он задумчиво жевал травинку и бесстыдно разглядывал её с головы до ног.

Мария нахмурила брови и отвернулась. Чудное утро было безнадежно испорчено. Она физически ощущала, как горящий взор его дерзко ощупывает её хрупкие плечи, тонкий стан, все её гибкое, стройное тело, словно снимая с него одежды. Мария почувствовала себя неуютно, поникла, сжалась. Ей захотелось стать незаметной, а ещё лучше, совсем невидимой, раствориться в прозрачном утреннем воздухе.

Мария не любила Иуду. И боялась его. Она чувствовала, что он был единственным из людей, окружавших Иешуа, кто мог причинить ей зло, мог обидеть её.

Никто из окружения Учителя — ни мужчина, ни женщина, ни ребёнок — никогда, ни словом, ни взглядом не напоминали ей о её прошлом. Никто не выразил своего отношения к жизни, которую она вела раньше. Напротив, все очень скоро полюбили её за доброту, за кроткий, спокойный нрав, за трудолюбие. Все были добры к ней и неизменно приветливы. Все, кроме Иуды.

Мария невзлюбила его с первого дня их знакомства, с первого взгляда. Она вспомнила тот день, так круто изменивший её жизнь. Тогда Учитель разрешил ей пойти с ним и представил её своим ученикам.

Марии живо вспомнилось, как стояли они, молча, растерянные и смущённые, потупив головы. Видно, решение Учителя не пришлось им по нраву. Они не понимали его, но не смели перечить. Неловкое молчание тогда затянулось. Ей хотелось провалиться от стыда сквозь землю. Ещё немного, и она выбежала бы вон из дома, и никогда не посмела бы вернуться.

Первым опомнился Иоанн, самый юный из учеников Иисуса, и самый любимый. Он шагнул к ней, улыбаясь своей обезоруживающей, открытой улыбкой, заключил её в объятия и приветливо произнес:

— Добро пожаловать, Мария! Во мне ты всегда найдешь преданного и любящего брата!

Сердце её захлестнула волна щемящей нежности и горячей благодарности к этому белокурому юноше. Мария очень скоро полюбила Иоанна: его мечтательные, небесно-голубые глаза, ласковую улыбку, ребяческий смех. Он напоминал ей о её юных братьях, оставшихся в родительском доме.

У него было доброе, открытое для всех сердце. Все чувства, рождавшиеся в юной его душе, сразу отражались на нежном, почти девичьем, ещё безбородом и безусом лице. Он белозубо улыбался и звонко, заразительно смеялся, когда ему было весело. Заливался краской, когда гневался или чего-то стыдился. Горько, не скрывая слез, словно обиженный ребенок, плакал, когда ему было грустно.

Причём, слезы его могли быть вызваны самыми разными причинами: словами Учителя, оскорбительным замечанием какого-нибудь горожанина, смертью маленького ягненка.

Пухлые губы его начинали дрожать, а выражение лица становилось беспомощным, совсем детским. Марии в такие минуты хотелось крепко его обнять, прижать к груди белокурую голову и утешить какими-нибудь ласковыми словами. Но она не смела. Опасалась, что поймут её превратно. Что пойдут разные толки и слухи.

Привязанность, которую испытывала Мария к Иоанну, была взаимной. Назвавшись её братом, он, действительно, полюбил её, как родную сестру.

Часто ластился к ней. Шёпотом поверял ей свои беды, свои робкие мечты и надежды.

Сразу после Иоанна к Марии подошёл Симон, огромный и непоколебимый, как скала. Она оробела, когда увидела крутые плечи его, могучую грудь и услышала громоподобный голос, который произнес:

— Мы рады тебе, Мария!

Лишь потом она узнала, какой застенчивый и скромный человек скрывается под столь впечатляющей наружностью. И какое доброе, неподкупно честное сердце бьётся в этой широкой груди.

Вслед за Симоном к Марии стали подходить и остальные ученики Иисуса.

Брат Симона, Андрей, такой же величественный и немного неуклюжий. Золотоволосый и удивительно красивый Иаков с глазами синими и безмятежными, как морская гладь. Застенчивый Филипп, излучающий молодую силу и здоровье. Варфоломей, остроносый, высокий и худой, словно жердь, похожий на несчастную, одинокую птицу. Коренастый Матфей. Невысокий, юркий Фома с курчавой головой и любопытными, чёрными, как маслины, глазами. Другой Иаков, Алфеев, серьёзный и грустный, словно озабоченный какой-то печальной думой. Симон Зилот, в противоположность своему могучему тезке, маленький и тщедушный, добродушный и весёлый. Иуда Иаковлев, утончённый, несколько жеманный, медлительный юноша.

Все они доброжелательно приветствовали её, улыбались, кто застенчиво, кто печально, кто сердечно и весело. И стало ей вдруг так хорошо и уютно среди этих молодых, добрых и простых людей, даривших ей тепло своих сердец.

Последним подошел Иуда Искариот, и она впервые ощутила на себе этот его колючий, недобрый взгляд. Он посмотрел на неё насмешливо, презрительная усмешка скривила его губы. Театрально поклонившись, Иуда произнес:

— Добро пожаловать дорогая Мария! Уверен, что тебе с нами будет хорошо!

С тех пор горящий его взор преследовал её неотступно. Он смотрел на неё именно так, как часто смотрит мужчина на продажную женщину: с откровенной похотью и, в то же время, с глубоким презрением, уничижением. Марию оскорблял и коробил этот наглый взгляд.

Но порой она с ужасом и отвращением осознавала, что Иуда волнует её.

Что от его раздевающего взора горячий трепет пробегает по всем её членам. Женским чутьём она угадывала, что, несмотря на презрительный вид, втайне восхищается он её красотой, её грацией и женственностью и безумно желает её. Страсть сквозила в его глазах, в его движениях, даже в его молчании.

И, несмотря на стойкую неприязнь, которую она питала к Иуде, это всё же льстило её женскому самолюбию.

Мария не терпела его, но находила крайне привлекательным. Иуда был красив той особой грубой мужской красотой, которая часто покоряет женщин: густые кудри цвета начищенной меди; суровое лицо с грубоватыми чертами; зелёные прозрачные глаза, прищуренные, вечно смеющиеся; крупный чувственный рот; самоуверенная улыбка, обнажающая крепкие белые зубы.

Атлетическое телосложение полностью соответствовало его внешности: широкие плечи, узкая талия, красивые, сильные руки. От всего его облика веяло необузданной силой и животной чувственностью.

Мария знала, что мечтает он о её ласках, но не смеет их домогаться. Боится сокрушающего гнева Симона. Боится, что Учитель прогонит его. Поэтому довольствуется лишь тем, что пожирает её глазами всякий раз, когда рядом никого нет. Вот и сейчас стоит и сверлит её своим огненным взором, заставляя испытывать неловкость и досаду.

Мария помешивала похлебку. Щёки её горели. Внезапно поляна наполнилась радостным и возбужденным щебетом детских голосов. Она подняла голову и сразу позабыла об Иуде. Сердце её наполнилось радостью, а лицо озарила улыбка. К ней, в окружении ребятни, направлялся Учитель.

