Лапшичная на улице Ив (джен)

Как известно, сны драконов сплетены со множественными реальностями и протекают в ином времени. За одно мгновение драконьего сна на земле пролетают годы. Желающие вздремнуть драконы возвращаются на берег Звёздного океана или находят пещеру, чтобы их не отыскали благородные юноши с копьями.

Вот и наш дракон выбрал себе тенистое место у подножия гор. За годы, что он спал, травы оплели длинное тело, песок и палая листва засыпали сияющую чешую. Маленькая личинка цикады укрылась в земле у его корней. Личинка вызревала в тёплой почве семь лет, а потом выбралась наружу и поползла вверх по тому, кого считала деревом.

От движения её тонких лапок дракону стало щекотно, и он открыл глаза. Но не пошевелился и даже почти перестал дышать. Если цикада упадёт с дерева до того, как выпустит крылья, она обречена. Хотя дракон и был почти бессмертным, он уважал чужие секунды. Продолжая по неразумению щекотать драконью чешую, личинка забралась повыше, потом скорлупка личинки на спине треснула и из неё выбралась цикада. Сначала она криво покружилась вокруг дерева, учась использовать крылья, и только потом пригляделась к тому, вокруг чего кружилась.

Цикада ужасно сконфузилась и долго извинялась. От её сбивчивых извинений дракону снова стало щекотно, и он бы рассмеялся, но боялся ненароком устроить пожар.

Это стало началом удивительной дружбы. Цикада оказалась из рода Хигураси. Она не устраивала трескучих концертов среди дня, но с наступлением сумерек пела тонкие печальные песни, которые любил слушать дракон. Дракон же позволял цикаде уцепиться за сияющую чешую рядом со скорлупкой, из которой она выбралась, и поднимался высоко в небо, где ярче горели звёзды. От этих полётов у цикады кружилась голова, а песни становились печальнее и светлее.

Так продолжалось семь дней. Потом цикада упала и больше не поднялась.

Дракон отдал её реке. Воды унесли тело цикады вместе с первыми жёлтыми листьями в океан. А дракон поднялся высоко в небо и долго летал среди звёзд, прежде чем вернуться на землю.

Если вы повстречаете дракона, к сияющей чешуе которого прицепилась треснувшая скорлупка, знайте — это дракон, в корнях которого когда-то укрылась цикада из рода Хигураси.

— Кого ты больше любишь — бабочек или стрекоз?

Задумываюсь. Не о выборе, а о том, как зовут собеседника. На первой репетиции староста знакомил участников нашего маленького оркестра, но это имя вылетело из головы.

Собеседник с потерявшимся именем отвечает сам.

— Мне больше нравятся стрекозы.

И, не дождавшись вопроса «почему», добавляет:

— Они живут на краю лета.

— Стрекоза… — машинально повторяю я, наконец вникая в суть разговора. Но он воспринимает это как обращение.

— Вот так сразу начинаешь дразниться? — на улыбающемся лице проступают едва заметные веснушки. — Тогда я буду звать тебя Флейта.

Верчу в руках бамбуковый инструмент, думая, что, возможно, прозвища сейчас — не самый плохой вариант. Знакомиться, когда вы уже пару вечеров исполняли вместе фестивальную мелодию, странно. Буду использовать эти позывные, пока не расслышу имя в общем разговоре.

Сегодня на складе, где хранится фестивальная повозка, остались только мы двое — оказались дежурными. Убираем музыкальные инструменты, стираем пыль с деревянной резьбы повозки, подметаем пол.

В приоткрытые двери залетает душный, влажный воздух. Сентябрь, а прохладней не стало ни на градус. Ищу в рюкзаке воду, но термос пустой. Стрекоза замечает и мгновенно бросает веник.

— Добегу до автомата!

Я живу в соседнем городе. На самом деле всего несколько сотен метров, но на карте уже другой город. А в здешнем фестивале участвую, потому что дом дедушки — подняться по тропинке от склада на холм. Бываю по праздникам и не очень помню, где тут автоматы с напитками. Стрекоза — «местный». Не проходит и десяти минут, как он возвращается с бутылкой ячменного чая и ещё одной, раскрашенной под гоночную машину с безумным неоновым тюнингом.

— Помнишь, была в детстве жевательная палочка с такой же обёрткой, — мне протягивает чай, а сам открывает напиток с тюнингом и делает осторожный глоток. Потом довольно улыбается. — Точно как конфета из детства!

