Хворь (джен)

— Выглядите на редкость паршиво, — буркнул едва слышно Фабьен Реймоу, присаживаясь на пол у старой кушетки, на которой лежал Король. И пусть глаза Короля были закрыты, Фабьен прекрасно знал, что тот не спит.

Фабьен, Король и Сара — десятитилетняя дочка Миабе Галиены, пугливое и бессловесное создание — последний месяц жили на старой заброшенной ферме, где другими живыми обитателями были разве что немногочисленные вороны да крысы. Капитан отправил их — Фабьена, Короля и Сару, а вовсе не крыс или ворон — сюда, как только маленький блестящий артефакт под названием «сердце мира» очутился в его руках — для безопасности всех троих и повышения эффективности использования способностей Короля, как было тут же сказано.

Над фермой Капитан соорудил энергетический купол, не позволявший проникнуть внутрь ни вишнёвому туману (главной напасти природного характера, что могла их погубить), ни каким-либо опасным диким зверям, или даже случайным людям, а Юстас и Миабе помогли перенести некоторое количество провизии, которой, при скромном расходовании и непременном использовании сохраняющих артефактов, вполне могло хватить месяца на три.

На ферме Фабьену было тоскливо. Маленькая Сара сторонилась его, боязливо таращилась, забиваясь в угол всякий раз, когда он умудрялся что-нибудь с шумом уронить или несколько повысить голос, забывшись. Король и вовсе в последний месяц не был подходящим собеседником — впрочем, будто он когда-либо им был. Но теперь Король чувствовал себя плохо, и собеседник из него был ещё хуже, чем раньше.

Король почти не покидал кушетку с тех пор, как очутился впервые в одноэтажном деревянном здании и занял крохотную комнатку, где с трудом помещались кушетка и журнальный столик — единственное отдельное помещение, если не считать небольшой прихожей и довольно тесной уборной. Помимо этих трёх помещений, в одноэтажном фермерском домике была только огромная кухня, на которой, помимо всякой кухонной утвари, размещались четыре больших дивана, два из которых были теперь заняты Фабьеном и Сарой.

Магическая хворь — тяжёлая и опасная — терзала Короля, и лучше ему за этот месяц не становилось ни разу. Магическая хворь выпивала все соки из Короля, причиняя боль, с которой не могли справиться ни таблетки, ни целебные отвары. Хворь иссушала его, лишая сил.

Король был очень бледен — в гроб краше кладут, что говорится — и ужасно слаб — иногда Фабьен замечал, что Королю не хватает сил даже чтобы удержать ложку. И всё же Король всякий раз отказывался принимать пищу при Фабьене или Саре, которую Фабьен однажды попытался подослать, непременно желая есть в одиночестве, даже если это означало непременно испачкать одежду и кушетку едой. А ещё почему-то и в таком состоянии Король не собирался снимать шарф и перчатки — и, кажется, даже страдания, что приносил ему летний зной, не были достаточной причиной, чтобы открыть руки и лицо.

Хворал Король с тех самых пор, как ему посчастливилось отыскать «сердце мира». Не обманул, когда сказал Фабьену в их путешествии, что будет испытывать сильную боль, как только окажется поблизости с «сердцем мира». И пусть Король почти всегда старался терпеть боль молча, Фабьен иногда слышал его приглушённые стоны по ночам, когда боль, вероятно, становилась совсем нестерпимой. И Сара тогда тоже просыпалась, всхлипывала тихонько и пряталась под штопанным одеялом.

И при первом же звуке этих стонов в сердце Фабьена просыпалась жалость — жгучая и тоже почти болезненная. Словно именно Фабьен был виноват в том, что магия Короля, казалось, нападала на своего обладателя, терзала его тело, превращая в жалкую тень самого себя — Капитан, когда отсылал троицу на ферму, упомянул, что чуждая магия «сердца мира» заставила собственную магию Короля взбунтоваться, причиняя боль каждой клетке его тела.