Детишки галдели, перебивая друг друга:

— Учитель, расскажи притчу!

— Нет, лучше слепи голубей из глины!

— Нет, притчу, притчу!

— Хочу глиняного голубя!

Иешуа рассмеялся радостно и звонко, поднял руки:

— Тише, тише, успокойтесь! Давайте сделаем так: я буду лепить голубей и рассказывать притчи. Согласны?

Дети запрыгали вокруг него и захлопали в ладоши. А один из малышей, озабоченно наморщив лобик, удивленно поднял на него доверчивые круглые глаза:

— Как же будешь ты и лепить, и рассказывать вместе?!

Учитель, расхохотавшись, подхватил малыша на руки и расцеловал в обе щеки.

Счастливо улыбаясь, с ребенком на руках, подошел он к Марии и спросил:

— Как ты себя чувствуешь, Мария?

— Спасибо, Учитель, замечательно! — улыбнулась она в ответ. — Сегодня такое чудесное утро!

Он согласно кивнул и, заслонившись ладонью от солнца, поглядел в сияющее небо, на котором не было ни облачка:

— Ты права, утро на редкость свежее и ясное, но день обещает быть жарким.

Он потянул носом воздух и блаженно закрыл глаза:

— Как вкусно пахнет! На свежем воздухе так хочется есть! Правда, ребятишки?

Дети окружили котёл и стали принюхиваться к клубившемуся из-под крышки пару. Делали они это так забавно и были так похожи на маленьких пузатых щенят, что Мария и Иешуа одновременно рассмеялись.

— Обед ещё не готов, потерпите немного, — улыбаясь, произнесла Мария.

Малыши разочарованно покрутили головками и стали тянуть Иешуа за руки и одежду.

— Идём же, Учитель! Ты обещал лепить голубей! И притчу, притчу! — запищали они тоненькими звонкими голосами.

— Идёмте, идёмте, — он осторожно опустил кроху на землю и направился в тень развесистого дерева.

Ребятишки расположились вокруг него: кто-то улегся на живот, болтая босыми ногами и приготовившись слушать Учителя; кто-то начал месить глину для голубей.

Мария готовила пищу, с умилением и тайным трепетом в груди наблюдая за Учителем. Редко видела она Иешуа таким радостным и веселым. Тонкие смуглые пальцы его умело лепили из податливой глины фигурки птиц: летящих, с поднятыми, развёрнутыми крыльями; спящих, спрятавших голову под крыло; клюющих зерно; крошечных птенцов; задорных, взъерошенных воробьёв.

Каждую вылепленную птицу передавал он ребятишкам, а они раскладывали фигурки на солнце для сушки. За делом он рассказывал детям незатейливые истории, шутил и смеялся тихим, счастливым смехом. Тёмные глаза его блестели, на пухлых губах играла улыбка.

Своим чутким женским сердцем Мария угадывала, что только среди детей ему бывает так хорошо, так легко и спокойно. Только дети не взваливают на него своих проблем, доверчиво тянут к нему ручонки, изумляются искренне, смеются от сердца. Мария чувствовала, что, играя с детьми, Учитель отдыхает душой, на время сбрасывая с себя бремя какой-то великой скорбной думы, постоянно терзающей его сердце.

Иешуа тыльной стороной ладони убрал со лба непослушную прядь темных волос и перепачкал глиной нос и щеки. Ребятишки звонко расхохотались. Он тоже рассмеялся над своей неловкостью.

Глядя на Учителя, Мария подумала о том, что сейчас он и сам похож на ребенка, на этакого юного сорванца. Или нет, возразила она себе, скорее похож он на молодого любящего отца, играющего со своими чадами. Отца!..

Сердце Марии внезапно сладостно и горько защемило от этого сравнения. Да, когда-нибудь возьмет он себе жену, которая родит ему сыновей, он станет отцом.

Если бы могла она хотя бы мечтать, лелеять крошечную надежду на то, что он когда-то… Тут Мария помотала головой, желая избавиться от жгучих опасных мыслей, которые в последнее время всё чаще одолевали её по ночам, налетая, словно ураган, лишая её покоя и сна.

Вдруг она заметила, что Учитель внимательно и изучающе смотрит на неё, словно желая проникнуть в её думы. Встретившись с ней глазами, он ласково улыбнулся.

Сердце её растаяло от этой улыбки, словно воск от печного жара. Мария неожиданно смешалась, покраснела и склонилась над кипящим котлом.

Из-за деревьев показалась Марфа, молодая, полная и добродушная женщина. У неё было круглое улыбчивое лицо, блестящие чёрные глаза и очаровательные ямочки: на пухлых щечках; на мягком подбородке; на маленьких детских ручках.

— Здравствуй, Мария, как ты? — приветливо произнесла она своим певучим голосом.

Мария улыбнулась и кивнула:

— Здравствуй, Марфа, всё хорошо.

Марфа засеменила в сторону Иешуа:

— Доброе утро, Учитель!

— Мир тебе, Марфа! — он приветственно поднял руку.

— А ну-ка, дети, дайте Учителю отдохнуть и пойдёмте со мной! Разве забыли вы, что должны сегодня мыться?

Ребятишки сгрудились в одну кучу и запищали, словно испуганные птенцы. Они не любили, когда Марфа их купала: она не позволяла баловаться и плескаться и больно терла мочалкой вечно перепачканные пятки и не отмывающиеся коленки.

— Не смейте мне перечить! — прикрикнула Марфа деланно строгим голосом и принялась отчитывать малышей. — Вы только посмотрите на свои чумазые лица! А руки! И одежду вы всю выпачкали в глине! Разве Отец наш Небесный велит нам ходить такими грязными и неумытыми?

— Слушайтесь Марфу, дети! — с улыбкой произнес Учитель. — Вы непременно должны помыться. Ступайте, выкупайтесь, а потом приходите слушать проповедь. Да благословит вас Господь!

Он по очереди целовал черноволосые, белокурые, рыжие и русые головки.

Марфа собрала детишек и повела их, горделиво семеня своими маленькими ножками. Присмиревшая ребятня послушной стайкой отправилась вслед за ней.

Мария подумала, что Марфа похожа на наседку с цыплятами и засмеялась.

— Что тебя так развеселило, Мария? — улыбаясь, спросил подошедший к ней Иешуа.

— Я сравнила Марию с наседкой, опекающей своих цыплят, — Мария обернулась к Учителю и, увидев его безнадежно перепачканное глиной лицо, снова громко рассмеялась. Она хохотала так заразительно, что и он принялся смеяться, не понимая причины её внезапного веселья.

Краем покрывала вытерев выступившие от смеха слезы, Мария выдохнула:

— Ох, Учитель! Хорошо, что Марфа и тебя не увела с собой, чтобы выкупать вместе с ребятишками! Твоё лицо! Оно всё выпачкано в глине!

Он виновато и смущённо развел руками:

— Я и сам заигрался, словно дитя! Ты не польёшь мне воды, чтобы я мог умыться?