* * *

Я учусь в последнем классе. Стрекоза на год младше. Иногда после репетиций он достаёт домашнее задание по алгебре и просит посмотреть, правильно ли решены уравнения. Когда отыскиваю ошибку, забирает тетрадь, садится у стены и начинает решать снова. Я сажусь рядом и, чтобы не терять времени, тихонько репетирую свою партию флейты. Стрекоза смеётся и говорит:

— Теперь тригонометрия у меня будет ассоциироваться с музыкой.

Я перестал искать его имя в эхе чужих разговоров. Может, так даже лучше. Спустя несколько лет мы встретимся случайно где-нибудь на платформе, ожидая вечерний поезд. Я удивлённо спрошу:

— Стрекоза?

Он откликнется:

— Флейта!

И мы оба рассмеёмся, вспоминая эту осень.

* * *

Нам часто выпадает дежурить вместе.

Проверяем всё, выходим и запираем двери склада. Фонарь высвечивает узловатые ветви дерева, откуда слышен треск насекомых. Смотрю вниз на опавшие листья и чувствую внезапную грусть.

— Фестиваль в октябре… Цикады, которые слушают наши репетиции, не услышат, как мы играем на фестивале.

— Зато услышат те, что ещё зреют у корней деревьев, — отвечает Стрекоза и улыбается.

Мне хочется подхватить эту улыбку.

— Услышат сквозь толщь земли?

— Сквозь толщь земли, — кивает Стрекоза, закидывая рюкзак на плечо.

Я смотрю, как он ступает в полосу света, и отвечаю на тот, самый первый, вопрос.

— Наверное, стрекоз.

Он оборачивается.

— Что?

— Стрекоз, — повторяю я и тоже иду к свету.

* * *

На следующую репетицию Стрекоза не приходит. Но вечерняя мелодия звучит как обычно. Вдруг понимаю, что ни разу не задумывался, на каком инструменте он играет. Забравшись на повозку, исполняю свою партию и вслушиваюсь в общую мелодию, пытаясь отыскать исчезнувший звук. Нет, всё как всегда. Опускаю флейту и теперь пытаюсь услышать отсутствие самого себя. Всё как всегда.

Репетиция заканчивается, ребята убирают инструменты, стирают пыль с деревянной резьбы, подметают пол.

— Переставим эти вывески поближе к входу, — раздаётся голос старосты.

Двое поднимают тяжёлые деревянные щиты и переносят к дверям.

— Смотрите, вот куда закатилась!

У стены, там, где хранились вывески, лежит бамбуковая флейта. А рядом — стрекоза.

* * *

Мой Принц, ты горишь. Но я принёс тебе отвар ромашки, липовый мёд и немного варенья. В этот раз, чтобы вернуться домой, тебе не надо умирать.

* * *

Мой Принц, все аптеки сегодня закрыты. Но на базаре у моря старик продавал ракушки, хурму и пластинки с песнями чаек. Вернёмся домой, я сотру пыль с граммофона. Может быть, песня — это тоже лекарство.

* * *

Мой Принц, я считал на рассвете птиц, улетавших из осени в рай, вышивал чёрным жемчугом край ноябрьского неба. Полдень снегом укроет пески. Береги себя от тоски и, выходя на прогулку вдоль моря, надевай тёплый шарф.

* * *

Мой Лис, в ожидании тебя открываю тетрадь для домашней работы. Ставлю число. Ноябрь — две параллельные линии. Параллельно не получается, прямые пересекаются у края страницы. Забываю о числах, пытаюсь нарисовать мельницу. Больше походит на крест. Добавляю лучи — теперь звезда горит над горой.

Вспоминаю о числах. Пишу на полях: «2 х 2 = 4». Чтобы не забыть. Моё nota bene.

Смотрю задания в учебнике.

1. Составить из двух букв слово «рай».

2. Сжечь последнюю прочитанную книгу.

(Перекладываю подальше от камина раскрытую на середине автобиографию Жана Маре.)

3. Написать сочинение объёмом 150 и более слов на тему: «Что думает ваш сосед по парте о еде в столовой».

Ты звонишь в дверь.

* * *

Мой Принц, ранним утром я выбегаю из дома и набираю в грудь воздуха. Не пыльного воздуха пустынь, а того, которым наполнены улицы северных городов. Вдыхаю до рези в лёгких свободу первого снега, ледяную сладость рябины, озорное шуршание елочной мишуры в ярмарочной повозке, чистоту солнечного луча на стеклянном шаре, припасённом для Нового года. Когда ты рядом, я верю, что он наступит.

