Маленькое недоразумение (джен)

— Да где ж вас носит?!

Мать с мокрым от слез лицом ничего не ответила. Зачем? Едва ли воспитательница на самом деле мечтала услышать от нее правду, а врать не стоило. Женщина сунула ей в руки спящего Ванечку, закутанного по самые глаза. Странно… Он должен был весить немного больше. И ресницы у ее сына вовсе не такие! Дверь маршрутки захлопнулась.

— Стойте! Остановите!

Водитель громко объяснил этой пассажирке, что именно пришло ему в голову в связи с кое-чьими воплями, но на тормоз все-таки нажал. Молодая женщина в розовом пальто ринулась к выходу. Старенькая дверь не пожелала открыться.

— Ваня!!!

Бедняжка ничего не могла сделать. Ее ребенка отдали какому-то мужчине с… Да, с красными глазами, а потом воспитательница шустро залезла в троллейбус. Автомобиль с Ванечкой моргнул фарами и уехал.

Вслушавшись в то, о чем пыталась сказать ему как-то разом осипшая Анна Арловская, водитель сделался молчаливым и серьезным. Даже маршрут вызвался изменить, но… Пробки. Метель. Да и стемнело несколько часов тому назад… Молодая мать принялась кому-то звонить.

— Капитан Лукашевич тотально слушает.

— Феликс, твоего племянника только что увезли в неизвестном направлении.

— Приметы самоубийцы? И ты номер машины, типа, запомнила?

— Да.

Участковый милиционер Феликс Лукашевич принялся быстро и профессионально фиксировать информацию под диктовку своей троюродной сестры, Анна рассказывала ему, что произошло, крепко прижимая к сердцу чужого карапуза, а ребенок…

Он вел себя в высшей степени безмятежно, то есть посапывал на руках чужой тети и улыбался, даже не думая просыпаться. Вероятно, ему снилось что-то очень хорошее.

…Брать деньги за проезд с молодой женщины в розовом кондуктор отказалась наотрез.

— В милицию беги, милая, найдется твой сыночек!

Никуда она не побежала. Стоя на родной остановке в двух шагах от дома, Анна опять выудила из кармана пальто старенький мобильник. Гудок, второй… Мороз начал пощипывать, хватая ее за руку с мобильным телефоном, ведь пушистую варежку Аня сняла, чтобы было удобнее нажимать на кнопки.

— Иванов.

Анна перехватила малыша поудобнее.

— Альфред, извини, что разбудила. Знаю, у тебя первый день отпуска, но… Ты мог бы пойти вместе со мной к одному программисту? Он Ваню увез. Случайно, думаю. Надеюсь, что так… В общем, у меня его ребенок. Сижу на лавочке под кленом. На остановке.

Трубка отрывисто выдохнула.

— Ань, ты только не волнуйся. Уже бегу!

Он любил свой город. Казалось бы, за что? Таких много и больше, словом, предостаточно. Ему нравился дом, в котором жила его мать, а с недавних пор опять стал жить и он сам, когда вернулся, хотя это жилище — самая что ни на есть обыкновенная многоэтажка, а не дивный замок из книг про рыцарей в сверкающих доспехах.

— Чушь. Родные пенаты Моего Великолепия — единственные и неповторимые. Правильно я говорю, Людвиг?

Кажется, его сын решил промолчать в ответ. Во всяком случае, малыш никак не отреагировал на отцовские слова, продолжая сидеть… Вернее, спать в детском автокресле, куда его очень шустро, но бережно усадили, стараясь пропускать мимо ушей неприятные комментарии воспитательницы из детского сада, которой «этот красноглазый папаша» дико не нравился.

Гильберт Байльшмидт хмыкнул, припоминая ее самую свежую речь. Вышло как-то тоскливо. Попробовал выдавить улыбку, глядя на себя любимого и отражение ребенка в зеркале заднего вида.

— Ерунда… Полнейшая! Людвиг, согласись.

Дурацкий психолог, к которому Гильберта Байльшмидта уговорила наведаться его невестка после скоропостижной смерти жены, настаивал, что регулярный смех и огромное количество улыбок просто обязаны были способствовать улучшению настроения Гильберта, его жизненных обстоятельств и далее по списку.