— Конечно, Учитель! — Мария налила в кувшин подогретую воду и смешала её с холодной.

Иешуа подставил ладони.

— Погоди, Учитель, — она поставила кувшин на землю и принялась закатывать ему рукава.

— Не то ты намочишь одежду, — пояснила она и, помолчав, произнесла, — Я вижу, ты любишь детей, Учитель.

Он радостно улыбнулся:

— Как же их не любить, Мария? Они так открыты, искренни и непосредственны! Они не лгут и не притворяются. Души их чисты и прозрачны, словно воды ручья. все их мысли и чувства видны, как на ладони. В сердцах их нет места для ненависти. Они полны любви ко всему живому.

Новорождённое дитя радуется всему: ласковой материнской улыбке, сильным и надежным отцовским рукам, солнечному свету, птичьему гомону. Душа его открыта для любви и готова вместить в себя весь мир. Именно дети первыми унаследуют Царствие Божие.

Если бы люди, взрослея умом, душой продолжали оставаться детьми! Мир был бы сегодня совсем иным, а земля превратилась бы в райский сад!

По лицу Учителя пробежала тень.

Закатав ему один рукав, Мария принялась за другой.

— Знаешь, Учитель, — проговорила она грустно, — когда-то давно, в ранней юности, я так мечтала о детях! Надеялась, что будет их у меня много-много! Думала, что буду любить их всем сердцем, растить их, заплетать дочерям шелковистые косы…

— Но, — она вздохнула, — по воле Господа, мечтам моим не суждено было осуществиться.

— Ну что ты, Мария! — протестующе произнёс он. — Ты ведь ещё так молода! Можешь ещё выйти замуж и стать матерью.

Мария печально покачала головой:

— После того, что … со мной произошло, повитуха сказала, что у меня больше никогда не будет детей.

— Как может повитуха знать то, что ведомо одному только Господу! — мягко возразил Учитель. — Помнишь, Мария, ты сама говорила об Аврааме и супруге его? Сарра тоже не верила, что сумеет в старости иметь детей, но по Божьей воле родила сына. А ведь ей было девяносто лет! Сколько лет тебе, Мария?

— Двадцать пять.

— Вот видишь! — шутливо воскликнул он. — Всего двадцать пять! У тебя в запасе ещё более шестидесяти лет!

Она улыбнулась, смахнув с ресниц непрошенные слёзы. Учитель хотел провести рукой по её волосам, но, взглянув на свою испачканную ладонь, опустил её и сказал серьёзно и убеждённо:

— У тебя всё будет хорошо, Мария. Непременно будет. Нужно лишь верить. Вера творит чудеса!

Она молча кивнула и, опустив голову, стала лить воду в его руки.

— А ты, Учитель? — спросила она вдруг.

— О чем ты, Мария? — не понял он.

— Ты хочешь иметь детей?

— Я?! — резко выпрямившись, Иешуа изумленно воззрился на неё.

Видя, что она молча ждёт ответа, он в замешательстве пробормотал:

— Я … Я никогда об этом не думал…

— Но почему?! — в свою очередь удивилась Мария. — Ты молод, здоров… хорош собой, любишь детей. Из тебя получился бы замечательный отец!

— Ты так думаешь? — он как-то неловко усмехнулся.

— Я в этом уверена!

Иешуа ополоснул лицо и задумчиво произнес:

— Наверно, это чудесно — быть отцом!

Лицо его приобрело мечтательное выражение и казалось теперь совсем юным:

— Смотреть на маленького человечка, которому сам дал жизнь. Прижимать к груди крошечное тёплое тельце, рождённое от твоей плоти. Поддерживать дитя за руку, когда оно впервые неуверенно и робко ступает по земле. Видеть его первую улыбку, слышать первый лепет. Да, Мария, наверно, я бы хотел иметь детей, но…

Он не договорил, и лицо его омрачилось. Чутьё подсказало Марии, что разговор этот не следует продолжать, и она молча протянула ему полотенце. В какой-то отрешённой задумчивости принялся он вытирать руки.

— Учитель, — тихо окликнула его Мария. — Позволь мне стереть глину с твоего лица. Ты плохо умылся.

Она смочила в воде кончик полотенца и, приподнявшись на носках, стала вытирать ему лоб и щеки. Никогда еще не чувствовала она его столь близко. Явственно ощущала она его теплое дыхание на своей щеке и тонкий, слабый аромат луговых трав, исходивший от его тела. Сердце её замерло, оборвалось, затрепетало, словно птица, попавшая в силки охотника. Кровь прилила к лицу и застучала, запульсировала в висках.

Он машинально поднял руку, чтобы убрать со лба непослушную прядь и ненароком коснулся её руки. Ей показалось, что её с головы до пят пронзила молния.

По тому, как вздрогнул Иешуа, каким прерывистым стало его дыхание, она поняла, что он почувствовал то же самое. В устремлённых на неё темных глазах уловила она какую-то напряжённость, смятение.

У Марии было такое ощущение, что жизнь внезапно остановилась, и остались они одни в целом свете. Всё вокруг неуловимо изменилось. Солнечный свет стал неестественно белым. Замерли облака, плывущие по лазурному небосводу. Утих игривый ветерок. Прекратился птичий гомон в ветвях деревьев. Прозрачный воздух словно сгустился. Наступила поразительная тишина.

Мир стал зыбким и нереальным. Реальными были только они двое. Только бешеный стук двух сердец. Только огонь, бегущий по жилам и будоражащий молодую кровь.

Полураскрытые губы его были совсем-совсем близко. У Марии закружилась голова и перехватило дыхание. Она закрыла глаза…

— Учитель! — ненавистный голос раздался в полуденной тишине, словно гром среди ясного неба. У Марии подогнулись колени. Иуда!

Она обернулась: по сжатым его кулакам и перекошенному от с трудом сдерживаемой ярости лицу ей стало ясно, что стоит он здесь уже давно.

И наблюдает.

— Учитель, — Иуда устремил потемневшие от гнева глаза в сторону Иешуа, — народ собрался и хочет слушать тебя.

Иешуа отрешенно провёл ладонью по лицу, стряхивая забытье. У него был такой вид, словно очнулся он от глубокого сна.

— Да, уже иду. Спасибо, Иуда.

Он обернулся к ней:

— Ты идешь, Мария?

Она покачала головой и с трудом вымолвила:

— Нет … я … должна готовить … обед …

Он кивнул и удалился прочь стремительными шагами, точно убегая.

Одним прыжком разъярённой пантеры Иуда подскочил к Марии и больно схватил её за руку:

— Послушай, ты, потаскуха, что задумало твоё блудливое сердце?! Как смеешь ты касаться нечистыми своими помыслами Учителя?! Я давно замечаю, как ты вьёшься подле него. Он наивен, словно дитя, но я-то вижу тебя насквозь!

Мария попыталась вырваться, но он стиснул пальцы ещё сильнее.

Она вскрикнула от боли.