Еду Королю Фабьен приносил дважды в день — и тогда жалость несколько притуплялась, ибо Король оказался на редкость капризен (и это Фабьен, несколько лет назад познавший голод и скитания, с трудом мог понять), когда дело касалось еды, а кулинарных навыков Фабьена (и ассортимента продуктов) определённо не хватало для создания чего-то более пристойного.

Король, надо сказать, не смотря на свою слабость, не смотря на боль, которую испытывал, оказался вполне способен отпускать весьма язвительные комментарии о способностях Фабьена к готовке. Иногда казалось, что эта боль придавала ему язвительности и ужасно портила и так не простой характер. И всякий раз, когда с губ Короля срывались недовольные слова, Фабьен едва не с тоской вспоминал то время, когда Король чаще всего молчал, лишь презрительно кривившись всякий раз, когда рядом оказывался кто-то, недостойный, видимо, даже дышать рядом со столь важной персоной.

Сегодня в руках у Фабьена была миска с кашей — подгоревшей овсяной кашей, малость переслащенной. Сара, кажется, была только рада, что Фабьен случайно положил несколько больше сахара, чем было нужно (сегодня Сара, тосковавшая, видимо, по отцу и по покойной матери, даже улыбнулась и пролепетала что-то не вполне вразумительное — после смерти матери Сара Галиена не говорила), впрочем, ожидать подобной радости от Короля было бы слишком наивно.

Король слабо шевельнулся от звука голоса Фабьена, открыл глаза — сосуды в глазах Короля полопались, и залитые кровью белки смотрелись жутковато, из-за чего малышка Сара боялась даже на несколько минут заходить в комнату Короля — и тяжело посмотрел на Фабьена.

— Не думаю, что выгляжу я хуже, чем себя чувствую сейчас, — тихо, словно силы вот-вот готовы были покинуть его, прошептал Король, а потом, бросив долгий взгляд на миску с кашей, горько усмехнулся. — Уберите эту гадость подальше от моих глаз.

Фабьен поставил миску с кашей на журнальный столик и подвинул её поближе к Королю. Судя по тяжёлому, больному взгляду Короля, от непременной головомойки за ослушание Фабьена спасал только тот факт, что у Короля не было сил, чтобы приподняться на кушетке и поднять руку, чтобы отвесить Фабьену подзатыльник.

— Вам нужно есть, — возразил Фабьен не очень уверенно.

Юстас всегда говорил так своему брату Кенсорину, когда тот хворал — что больным нужно есть как следует, чтобы иметь достаточно сил справиться с болезнью. Только хворь Кенсорина, вроде как, была совсем иного толка, нежели у Короля.

Король скривился. В его чёрных глазах мелькнуло раздражение. То раздражение, что не впервые просыпалось в его взгляде, когда Фабьен приносил ему нечто собственного приготовления.

— И поэтому вы решили отравить меня этой дрянью? — почти неслышно прошелестел Король, сверкнув гневно чёрными глазами. — Помилуйте, даже ваш овощной суп выглядел и пахнул приятнее, а хуже вашего овощного супа я в жизни ничего не ел.

На этот раз Фабьен со злостью схватил миску со стола и поспешно вскочил со своего места.

Уже оказавшись в дверях он оглянулся, посмотрел с сожалением на скрючившуюся на кушетке худощавую фигуру Короля, и устыдился своей вспыльчивости. Возможно, подумал Фабьен, стоило относиться ко всем этим капризам с большей долей снисходительности. В конце концов, Король, кажется, оказал Хоструту огромную услугу тем, что сумел — ценой собственного здоровья — отыскать «сердце мира».

— Вы ведь поправитесь? — поинтересовался Фабьен тихо.

Король с трудом пошевелился, приподнявшись немного на кушетке, и усмехнулся как-то особенно горько.

— Не знаю, — ответил Король, не сумев удержаться в приподнятом положении даже немного. — Возможно, всем станет только лучше, если — нет.