Нет, Гильберт Байльшмидт, конечно, мог попытаться объяснить этому английскому умнику, в кабинете которого было не продохнуть от мятных леденцов, как воспринимали смех без причины сограждане его, Гильберта, матери, но зачем лишний раз напрягаться?

Да и о своем побеге… То есть о переезде из Швейцарии в Россию Гильберт раньше времени не хотел говорить никому, а уж доктору Кёркленду — особенно. Видал он таких! Сами никогда жениться даже не собирались, а другим рассказать, где и как лучше найти семейное счастье… Легко. Хлебом не корми.

— Сын, я бы этих профессоров кислых щей в глаза не видел, но твоя тетя Джулия настояла, а обижать ее Мое Великолепие нашло форменным свинством. Дрыхнешь? И правильно делаешь, Людвиг, время-то позднее. А я виноват, знаю. Опять твой папка заработался, раньше тебя забрать ну никак не мог. Прости. Так уж вышло… Простишь?

Капитально закутанный ребенок снова ничего не ответил ему, только улыбнулся во сне. Мужчина за рулем вздохнул. Тоже попробовал улыбнулся, и плевать, что получилось у него, честно говоря, не очень.

— А всё-таки это классный город! Он тебе понравится, обещаю. Во-первых, здесь живет мировая бабушка, которая нам обоим ужасно рада. Во-вторых, в нашем с тобой городе нет и не будет Цвингли, а в-третьих… Людвиг, знаешь, я сделал предложение маме именно здесь. У фонтана в парке. Мы с тобой туда обязательно съездим на выходных.

…У родного подъезда их по неизвестной причине встретил злой и явно замерзший шурин одного беглого программиста. Гильберт оскалил зубы почти автоматически.

— Кого я вижу… Цвингли. Ты успел по мне соскучиться?

Шурин подскочил к машине. Чихнул!

— Просто в этом городе очень скоро откроют филиал моего банка. Я в командировке. Руководство сочло мое присутствие здесь крайне желательным, Байльшмидт.

— Конечно. А ты и рад стараться, Цвингли. Новые впечатления, достопримечательности, фото на память…

И ботиночки-то у родственничка на очень тоненькой подошве, скорее всего.

— Открывай! Твоя сумасшедшая родительница не то что в квартиру… Эта гарпия даже в подъезд меня пустить отказалась, а соседи не знают немецкий!

Гильберт довольно рассмеялся, вытаскивая потомка из автомобильного кресла.

— Людвиг, напомни, Моё Великолепие уже говорило, в каком замечательном городе мы с тобой поселились?

Сын зевнул, вздрагивая как-то сильно отросшими за день ресницами, и открыл глаза. Ваш Цвингли уронил чемодан с кейсом в сугроб.

— А это еще кто? Куда ты дел моего племянника?!

— Так вы не клоун? А я подумала, что дверью ошиблись, ведь соседи на день рождения дочки хотели позвать, кажется.

Парень с цирковых афиш мотнул головой, вынимая из кармана удостоверение.

— Что вы, я пожары тушу. Но с братом часто путают.

Женщина стала разглядывать парня капельку недоверчивей.

— А у нас тут совсем не горит, мы не вызывали…

Из-за спины молодого человека, принятого за кого-то другого, вышел милиционер. Он показал свое удостоверение и отдал даме честь.

— Типа, капитан Лукашевич, гражданочка. Прописанный здесь Гильберт Байльшмидт тотально обвиняется в похищении сына гражданки Арловской. Ромб, сидеть!

Поздно. Собака уже ворвалась в квартиру Юлии Байльшмидт, едва не сбив по дороге своего обожаемого хозяина и мать Гильберта.

— Что?!

— Тотально польский огар, гражданка Байльшмидт. Не волнуйтесь, Ромб не кусается. Или вас, типа, заинтересовало, почему вашего сына обвиняют в похище…

Огар капитана Лукашевича замер. Поводил носом, уткнулся в пальто на ближайшей вешалке… А потом, заливисто лая, начал скакать у двери, которая отгораживала от любопытствующих одну из комнат фрау.