— Ты знаешь, как находить слабое место у мужчины! — горячее дыхание со свистом вырывалось из его дрожащих от ярости ноздрей. — У Учителя доброе сердце. И ты этим успешно пользуешься: прикидываешься несчастной, вызываешь к себе его жалость.

Он и не подозревает, какую змею пригрел на груди своей! Он не видит, как ты уловляешь его в ловко расставленные сети своей неуемной похоти! Он, несчастный, и не заметит, как впадёт с тобою в грех и так вываляется в грязи твоей, что никогда уже не сумеет отмыться! Дьявольская дочь! Хочешь сбить его с истинного пути? Только тогда порочная душа твоя успокоится?

— Мерзавец! — она вырвала руку из его железных тисков и побежала в ближайший шатер. Ей хотелось укрыться от Иуды, от его злобных, оскорбительных слов. Вбежав в прохладную тень шатра, она закрыла руками пылающее лицо.

Обвинения Иуды были обидны и жестоки, но где-то в глубине её сердца зашевелился и загрыз душу червь сомнения — а так ли несправедливы слова его? А вдруг хоть десятая часть из того, что сказал он ей — правда? Может, и впрямь душа её порочна, а тело похотливо?

Позади раздались тяжёлые шаги. Мария обернулась: широко расставив ноги и, тяжело дыша, перед нею стоял Иуда. Долго и трудно сдерживаемая страсть, подогретая бешеной ревностью, опьянила его. Животное желание захлестнуло всю его необузданную натуру. Он грубо прижал Марию к плотно натянутой ткани, служившей в шатре стеной.

— Почему такие порочные женщины, как ты, имеют необъяснимую власть над мужчинами? — жгучее его дыхание обжигало ей щеку; зелёные кошачьи глаза горели.

— Я так желаю тебя, что просто теряю рассудок…

— А ты не боишься вываляться в грязи? — с ненавистью процедила Мария.

— Я — нет! Я мужчина, а не святой. Я знал многих женщин… Но ни одна из них не сравнится с тобой, Мария! — он больно впился поцелуем ей в шею.

— Ну, зачем тебе Учитель, Мария?.. У него ведь рыбья кровь! Оставь ему проповеди и молитвы! — бормотал он, задыхаясь. — Тебе нужен настоящий мужчина, такой, как я! Я ведь чувствую, какая пылкая и необузданная у тебя плоть! Всем своим существом ощущаю я, как кипит твоя кровь, и огонь разливается по жилам… Только я могу дать тебе то, что ты желаешь!

Поцелуи его были больше похожи на укусы, а горячая рука мяла подол её платья, задирая его всё выше.

Мария собрала все свои силы и резко оттолкнула его:

— Нет!

Она попыталась бежать, но Иуда ловко подставил ей подножку. Она упала, разбив в кровь колени. Он перевернул её на спину и навалился всем телом. Мария сопротивлялась, как дикая кошка, но он был гораздо сильнее её.

Тогда она закричала, призывая на помощь. Он грубо закрыл ей рот рукой. Она вонзила острые зубы в его ладонь.

— Вот стерва! — вздрогнув от боли и удивления, он отдернул руку. Из раны потекла кровь.

— Я вижу, ты совсем разучилась вести себя с мужчинами! Что же, придется напомнить, как это делается! — он наотмашь ударил её по лицу.

У Марии потемнело в глазах. На какое-то время лишилась она чувств.

Очнувшись, почувствовала, как рука Иуды крадется по обнаженным её коленям, оставляя на белой коже кровавый след. Обессиленная, она больше не могла сопротивляться. Откинула голову, крепко зажмурив глаза и в отвращении стиснув зубы…

— Иуда! — раздался вдруг снаружи спасительный голос. — Где ты, Иуда?

— Ч-чёрт! — выругался Иуда и вскочил. — Иоанн, дьявол его забери! Какая нелёгкая принесла его так не вовремя?!

Он легко, словно перышко, поднял Марию и поставил её на ноги.

— Смотри, Мария, не смей никому жаловаться! Даже в мыслях этого не держи! — угрожающе зашипел он. — Не то ославлю тебя перед всем народом! Скажу, что истосковалась ты по мужским ласкам, завлекла меня блудливыми уловками и пыталась соблазнить, дабы удовлетворить свою ненасытную плоть. Как ты думаешь, кому поверят скорее? Я — ученик Иешуа. Я с ним уже около двух лет, и всё это время поведение моё было безупречным. Ты же — блудница, которую хотели забить камнями за любодейство, и которую Учитель подобрал на улице и вытащил из грязи. Так что, лучше держи свой язык за зубами!

— Иуда! — вновь позвал Иоанн.

— Да иду же я, иду! — поправляя одежду, Иуда почти бегом вышел вон.

— Где ты был, Иуда? — послышался по-детски возмущённый голос Иоанна. — Учитель хочет, чтобы ты слушал его проповедь. Я тебя зову, зову…

Иоанн запнулся и воскликнул с изумлением:

— Что у тебя с рукой, Иуда? Ты весь в крови!

— Да я хотел подстричь себе бороду, порезался, зашёл в шатер поискать какую-нибудь тряпицу, чтобы перевязать рану. Ничего не нашёл.

— Ты был там один, Иуда? — с ревнивой недоверчивостью спросил Иоанн. — Или с тобой был кто-то ещё?

Он сделал шаг по направлению к шатру.

Мария поискала глазами, куда ей спрятаться. Она не хотела, чтобы Иоанн знал о том, что здесь произошло.

— Ну конечно, один! — раздражённо произнес Иуда. — С кем, по-твоему, я должен был там находиться?

— А где Мария? Ты не видел Марии, Иуда?

— Об этом тебе лучше спросить у Учителя. — процедил Иуда сквозь зубы. — Последний раз я видел их вместе… Ну, идёшь ты или нет, Иоанн? Или так и будешь стоять у шатра, словно соляной столб? Отыщется твоя Мария! Куда ей деваться? Здесь она где-нибудь.

— Да… я иду, иду!

Шаги и голоса их стали удаляться. Воцарилась тишина. Мария обессиленно опустилась на землю. Голова её гудела. Тело ныло, словно от побоев. Мария дотронулась до горевшей щеки и скривилась от боли. Только бы не распухло всё, да глаз не заплыл!

Мария расплакалась. Угрозы Иуды её не страшили: она знала, что поверят ей и Симон, и Иоанн, и Учитель.

Учитель! Вот что волновало и беспокоило её сейчас. Она любила его с того самого момента, когда впервые увидела. Он спас ей жизнь, остановив озверелую толпу. Он принял её, словно сестру, невзирая на её прошлое. Он изменил её судьбу, подарил ей новый мир. Он слушал её исповеди и утешал, когда было ей больно и тяжело. Он научил её иначе смотреть на мир и относиться к людям. И она любила его, но никогда не смела мечтать о нём.

А сегодня внезапно поняла, что любовь её стала иной. Близость его взбудоражила её кровь, пробудила страстные желания и мечты, доселе тщательно прятавшиеся где-то очень глубоко, в самом тайном уголке её души.

А слова гнусного Иуды заставили её по-новому посмотреть на свои чувства.

