Брат из дерева и листьев (джен)

Первым ярким воспоминанием о брате была улыбка, подбадривающая и веселая. Сама по себе она не убедила бы Тонгу, что разодранная об острый сук нога — это не так уж страшно, но брат так уверенно обкладывал рану листьями, что сомневаться не приходилось: все обойдется. Кровь действительно быстро перестала течь, правда, боль никуда не делась. Потом мать сделала смесь из глины и перетертых в порошок листьев (листья тоже принес брат), и стало намного легче.

Брат никогда не смеялся, если у Тонги что-то не получалось, и всегда показывал, как все делать правильно. Именно он привел его к зарослям бамбука, чтобы сделать собственную первую трубку для стрел. Они вместе сидели на камне, и, пока солнце над их головами медленно брело к кронам прибрежного леса, терли срезанные трубки листьями, чтобы не осталось ни малейших неровностей. Работа была такой долгой и монотонной, что они почти дремали, и двигались только их пальцы. Ящерица, успокоенная их неподвижностью, забралась к ним на камень и замерла у их ног. Они тоже застыли на несколько мгновений, а потом брат вытаращил глаза и качнул пяткой. Перепуганная ящерица пустилась наутек, а они покатились от хохота.

Тонга растерялся, когда однажды утром брат не встал со своей лежанки. Он не улыбался, отворачивался к стене и закрывал рукой глаза, будто их резал свет. Лицо у него стало серым и все время блестело от пота.

Мать снова делала смесь из сухих трав и листьев, но непохоже было, чтобы брату становилось легче. Потом пришла старуха с другого конца деревни. Она очень редко куда-нибудь отходила от своей хижины. Она тоже смешивала листья и что-то напевала, прикрыв глаза и покачиваясь из стороны в сторону. Но брат по-прежнему отворачивался от света, а на губах у него появились кровоточащие корки. За следующие два дня он стал вдвое тоньше, чем был.

Тонга ушел в лес и бродил там почти дотемна. Тени почти совсем скрыли землю, когда он нашел, наконец, листья, похожие на те, которыми брат остановил у него кровь. Он нарвал их полную охапку, а когда вернулся в деревню, отец закапывал брата под полом хижины, а мать сидела рядом, покачиваясь, как та старуха, но не напевала, а плакала, будто ночная птица.

— Он был маленький, — сказала ее подруга. — Такие могут вернуться.

Тонга ждал, когда вернется брат, и помнил его чудодейственные листья. Наверное, брата не пришлось бы закапывать, если бы он успел тогда принести эти листья домой.

На поиски этих листьев он и отправился много дождей спустя, когда внезапно его собственным глазам стало больно от света. В голове гудело, земля шаталась под ногами, и все время становилось холодно, будто он нырнул глубоко-глубоко, туда, где воду не прогревает солнце. Тонга решил уйти на поиски волшебных листьев до того, как ноги станут тонкими, как бамбук, и откажутся носить его тело.

Свет в лесу был тусклый и не слепил так сильно, но Тонга мог видеть только то, что находилось прямо перед глазами, да и то все раскачивалось и делалось зыбким. Он цеплялся сначала за ветки, потом за корни деревьев, и наконец забрел в полную темноту.

Когда он в следующий раз открыл глаза, приглушенный свет не вызвал такой рези. Лес исчез, Тонга лежал в незнакомой хижине, полной странных вещей. Здесь стоял полумрак, но было хорошо видно белого человека с длинными волосами. Белый что-то сказал ему, но в голове слишком шумело, чтобы удалось разобрать английскую речь. Тонга ничего не отвечал, и человек, ничуть не сбитый с толку его молчанием, просто подбадривающе улыбнулся. И Тонга узнал эту улыбку.

Он не мог поверить, что брат вернулся белым. Люди со светлой кожей никогда не приближались к ним без оружия в руках и смотрели на жителей деревни с опаской, как на змей. Но человек с длинными волосами, похожими на выгоревшую до белизны траву, улыбался, и если что держал в руках, то плошку со смесью трав и муки или бутыль с водой.

И листья. Тонга замер в изумлении, увидев в его руках листья. Те самые, широкие, с толстой волокнистой ножкой, которыми брат оборачивал его разодранную ногу. Белый человек прикладывал эти листья к ране на плече высокого темнокожего незнакомца, а потом примотал их еще плотнее белой тряпицей. Темнокожий поблагодарил его и ушел. Ему явно стало легче. Тонга смотрел ему вслед и говорил себе, что, кажется, он не ошибся.

Он окончательно поверил в это, когда увидел длинноволосого человека в полный рост.