— Там Ваня, да?!

В коридоре стало тесно. Хотя он и раньше не очень-то мог похвастаться большой площадью, но заплаканная Анна Арловская только подтвердила этот факт, протискиваясь ближе к заветной двери.

Пусть Альфред с Феликсом и настаивали, что ей надо было ждать их на лестничной клетке этажом-другим ниже. В целях безопасности.

— Людвиг! Товарищ милиционер, вы его уже нашли!!!

Ребенок задвигался, просыпаясь на руках чужой тети от криков взрослых и лая Ромба. Малыш хлопнул ресничками. Бабушка немедленно протянула к нему руки. По ее щекам текли слезы. Вероятно, от радости.

— Людвиг, солнышко мое!

Да, Аня, конечно, собиралась вернуть чужого ребенка…

— Извините, где Ванечка? Я прямо сейчас отдам вам Людвига, только верните моего Ваню. Он же в этой комнате, правда?

Юлия Байльшмидт не успела ей ответить. Довольно сильный порыв ветра ворвался в раскрытое подъездное окно, создавая очень внушительный сквозняк. Дверь в комнату, у которой шумел огар Феликса, распахнулась.

Внутри была кошка. Она зашипела на Ромба и выгнула спину коромыслом, забыв о явно детском носовом платке, который только что с интересом обнюхивала.

— К’к вышл’, чт’ Вм по ’шбке отд’ли чжог’ рбенк’ в дтскм с’ду?

Гильберт выдохнул, снимая с этого самого ребенка шарф. Аккуратно. У Людвига был такой же. А в участке было тепло, даже жарко, поэтому и себя, и чужого мелкого Гильберт поспешил извлечь не из всех вещей, так из их уличной части, попутно рассказывая, что случилось.

— Товарищ майор, воспитательница очень спешила, было холодно, а я припозднился: работа. Вот так, молодец, теперь правый рукав, хорошо… Извините, это я не вам. Так сложилось, что моя мать еще не пенсионерка, и ей было бы дальше ехать после работы, зачем такой крюк нужен, поэтому Людвига всегда забираю я. Так зовут моего сына. Не знаю, кто его забрал и во сколько.

Теперь мать Гильберта сходила с ума от беспокойства в родной квартире. На всякий случай там осталась, вдруг кто позвонит на домашний телефон, сообщит что о Людвиге. Нет, волновать свою маму Гильберт не хотел, но дело серьезное.

О котором он ей и рассказал в двух словах по телефону мобильному, пока заводил мотор под возмущения Цвингли, чтоб поскорее уже добраться до ближайшего отдела полиции, хотя ее в России по привычке называли милицией через раз многие. В том числе и сам Гильберт, конечно.

А что конкретно говорил в машине братец его покойной Эрики?.. Гильберт не вслушивался. Потому что игнорировать дражайшего шурина как можно чаще было наверняка полезно для качества душевного здоровья, это и без психологов ясно.

Чужой мальчик жизнерадостно агукнул, будто соглашаясь с такими мыслями Гильберта.

Во всяком случае, Гильберт предполагал, что сейчас его галстук очень заинтересованно ощупывал и обнюхивал как раз мальчик, радостно приговаривая что-то на своем детском языке.

Ну… Девочки же редко бывают настолько крупными в этом возрасте, наверное, да и точно такой же комбинезон, какой был у мелкого незнакомца, он, Гильберт Байльшмидт, сыну выбрал на зиму в мальчиковой части магазина детских товаров.

— Протестую! Этот безответственный сам не того ребенка забрал, так и занесите в протокол.

Конечно, Цвингли протестовал на немецком. Он хорошо если здороваться и прощаться умел по-русски. А произношение у милиционера при явно родном ему русском языке было какое-то странное, вероятно, челюсть повредил, раз теперь в бинтах по самые уши. Было как-то неудобно способствовать затягиванию разговора, вдруг человеку говорить больно? А если сожрет женина родня… Вот и сиди тут, переводи кому-то доставучему, что спросил страж порядка да как ему ответили. Гильберт и сидел. И переводил. Дико, страшно волнуясь за Людвига. Понятное дело, не вслух. Смысл зря воздух сотрясать?