Она стала сомневаться, вправе ли она так любить Учителя. Не оскорбляет ли она своими низменными желаниями чистоту их отношений. Не толкает ли она и его неосознанно на путь греха. Долго сидела Мария в полумраке шатра. Мысли её путались, а сердце наполняла глубокая печаль.

Последние дни Мария ходила, словно тень. Машинально выполняла она работу по хозяйству. Невпопад отвечала на вопросы. Почти ничего не ела. Все замечали, что она осунулась и похудела, обеспокоенно справлялись о её здоровье, но она отвечала, что с ней всё хорошо.

Иуда думал поначалу, что переживает она из-за того, что произошло между ними в шатре. Но Мария практически не замечала его. Он понял, что не собирается она ничего никому рассказывать, и успокоился.

Учитель много раз пытался узнать, что беспокоит и печалит её, но Мария избегала его расспросов, избегала его самого. Она боялась оставаться с ним наедине, боялась, что не совладает со своими эмоциями, выдаст свои чувства. Ей этого не хотелось. Не хотела она, чтобы догадался он о её мыслях и желаниях.

На землю опустился теплый летний вечер. Всюду загорелись костры; зазвучали голоса, песни и смех: люди отдыхали от дневных своих трудов.

Мария в одиночестве сидела у огня и задумчиво, отрешённо глядела на пламя. Огненные языки его извивались, причудливо переплетаясь в фантасмагорическом танце, красные искры с треском взлетали в бархатно-черное глубокое небо.

На душе у неё было тоскливо и беспокойно.

— Здорова ли ты, Мария? — тихий участливый голос заставил сжаться её сердце.

Учитель присел рядом и протянул к костру узкие свои ладони. Она молча кивнула.

— С тобой творится что-то неладное, — он пристально посмотрел на неё. Огненные блики пробегали по бледному лицу его и отражались в тёмных глазах. — Что случилось? Тебя кто-то обидел?

— Со мной все хорошо, Учитель, — промолвила она, не глядя на него.

Он покачал головой:

— Я ведь вижу, Мария: ты подавлена, всё время молчишь, избегаешь говорить со мной. Быть может, дело во мне? Может, я чем-то обидел тебя ненароком?

Мария грустно опустила голову:

— Что ты, Учитель! Разве можешь ты кого-либо обидеть?

— Тогда почему ты не поделишься со мной свое печалью? Поговори со мной, Мария, излей душу. Тебе станет легче. Я помогу тебе, если сумею.

Она подняла на него глаза, но тотчас отвела взгляд:

— Мне нечего сказать тебе, Учитель. Всё хорошо.

Иешуа почувствовал, что его присутствие тяготит Марию, что хочет она остаться одна. Он поднялся, хотел провести рукой по её волосам. Она резко отстранилась, испугавшись, что сможет он понять, прочувствовать через прикосновение мысли её. Рука его повисла в воздухе.

Он печально повёл плечами и тихо произнес:

— Если захочешь поговорить, приходи ко мне в любую минуту. Я всегда готов выслушать тебя, Мария. И всегда готов помочь.

Слезы навернулись ей на глаза.

— Я знаю это, Учитель… Спасибо! — прошептала она.

Иешуа кивнул и, ссутулившись, стал удаляться в сторону своего шатра.

Она осталась наедине со своими печальными мыслями и бесконечными сомнениями, терзающими её душу. День ото дня всепоглощающая страсть росла в её сердце и полыхала, словно пламя костра, готовая в любую минуту превратиться во всё пожирающий пожар.

Мария страдала. Мысли об Учителе причиняли ей боль. Она не могла отдаться своей любви, окунуться в неё без оглядки, с головой, потому что считала чувства свои недостойными, точнее, считала себя недостойной его.

— Иуда прав, — с горечью прошептала она, — я всего лишь блудница. Я вся в грязи — и душой, и телом. Я не могу, не вправе любить его. Любовь моя оскорбительна для него.

Мария вновь погрузилась в горькие раздумья. Она мучительно старалась понять свои чувства, вникнуть в глубину своих переживаний.

«Ну почему, почему должна я стыдиться любви своей, прятать её от людских взоров? Разве любовь моя — преступление? Разве можно испачкать кого-нибудь любовью?» — путаные мысли её лихорадочно бежали одна за другой.

«А если сказать ему о своих чувствах, признаться в грешной своей любви?» — вкрадчиво вопросила глубинная, тайная часть её души.

«Нет, нет! Он ничего не должен знать, ни о чём не должен догадываться!» — ужаснулась другая, та, которая следовала установленным нормам. Та, которая стыдилась и боялась людского злословия.

«Но почему? Ведь он всегда относился с пониманием и участием ко всему, что ты говорила. Он всегда старался помочь тебе и утешить. И сегодня сказал, что готов выслушать тебя вновь!»

«Я не могу, не могу сказать ему об этом! Он станет презирать меня! Я навсегда потеряю его доверие и дружбу!»

«Разве он хоть раз осудил тебя за грехи твои, Мария? Разве не простил он тебе всего, что творила ты в прошлом?»

«Простил. Но то было в прошлом. А моя любовь — это настоящее. Сумеет ли он понять мои чувства, не отшатнется ли с презрением и отвращением, как от блудницы, так и не сумевшей исправить порочную свою натуру?»

«Любовью оскорбить нельзя, Мария! Откройся ему, он поймет и простит, — настаивал голос, идущий из тайной глубины её души, — хватит страдать и мучиться сомнениями! А вдруг он тоже любит тебя? И тоже боится признаться? Если будешь столь трусливой, то так никогда ничего не узнаешь! И оба будете несчастливы!»

Эта мысль поразила её. Вихрем пронеслись перед внутренним взором её воспоминания: его внимательный, какой-то настороженный взгляд, безмолвно говорящий о чем-то; его нежная, даже слишком нежная улыбка, обращённая к ней; его рука, касающаяся её волос так трепетно, словно боязливо.

Она всегда чувствовала, относится он к ней иначе, чем к другим. В терпеливом его участии и доброте сквозило что-то ещё, что было незаметным для чужих взоров, но ей говорило о многом; пугало её и, одновременно, переполняло чувством щемящего счастья.

Мария отчаянно замотала головой и в мучительном раздвоении продолжала вести разговор сама с собой.

«Нет, нет! Этого не может быть! Учитель добр со мной, как и со всеми. Он просто жалеет меня за мои страдания. А я пытаюсь усмотреть в его жалости что-то еще! Я выдаю желаемое за действительное!»

«Что ты знаешь о его чувствах? Что руководит им — жалость или любовь? Вспомни, как он смотрит на тебя! Разве жалость читаешь ты в глазах его? И разве жалость не является одной из многих граней любви? Ступай к нему, откройся, и только тогда узнаешь всё до конца!»

«Я не могу! Мне страшно!»

«Чего ты боишься, Мария?»

«Он прогонит меня! Будет презирать!»

«Ты действительно так думаешь? Может, ты боишься, что он не прогонит тебя? Возможно, ты боишься любви?»

«Я не знаю! Я совсем запуталась!»