Тот не был целиком белым. Одна его нога оказалась лесной. Деревянная, гладкая, почти как бамбук. Наверное, возвращаться было трудно, и брат пришел, как сумел, когда Тонге нужна была помощь.

Больше Тонга не сомневался. И когда длинноволосый человек снова принес плошку с тертыми листьями и мукой, он встретил его улыбкой.

Теперь брата звали Джонатан Смолл, и хотя он говорил по-английски — на языке, который поневоле худо-бедно понимали многие жители деревни, — ему удалось произнести несколько слов на языке их племени. И тогда Тонга стал счастлив.

Больше он не расставался с Джонатаном. Водил его в лес, насколько разрешали другие, целиком белые люди, и насколько позволяла твердая, негнущаяся нога. Они подолгу бродили среди оплетенных лианами стволов и радовались, когда им попадались спелые сочные ягоды.

Однажды Джонатан, пробираясь по узкой тропинке, оперся рукой о дерево и замер, глаза его расширились от страха. Тонга подошел и увидел, что на морщинистой бурой коре прямо возле ладони брата сидит крошечный скорпион. Тоже застывший и наверняка перепуганный ничуть не меньше, чем Джонатан, боявшийся пошевелиться. Тонга подцепил маленькое создание кончиком пальца, посадил к себе на запястье и протянул брату, показывая, что бояться нечего. Тот сначала побледнел, а потом засмеялся. Наверное, он позабыл очень многое, родившись среди белых.

Белые не принимали Джонатана за своего, разве что кроме главного лекаря: тот уважал брата за его умение готовить целебные смеси и обрабатывать раны. Но те, кто правил лагерем, легко повышали на него голос и запрещали долгие отлучки. Брат жил, как собака на невидимой привязи. Тонгу злило это, но он ничего не мог поделать. Джонатан нарушил какой-то закон своего нового мира, и это давало его сородичам право так с ним обращаться.

Хуже белых были только люди с кожей темнее, чем у Джонатана, и светлее, чем у Тонги. Они подчинялись людям в английской форме и охраняли лагерь. Один из них, носивший светлый тюрбан, радовался собственной ненависти так, что лицо у него начинало сиять, а глаза возбужденно горели. Однажды, после долгого дождя, когда земля стала вязкой и расползалась под ногами, он толкнул Джонатана и хохотал, глядя, как тот со своей древесной ногой неуклюже выбирается из грязи и пытается отряхнуть одежду. Тонга помогал ему, как мог, но это только вызвало новый приступ веселья у человека в тюрбане. Наконец даже кто-то из его собственных сородичей прикрикнул, чтобы тот перестал глумиться над увечным. Стражник сплюнул и ответил, что собака, заковыляв на трех лапах, не перестает быть собакой.

Тонга предложил Джонатану убить человека в тюрбане отравленной стрелой. Брат покачал головой.

— Все догадаются, что это сделал ты, — сказал он. — Тебя убьют, а я останусь без друга, да они еще и отыграются на мне.

И тогда Тонга вспомнил про свою лодку, оставленную в деревне.

Это была большая лодка, и многие в деревне уважали Тонгу за нее. И все-таки Джонатан сказал, что они не смогут добраться на ней до Англии. Но добавил, увидев, как его слова удивили и огорчили друга:

— Зато мы сможем убраться на ней далеко от берега. Даст бог, на нас набредет какое-нибудь судно.

День для побега Тонга выбирал, подслушивая разговоры стражников. Они не знали, что он понимает их язык, и болтали, не обращая на него внимания. Так он и разведал, в какую ночь будет дежурить Парвиз — так звали человека в тюрбане.

Все произошло так, как Тонга и ожидал. Он знал, что Джонатану приятно будет убить этого человека. Сам он, правда, присматривал из зарослей, готовый в случае чего пустить в ход стрелу. Но брат справился сам, хотя и потерял при этом равновесие и свалился на землю. Он с трудом поднялся и направился к берегу, туда, где была спрятана лодка. Пока он ковылял через заросли, Тонга успел сбегать к Парвизу, лежавшему в грязи. Он для верности захватил с собой палку с привязанным к ней заостренным камнем, но она не понадобилась. Тюрбан больше не был светлым, и к потяжелевшей от крови ткани наверняка уже сползались маленькие вездесущие создания, радующиеся предстоящему угощению. Тонга не видел их в темноте, но его тонкий слух улавливал еле слышный шорох травы. Он оставил крошечных жителей ночи пировать, а сам побежал к берегу, чтобы там встретить брата.

В их лодке было все, что могло понадобиться в пути и в новой жизни далеко отсюда. Тонга взял с собой циновки, под которыми днем прятал Джонатана от солнечного жара, особенно неистового на воде, а ночами укрывал его от холода. Маленькие боги сидели на дне лодки, следя, чтобы путь был безопасным. Пищи были вдосталь: последние дни Тонга провел много времени, охотясь и собирая плоды и коренья.