* * *

Мой Лис, облетают последние листья, краски гаснут. Солнце восходит позже, да и взошедшее — часто прячется за сизыми облаками. Учитель сегодня пытался убедить меня, что это навсегда. Дни будут становиться короче и короче, пока совсем не исчезнут. Землю покроет вечная тьма.

Но я верю ветру, шепчущему, что в самой чёрной ночи зреет семя весны.

* * *

Мой Лис, сегодня во сне я встретил Чеширского кота. Кот сказал, что я скоро исчезну, и велел выбрать часть меня, которая потеряет очертания последней.

Я выбрал руки.

* * *

Л: Если ты мыслящий тростник, кто тогда я?

П: Может быть, ветвь осеннего клёна?

Л: Или спелый солнечный колос?

П: Искра в холодной ночи?

Л: Молекула кислорода, без которой невозможны костры…

П: И моё дыхание.

* * *

Мой Принц, как прекрасно всей душой — от алеющих ушей до искр на хвосте — хотеть чего-то! Я загадал себе желания, которые собираюсь исполнить в новом году. Каждое утро бегать через пустыри к маяку. Раздобыть пузатую бутылку из жёлтого стекла и складывать в неё ракушки, похожие на винтовые лестницы. Выучить язык солнца и оставлять тебе послания веснушками.

* * *

Моего Принца объявили сумасшедшим и бросили в море. Он сорок ночей плавал среди рыб и палой листвы. Потом поднялся и пошёл к маяку.

* * *

Над твоими волнами летят мои птицы. Когда крылья теряют силы, забывая, куда и ради чего лететь, ты становишься небом. Когда, иссечённые безумцами, мелеют твои воды, обнажая старые шрамы и задыхающихся рыб, я становлюсь морем.

* * *

Мой Принц, я люблю на закате сесть у старой крепостной стены и слушать, как в нас шумит море.

* * *

Мне нельзя оборачиваться. Называть по имени, прикасаться. Нельзя показывать, что мы знакомы. Чтобы скрытно вести через тьму, нужно погасить свои краски, стать бесцветным. В ответ на неудобные вопросы о цели пути придумывать отговорки: «Я простой доставщик еды. Несу голубя на птицефабрику. Мёртвые голуби дают прекрасные яйца. Сказки, видите ли, ошибаются, и игла находится не в утке, а в голубе».

Нужно заметать следы и каждый раз уверять, будто не представляешь, чьи шаги звучат позади.

Раздаётся приказ остановиться. Соглядатаи, патрулирующие дорогу, с подозрением кивают на стоящую за мной фигуру. Снова говорю: «Мы незнакомы». И продолжаю путь, всё меньше понимая, кто я: Орфей или Пётр.

* * *

Мой Лис, в новой жизни нарциссы цветут зимой и пахнут ландышами.

* * *

Мой Принц, ты рождался, когда зима укрывала снежным покровом даже самые одинокие деревья. Когда в прозрачных крыльях стрекоз отражалось последнее летнее солнце. Когда листья-звёзды покидали родные ветви, превращаясь в тропы.

Ты не выбирал лёгких времён. И это время, увы, тоже не станет лёгким.

Но я хочу, чтобы однажды ты открыл глаза в мире, где над тобой будут плыть облака, птицы и семена трав. А если металл и обретёт форму крыльев, то для того чтобы нести странников, мечтателей, творцов в другие земли и к другим звёздам. Я хочу, чтобы ночами твой сон не тревожили ни кошмары, ни явь. Чтобы, просыпаясь, ты видел улыбки тех, кто тебя любит. Чтобы после школьных уроков, где каждый имеет право писать сочинение на свободную тему, ты бежал с друзьями в поле, зажав под мышкой мяч. И все твои раны можно было исцелить подорожником.

На улице Ив у каждого фонаря есть имя.

Барон Бронза ужасно гордится, что помнит живой огонь. В следующем году на него собираются повесить мемориальную доску. Конечно, все видят, что на самом деле его имя — просто Бронза, но прощают старику пафосность и склонность к театральности.

Вечерних посетителей цветочной лавки освещает Козетта — любительница посплетничать о парочках, для которых она служит ориентиром на свиданиях. Особенно ей нравится обсуждать наряды.

Напротив сапожной мастерской расположился Ганс. Кажется, он неровно дышит к Козетте, но та демонстративно не замечает все его вспышки и подмигивания.