«Ступай к нему! Только он может разрешить все твои сомнения. Только он сумеет помочь тебе!»

И Мария решилась. Вскочив, она, словно пьяная, нетвёрдыми шагами направилась к его шатру. Голова её пылала, мысли путались, а сердце бешено стучало.

Остановившись возле шатра, она почувствовала, что решимость её улетучилась. Ноги стали ватными; по телу разлилась мучительная слабость; сердце задрожало и оборвалось. Она поняла, что не может сделать более ни шага. Собрав свою волю в кулак, боясь передумать и уйти прочь, дрогнувшей рукой откинула она полог шатра и вошла.

Иешуа сидел на скамье и читал какую-то древнюю книгу при тусклом свете маленькой свечи.

Вместе с Марией в шатёр ворвался порыв ночного ветра. Пламя свечи затрепетало. По натянутой ткани шатра тревожно заметались призрачные тени.

Иешуа поднял голову. Улыбка озарила его лицо:

— Ты пришла, Мария! Я ждал тебя!

— Ты меня ждал, Учитель? — голос её предательски дрогнул.

Он поднялся ей навстречу и протянул руку:

— Ждал. Я знал, что ты захочешь поговорить со мной. Садись, Мария.

Взяв её за руку, подвёл к скамье, усадил. Сам сел рядом и посмотрел на неё выжидающе.

Мария смешалась. Она не знала, как начать разговор. Молчала, не смея поднять глаз. Наконец, решилась.

Выдохнула почти шёпотом заветные, мучительные слова:

— Я … Я люблю тебя, Учитель!

Посмотрела ему прямо в глаза. На лице его появилось выражение удивлённого недоумения:

— Я знаю, Мария. Я тоже люблю тебя.

Она досадливо поморщилась, покачала головой и торопливо проговорила:

— Нет, ты не знаешь! Ты ничего не знаешь! Я люблю тебя не так, как ты думаешь! Я люблю тебя совсем иначе!

В тёмных глазах его отразилась тревога, брови изогнулись. Он хотел что-то сказать, но Мария бросилась ему в ноги и заговорила бессвязно, торопясь. Словно боясь, что он перебьёт её:

— Я люблю тебя! Я не могу более скрывать своих чувств! Это сводит меня с ума! Я не могу, не могу жить без тебя… Я люблю тебя так, как женщина любит мужчину. Я мечтаю об объятиях твоих и ласках! Ты так нужен мне! Словно воздух… Я задыхаюсь, умираю без любви твоей… Я вся горю… Я знаю, что недостойна тебя! Ты не думай, я не забыла, кем я была! Но я сумею заслужить твоё прощение! Я буду верна тебе! Я буду любить тебя так, как никого никогда не любила…

В объятиях моих ты позабудешь обо всём… Я сумею доказать тебе, что ты единственный, самый лучший… И ты простишь меня… Я отдам за тебя свою жизнь, если ты этого захочешь! Только люби меня! Прошу… Люби! Я люблю тебя больше самой жизни! Иешуа! Иешуа …

Впервые произнесла она его имя. Это словно отрезвило её. Мария замолчала, затаила дыхание, вся сжалась, в страхе ожидая его слов. Но он тоже молчал.

Она робко подняла глаза. Увидела побелевшие пальцы его сплетённых рук. Перевела взгляд на его лицо.

Он сидел, опустив голову. Поднял глаза, встретился с ней взглядом. В глазах его сквозило замешательство и какое-то отчаяние, почти боль, но не было ни тени презрения или гнева.

Мария облегчённо перевела дыхание. Она ужасно боялась, что с отвращением оттолкнет он её и скажет что-нибудь обидное.

Но он только виновато прошептал:

— Не говори так, Мария! Не нужно… Наверно, в этом есть и моя вина… Возможно, я вёл себя с тобою как-то неправильно… Я дал тебе надежду, которую не имел права давать… Ты не можешь любить меня, Мария! Я не могу любить тебя! Любить так, как ты этого ожидаешь…

— Но почему? — Мария заглянула ему в лицо, — скажи, может, я не нравлюсь тебе? Ты не находишь меня красивой?

Он посмотрел на неё. В неясном свете свечи она была особенно хороша. Чёрные, как ночь, шелковистые кудри рассыпались по плечам. Нежное лицо, озарённое волнующим румянцем, казалось совсем юным. Тёмные глаза были глубоки и загадочны, словно две Вселенные. Огненные блики пробегали по её телу, завораживая взгляд. Облик её был влекущим и манящим, обладал какой-то таинственной властью над глубинной, затаённой частью существа его.

В тёмных его глазах вспыхнуло, отразившись, пламя свечи. Сдавленным, дрогнувшим голосом он произнес:

— Ты прекрасна, Мария!

— Значит, ты не можешь простить моего прошлого? Тебя отталкивает то, что знала я многих мужчин?

— Я уже давно простил тебя, Мария…

— Тогда что же мешает тебе любить меня? Я нравлюсь тебе. Моё прошлое тебя не тревожит. Мы оба свободны. Я хочу принадлежать тебе и душой, и телом! Я хочу быть твоей!

Порывисто и страстно обняла она его колени. Он вздрогнул, резко отстранил её и встал.

— Ты не понимаешь, Мария! Я не совсем свободен. Жизнь моя предопределена свыше с самого моего рождения. Я пришёл в этот мир с особой миссией. И должен выполнить её. Я не могу поддаваться чувствам своим. На мне лежит бремя огромной ответственности, ответственности за людей. Это тяжкая ноша, но я должен испить до дна всю горечь из чаши, уготованной мне Господом. Так нужно, Мария. Это важнее земных моих страстей. Когда-нибудь ты поймешь…

Она подошла к нему. В глазах её читались недоумение и обида:

— Что может быть важнее любви?

— Долг, Мария.

— Кому ты должен и что?

— Сейчас я не могу тебе ничего объяснить, Мария. Ты все поймёшь потом… Сама… Я верю, что поймёшь.

— Кто же заставляет тебя отказаться от радостей любви, от радостей жизни?

— Никто, Мария. Это мой сознательный выбор. Каждый из нас делает выбор. На то у нас свободная воля.

Она подошла ещё ближе. Почувствовала тепло его тела. Они были одни в опасном полумраке шатра. И был он сейчас таким близким и таким желанным.

Она не хотела слышать его слов о каком-то долге, о выборе, о чаше Господней. Он и есть её выбор. Единственной реальностью было её желание, обжигающее, мучительное до боли в оголённых нервах.

Она обвила руками его шею, погрузила пальцы в мягкие, словно у младенца, волнистые волосы и прильнула к нему всем своим гибким, изголодавшимся по мужской ласке телом. Мария вся горела. Щёки её пылали. Огонь струился по жилам, пульсировал в висках. Жар охватил всё её существо. Голова закружилась, колени ослабли.

Она почувствовала, как задрожало нетерпеливо распаленное его тело. Услышала, как гулко забилось его сердце. Ощутила его горячее дыхание на своём лице.