Еды хватало. И все-таки после нескольких смен солнца и луны братом овладела тревога. Он все чаще поглядывал на ожерелье, украшавшего шею Тонги.

— Это ведь человеческие кости? — спросил он однажды.

Тонга улыбнулся. Он знал, что белые считают его соплеменников кем-то вроде зверей, едящих человеческое мясо. Странно было даже не то, что брат этому поверил, а то, что он не узнал собственных старых костей. Все-таки, у белых людей сильно меняется память, даже если они частично рождены из дерева.

— Это кости моего брата, — сказал он, накрыв ожерелье ладонью. — Отец выкопал их из-под дома и сделал несколько украшений. Вот это — мое.

Кажется, Джонатан растерялся. Может, вид своих старых костей смутил его. Но по крайней мере он теперь знал, что это не остатки съеденной добычи.

Боги, сидевшие вдоль бортов, в конце концов привели их к очень большой лодке с широкими парусами, похожими на огромные крылья. Раньше Тонга видел такие только издали. Джонатан сказал, что теперь им легко будет попасть в Англию.

В новой стране Джонатана было хуже, чем в лагере. Во всяком случае, так считал Тонга. Брат, возможно, радовался возвращению. Но только сначала. Там, на острове под ярким солнцем, он был преступником, с которым грубо обращались. А здесь его как будто не было вовсе.

Они прятались под мостами и в заброшенных домах. Джонатан приносил колючее грубое тряпье и заворачивал в него Тонгу, мерзнущего на сыром знобком воздухе. Однажды он притащил что-то вроде больших сандалий, чтобы легче стало бродить по холодным камням. Эти сандалии так сдавливали ступни, что Тонга едва не захромал. Он решил носить их изредка, когда на промерзшую землю больно было ступить, и то снимал при первой же возможности.

Здесь нельзя было просто так добывать пищу, и на нее пришлось зарабатывать.

— Все они, — сказал Джонатан, кивая на людей, замотанных в шерстяную одежду, — верят, что ты людоед. Ты можешь есть сырое мясо, чтобы они это видели?

Тонга обычно поджаривал добычу на костре, но, раз возникла необходимость, справился с сырыми кусками мяса. Белые охали, перешептывались, а некоторые даже визжали, когда он разрывал еду зубами. Смешно: те, кто громче всего ужасался, кидали больше монет в протянутую Джонатаном шляпу.

Вскоре стало ясно, что Джонатану в Англии так же плохо, как и Тонге.

— Вернемся, — говорил он вечерами, когда они забирались в какой-нибудь сарай, и Тонга мог, наконец, съесть кусок мяса, запеченного в углях. — Я найду наши сокровища — и мы вернемся. Здесь нечего делать ни мне, ни тебе.

С этим Тонга соглашался. Сокровища его не интересовали, но он готов был искать их, раз они столько значили для Джонатана. Хотя для него были куда ценнее завернутые в тряпицу фигурки богов и ожерелье из костей, висевшее на шее.

И он не особо удивился, когда Джонатан, шипя проклятия, начал бросать драгоценные камни и украшения в воду. Хотя это означало, что случилась беда.

Брат и не думал отрицать этого, когда Тонга обратился к нему с вопросом.

— Видишь? — Джонатан вытянул руку и поднес к лицу Тонги бусы из красивых сверкающих камней красноватого цвета. — Это по праву мое и моих друзей. По праву! И из-за этого ты сейчас можешь пойти на виселицу, а я — на каторгу похуже прежней!

Он размахнулся и швырнул камни в воду. Они мелькнули, как быстрая стайка бабочек над травой, и исчезли в волнах. Тонга сжал свою трубку с последней остававшейся у него стрелой. Сейчас именно эта стрела стала главным его сокровищем, и он собирался отдать ее за то, чтобы избавить себя и брата от врагов.

Но стрела была только одна, а врагов оказалось много, и Тонга почувствовал резкую боль в груди, такую сильную, что она сбила его с ног. Он полетел в воду, следом за красноватыми бабочками из камня, и тяжелые волны обхватили его, не давая пошевелиться.

Умерших взрослых в деревне Тонги не хоронили, как детей, под домами, а уносили на помосты под открытым небом. Но, может, и хорошо, что у него не оказалось такого помоста. Кто знает, находят ли обратный путь к своим родным те, кто уходит прямо к солнцу и звездам. Но эта быстрая холодная вода, так быстро залечившая боль в обожженной пулей груди, наверняка отнесет его туда, куда сейчас увезут его брата — и тогда наступит черед Тонги вернуться.