А про Фиоло, освещающего вход в лапшичную, ходят странные слухи. Говорят, однажды на пороге лапшичной появился проголодавшийся Лис. Рыжий демон украл фонарь и колдовством превратил в аквариум, куда не иначе как тоже благодаря колдовству поместился целый кит. Отведав лапши, Лис вернул аквариуму первоначальную форму и водрузил на привычное место. Но после подобных перевоплощений Фиоло немного тронулся умом и в ветреную погоду теперь шепчет: «Не спрашивай, по ком шумит море. Оно шумит по тебе!»

Однако Кузнечика волновал не полоумный шептун, а круглый след, чернеющий на противоположной стороне улицы. Юный фонарь частенько приставал с расспросами к бабуле Хельде, но каждый раз слышал в ответ ворчание, мол, не его ума дело. На самом деле Хельда не приходилась Кузнечику родственницей. Хотя между фонарями случается любовь, и иногда — даже фонарята, Кузнечика изготовили на заводе. А потому роднила их с Хельдой только сталь, из которой оба были выкованы. Но он всё равно называл её бабулей. Стоящая перед входом в бакалею Хельда была старым фонарём, с наступлением холодов сетующим на боль в поясничной части опоры.

— Бабуля Хельда, расскажи об этом следе! Кто там стоял раньше? — в полнолуние фонари становятся особенно разговорчивыми, и Кузнечик снова решил попытать удачу.

— Говорила же, не твоего это ума дело!

— Ну, расскажи! Фонарь? Там ведь был фонарь?

— Был — да сплыл.

— А что с ним случилось?

— Выгорел, — раздался хрипловатый голос Барона Бронзы.

Хельда шикнула было, но тот произнёс весомо.

— Мальцу уже семь лун минуло, пусть знает, — повернувшись к Кузнечику, Барон продолжил: — Бывает с нами такое. Горим себе горим, и вдруг — пшик. И больше никакого света. Ни искорки.

Кузнечик испуганно заглянул внутрь себя и, найдя горящую лампочку, успокоился.

— Вот и с ним такое приключилось, — Барон кивнул на чёрный круг.

— «С ним»? А как его звали?

— Когда гаснет свет, мы постепенно забываем своё имя. И другие перестают его видят и забывают.

— Как же он жил без света и без имени? — попробовал представить Кузнечик, но не смог. — А потом? Что случилось потом?

— Потом пришли канатоходцы, — сказала бабуля Хельда.

— Канатоходцы? Это кто такие?

— Вот же неразумная фонарная поросль! — не сдержался Барон. — Оглянись вокруг! Ты думаешь, всё это провода, несущие электричество? Присмотрись! Теперь видишь?

Кузнечик прищурился и, кажется, разглядел среди нотных полос кабелей серебристые нити. А может, это было просто игрой лунного света.

— По ним и идут канатоходцы.

— Куда идут?

Фонарь ответил непонятным бормотанием:

— Мимо ристалищ, капищ,

мимо храмов и баров,

мимо шикарных кладбищ,

мимо больших базаров,

мира и горя мимо…

— Заклинание какое-то?

— Бродский, — произнёс ещё одно непонятное слово Бронза.

— А что же тот угасший фонарь? — вернулся к теме разговора Кузнечик, пока Барон снова не начал сыпать магическими фразами.

— Ушёл за ними, — тихо отозвалась Хельда.

Она как сейчас помнила тот день. Канатоходцы ступали по своим дорогам-нитям, неся в руках тонкие балансиры. Но один замер на мгновение и посмотрел на фонарь. Потом продолжил путь. А Безымянный отправился следом.

— И где он сейчас? — Кузнечик обеспокоенно смотрел на кротовую норку возле книжной лавки.

— Кто знает? Может, заблудился на болотах и прыгает по топям, заманивая путников в трясину иллюзорными огнями из приворожённых светлячков. А может, нашёл свой свет или всё ещё ищет.

Голос бабули становился сонным. На востоке готовилось взойти солнце.

Кузнечик попытался подпрыгнуть, но не оторвался от земли даже на миллиметр. Выдумки всё это! Хельда и Барон решили его подразнить или разыграть. Где это видано, чтобы фонари снимались с места и разгуливали по миру!

Им тоже начала овладевать сонливость. Кузнечик устало зевнул, медленно погружаясь в дремоту, сквозь которую доносился шёпот: «Не спрашивай, по ком шумит море…»