Губы её лихорадочно, словно во сне, искали его губы. Нашли и слились в каком-то неистовом, бредовом поцелуе. Тени беспорядочно заметались по стенам в бешеном круговороте.

Повинуясь властному инстинкту, могучему, как сама жизнь, он обнял её тонкий стан и ответил на поцелуй, неловко, неумело, но со всей страстью молодого здорового мужчины.

Она не заметила, как оказались они на ложе. Он покрывал поцелуями её лицо и плечи. Утопал в благоухающем шёлке её волос. Она одаривала его ласками, с упоением пила нектар с его тёплых губ.

Ей казалось, что всё происходит с ней впервые. Впервые ей так хотелось отдавать. Отдавать всю себя. Слиться воедино с единственным в мире человеком, раствориться в нем без остатка. Потерять себя. Осознать себя и его как единое, неделимое целое. Потом вновь обрести свое «я», но уже обновлённое, облагороженное и очищенное в горниле этой безмерной любви.

Ей почудилось, словно оторвалась она от земли. Всё тело её стало сгустком чистого наслаждения. Она готова была утонуть в обжигающих волнах неземного блаженства…

Внезапно он резко отпрянул от неё. Прислонился к стене, прикрыл ладонью глаза. Не понимая, что произошло, она потянулась было к нему. Но он в отчаянии простонал:

— Нет, Мария! Не надо!

В голосе его было столько мучительной боли, что кровь застыла в её жилах. Её словно окатили ледяной водой. У неё было такое чувство, будто из самого поднебесья упала она на острые камни и расшиблась больно и в кровь, почти до смерти.

Мария вдруг увидела растрёпанные его волосы и полуобнажённое тело. Стыд и раскаяние пронзили её. Непослушными, дрожащими пальцами пыталась она прикрыть одеждой свою обнажённую грудь, спрятать под покрывало спутанные кудри.

Прошептала, задыхаясь:

— Прости, Учитель!

И кинулась вон из шатра.

Мария бежала, ничего не видя перед собой из-за ослеплявших её слез, таких соленых, что они выедали глаза. Спотыкалась, падала, вставала и снова бежала, все быстрее и быстрее.

Бежала от своего стыда и позора, от своей любви, от самой себя. Бежала, сама не ведая, куда и зачем. Ей хотелось умереть. Она не знала, как долго она уже бежит. Наконец, совсем обессиленная и измученная, упала на холодную землю и разрыдалась. Она оплакивала свою несостоявшуюся любовь, потерянное счастье, погибшую мечту.

— Блудница! Порочная дрянь! Ты сама, сама все испортила! — Мария в ярости била кулаками по земле, кусала до крови губы. — Теперь ты потеряла его навсегда! Он не захочет больше глядеть в твою сторону! Никогда не подаст руки, не молвит слова! Навсегда!

Она завыла, словно раненый зверь. Зачем ей теперь жить? Жизнь без него не имела для неё никакого смысла. Ей некуда больше идти. Мария горько плакала, распластавшись на сырой земле. Чувство безысходного отчаяния охватило её. Время словно остановилось, мир перестал существовать. Существовала лишь она и её безмерная боль. Боль невосполнимой утраты.

Очнулась она от того, что ужасно замерзла. Поднялась, села, не понимая, откуда исходит этот леденящий холод — извне или изнутри. Душа и тело её одинаково застыли и окоченели.

Светало. Утренний туман нёс с собой предрассветную свежесть и оседал на влажной траве крупными каплями. Мария поежилась. Встала. Огляделась растерянно по сторонам.

Куда ей теперь идти? Что делать? О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи. Она уже никогда не сможет взглянуть на Учителя, никогда не посмеет поднять на него грешный свой взор. Да и он, вероятно, не захочет более знаться с нею. И, возможно, ославит перед людьми.

Мария живо представила себе разгневанный и осуждающий голос Симона. Смущённый, расстроенный взгляд Иоанна. Презрение и брезгливость, сквозящие во взорах, обращенных на неё, павшую и посягнувшую на самое святое, что есть у этих людей. Никто из них не захочет больше заговорить с ней. Никто не улыбнется приветливо и не пожелает доброго дня. И только Иуда будет победно ухмыляться и говорить глазами: «Я знал, что все будет именно так!»

Мария передернулась: нет! Она никогда туда не вернётся. У неё не хватит сил, чтобы вынести презрение и осуждение тех, кого она так любила. И холодности Учителя она тоже не перенесёт.

Но не сможет она вернуться и к своей прошлой жизни. Уже не сможет. После такой любви не станет она продавать своё тело. Ни один мужчина не осквернит её более своим прикосновением после его рук, ласкавших её. Никто не познает вкуса её губ после его поцелуев. Никто не нужен ей, кроме него.

Нет, Мария знала, что жить так, как раньше, она уже не сможет. Лучше умереть. Умереть. Словно в бреду, стала она подниматься по склону. Ноги сами несли её наверх. Здесь совсем недавно прозвучали слова, такие простые и незамысловатые в своём величии, что должны пройти века, чтобы люди смогли понять и осознать их.

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Заповеди блаженства. Они обещают, что тот, кто не ведал блаженства здесь, изведает его там, на другой стороне. Так утверждал Учитель. Мария верила его словам. Ей страстно захотелось туда, туда, где ожидает её вечное блаженство. И успокоение её грешной и усталой души.

Она поднялась на вершину и взглянула вниз. С одной стороны гора была пологой и покрытой изумрудной травой. С другой — обрывалась резко и отвесно, безжизненной голой скалой возвышаясь над бурной рекой. Далеко внизу, яростно пенясь и ревя, словно зверь, нёсся по острым валунам мутный поток. Со злобной силой налетал он на скалу, рассыпался брызгами и мчался дальше.

У Марии подогнулись колени от первобытного страха смерти. К горлу подкатила тошнота, голова закружилась. Молодая, полная жизни плоть отчаянно запротестовала даже против мысленного посягательства на её существование. Мария в ужасе отпрянула от обрыва, но тут же вновь подошла к самому краю.

Разве она забыла? Ей больше незачем жить. Всё. Нужно поставить точку и вычеркнуть себя из книги жизни. Для этого достаточно сделать только один шаг. Шаг — и безжизненное тело её унесут мутные воды бурлящей под ногами реки. Шаг — и больше не будет ни боли, ни страха. Шаг — и наступит конец всем страданиям, надеждам, неутолённым желаниям и несбывшимся мечтам. Только один шаг отделяет жизнь от смерти.

А что же дальше? Куда унесется мятежная её душа? Какими неведомыми путями пойдёт она по горнему миру? Что ждет ее за пределами этого бренного существования?

Мария подняла глаза к небу. Занималась заря. Небо на востоке пылало костром. Пурпурные языки пламени растекались во все стороны, поджигая пушистые облака и окрашивая всё вокруг в розовый цвет. А прямо над нею, там, куда ещё не дотянулся рассвет, в зеленоватой мгле дрожала яркая, крупная, сверкающая острым бриллиантовым блеском утренняя звезда и мерцал, бледнея, тоненький серп новорождённого месяца.

Румяное солнце поднималось всё выше. И мир кругом пробуждался, радостно и восторженно встречая юное утро. Сладко вздохнула, просыпаясь, земля. Зашелестела зелёными луговыми травами. Цветы, умытые росой, раскрывались навстречу солнцу, жадно упиваясь розово-золотистыми его лучами. Зачирикали, весело загомонили птицы в ветвях деревьев. Казалось, что мир рождается заново таким же чистым и прекрасным, каким был в начале Творения.

И над всем этим гомоном и шелестом откуда-то из поднебесья, из самого сердца небесной лазури на землю пролилась ликующая песнь жаворонка. Она звучала торжественным гимном чуду Божественного Творения, и все остальные звуки гармонично влились в этот гимн, сделали его звонче и полнокровнее: пробуждённый мир славил своего Создателя.

На глазах Марии выступили слезы благоговения и непередаваемого человеческими словами восторга. Музыка зазвучала в её душе. Ей казалось, что слышит она пение ангелов на рассвете.

Свежий и душистый утренний ветерок кокетливо коснулся её непокрытых волос, нежно провел по лицу прохладной ладошкой. Она запрокинула голову, широко раскинула руки, словно собираясь взлететь, и утонула в хрустальных водах небесного океана. Тело её стало легким и невесомым, словно душа вырвалась из телесного плена и, распахнув могучие крылья, полетела над только что рождённым миром.

— Господи, как прекрасен мир Твой! И какое это чудо — жизнь! — воскликнула Мария, плача и смеясь.

— Ты права, Мария! Жизнь — самый лучший дар, полученный нами от Бога. Это дар безмерной отеческой любви. И никогда, ни при каких обстоятельствах, как бы тяжелы и скорбны они ни были, нельзя его отвергать. Нужно жить, Мария! Я хочу, чтобы ты жила!

Незабываемый голос, только что сладостной музыкой звучавший в её душе, раздался позади неё. Мария обернулась:

— Учитель! — И потупила взор, разом вспомнив свой стыд и позор.

Но он стоял перед нею такой же, как всегда: спокойный и доброжелательный, чистый, как само утро. Только волосы слегка растрепались от быстрой ходьбы. И края светлой его одежды были мокрыми от утренней росы, а к сандалиям пристала влажная чёрная земля.

И не было в глазах его ни осуждения, ни гнева. Только лёгкое беспокойство и печали немного больше, чем обычно. Мария догадалась, что он долго искал её.

Ободренная и обрадованная своей догадкой, она осмелилась вымолвить:

— Прости меня, Учитель!

— За что, Мария? За твою любовь? Или за то, что слушала ты своё пылкое сердце? Любовь не может быть грехом, Мария. Любовь — это божественная искра в наших душах, то, что осталось нам от былого рая. Ибо сам Господь есть любовь. Только любовь спасает нас в мире зла. Она даёт нам крылья и приближает к царству Божьему. Сердце, в котором живёт любовь, не потеряно для спасения. Мне не за что прощать тебя, Мария! Ты ни в чём передо мной не виновата.

Мария кинулась ему в ноги и благодарно обняла его колени:

— Спасибо! Спасибо тебе за всё, Учитель!

Он ласково поднял ее:

— Не благодари, меня, Мария, не надо. Лучше послушай…

Иешуа нахмурился, и глубокая морщина прорезала его переносицу. До боли знакомым жестом прикрыл глаза узкой ладонью. Мария знала, что так скрывает он обычно своё волнение.

— Мне нужно тебе что-то сказать, Мария. Я хочу, чтобы ты знала это. Я уже говорил тебе однажды, что предназначена мне свыше особая судьба. Путь мой в этом мире усеян терниями и шипами. Порой бывает мне очень тяжело и больно. Хочется избежать своей участи, уйти от долга. Мне тоже ведомы сомнения и терзания, Мария. Я тоже бываю иногда слаб духом и плотью. И у меня есть мечты. И меня одолевают самые простые человеческие желания. И часто бывает мне горько и больно оттого, что мечты мои неосуществимы, а исполнение желаний недостижимо. Ибо уготована мне иная доля.

Но если бы была у меня другая жизнь. Если бы мог я посвятить себя простым человеческим радостям, труду, семье, то ни одну женщину на свете не выбрал бы я себе в подруги, не сделал бы матерью своих детей, кроме тебя, Мария! Только тебя. Тебя одну.

Марии почудилось, что над головой её зажглась, засветилась всеми цветами радуга. Она задохнулась от нахлынувшего на неё так внезапно безмерного счастья. Он любит её! И он сказал ей о своей любви так, как мог сказать только он.

Слово «любовь» имело для Учителя иной смысл, нежели для многих других людей. Для него любовь — это любовь к Богу, к миру, ко всему живому. А свою любовь к женщине выразил он так просто и, вместе с тем, так величественно — он хотел, чтобы стала она матерью его детей.

Матерью детей — это значит возлюбленной, желанной супругой, разделяющей ложе. Верной подругой, идущей рука об руку по жизни до самой старости. Ведь мать детей — это и бабушка внуков, родоначальница общего потомственного древа. Это на всю жизнь и даже на вечность. Ведь соединенные общими ветвями души и после смерти будут болеть об одном и том же, об общем.

Глаза Марии наполнились слезами. Это было лучшее признание в любви, когда-либо слышанное ею. Пусть им не быть вместе здесь, в этом мире. Души их встретятся там, в мире ином. И больше не разлучатся. Она будет служить ему вечно. Любовь соединила их незримой, тонкой, но прочной нитью. Он любит её! Это всё, что ей нужно знать.

Предчувствие скорой неминуемой разлуки на мгновение болью отозвалось в её сердце. Но боль сразу отпустила. Он любит её! Только это имеет значение. Она подняла на него сияющий взор и прочитала в тёмных глазах его подтверждение радостным своим мыслям: да, он любит её!

Иешуа улыбнулся детской своей улыбкой, доверчивой и открытой, как всегда, и протянул ей руку:

— Пойдем со мной, Мария!

Они шли рука об руку, словно новобрачные, и светлый, залитый золотыми лучами утреннего солнца мир принимал их в свои тёплые объятия.

— Он любит тебя, Мария! — шептали солнечные блики, путаясь в её блестящих кудрях.

И улыбка его, обращенная к ней, подтверждала: любит!

— Он любит тебя! — шелестели деревья, склоняя макушки.

— Любит! Любит! — радостно щебетали быстрокрылые птицы.

— Любит! — звенел весёлый ручеек, озорно подскакивал на круглых камнях и вприпрыжку нёс дальше свои хрустальные воды.

Осознание его любви пронизывало всё существо Марии острым до боли ощущением счастья.

Они шли рука об руку, словно новобрачные. Шли туда, где их любят и ждут. Ждут суровые мужчины, скрывающие добрые улыбки свои в тёмные бороды. Ласковые, трудолюбивые женщины, верные подруги своих мужчин. И их непоседливые кудрявые дети.

Они шли туда, где ждёт их новый день. День, который навеки победит мрак ночи. День, которому не будет конца.