…А потом он заметил уже постфактум, что чужой карапуз перестал изучать его галстук и как-то чересчур сосредоточенно уставился на чемодан Цвингли, будто обдумывая нечно сверхважное. И владелец чемодана такое пристальное внимание заметил.

— Байльшмидт, зачем этот ребенок?..

Гильберт улыбнулся родственничку своей Эрики. Широко. Неприятно.

— А я знаю? У него и спроси, вдруг просветит.

Родственничек шутку юмора, похоже, не оценил.

— Ну да. Очень смешно.

Чужой ребенок закряхтел. Солидно так, сосредоточенно… Гильберт улыбнулся еще шире.

— Как знал, что в магазин стоило заехать. Цвингли, слушай сюда: в левом верхнем кармане моей куртки брелок с ключами от авто.

Шурин вздернул бровь. Правую.

— И?

— И сейчас ты оторвешь свой банковский зад от стула, выйдешь на улицу, а потом вернешься обратно. С покупками из багажника Моего Великолепия.

Шурин враз нахмурился. Возмущенно и удивленно, разумеется.

— Это еще зачем?

Гильберт улыбнулся еще лучезарней, чем раньше.

— Угадай.

Ребенок закряхтел еще солиднее.

…Как вскоре стало известно всем присутствовавшим, это действительно был мальчик. Гильберт мысленно похвалил себя за внимательность. Не зря все-таки он рассматривал таблицу возрастных параметров детского роста и веса на стене в поликлинике, когда бывал там с Людвигом, и нужно было как-то скоротать время, пока не подошла их очередь.

— Точно есть не охота?

— Гу.

Чужой мальчик даже не посмотрел на смесь в новой бутылочке, которую ему предложили. Только что. Овощное пюре его тоже не заинтересовало. А вот к исследованию галстука он вернулся охотно. С чисто детским энтузиазмом. В прошлое кормление объелся? Или его родители покупали детское питание другой фирмы, вот ребенок и…

— Если передумаешь, обращайся.

Гильберт очень старался, чтоб в его, Гильберта Байльшмидта, голос не просочилось и намека на панику. Чего доброго, напугает еще мелочь эту пузатую.

Мысли о Людвиге всё равно обрастали мрачными вариациями на тему. Как-то сами собой всплывали в памяти обрывки сообщений о чрезвычайных происшествиях, ведь бубнил же телевизор о чем-то эдаком, когда Гильберт брал дополнительную работу на дом и кодил себе спокойно, время от времени поглядывая на Людвига, который мирно дрых или играл с бабушкой. Или рассматривал Фройляйн, даже не пытаясь дёрнуть ту за хвост. Или…

А ведь маленькие дети без еды долго не живут. Людвиг пропал совсем недавно, всё так, но сколько его будут искать? Когда найдут? Куда и кто утащил его сына?!

— У Вс ’сть тл’фны дрг’х р’дитл’й?

Гильберт отрицательно покачал головой. Старательно давя панику. Да, изо всех сил! Вредная воспитательница оказалась не-абонентом. Или просто не захотела взять трубку, когда увидела, что ей позвонил Гильберт. Но ведь и на звонок с телефона майора полиции она не пожелала отвечать. И драгоценнейшего Цвингли проигнорировала. Вот же!.. Сотовый Гильберта завибрировал. Входящий видеозвонок.

— Халё, мам. Слушай, я как только, так сразу тебе наберу, пока ничего не… Что?

До Гильберта не сразу дошло: мама улыбалась ему. Пусть слегка заплаканная, но определенно чем-то очень довольная. Он видел, как на экране смартфона ее изображение поворачивалось к кому-то. Слышал, как мама кого-то звала и…

— Здравствуйте. Я вернула вашего мальчика. Верните и вы моего, пожалуйста.

Смутно знакомая Гильберту молодая женщина посмотрела на него с экрана телефона, бережно прижимая к себе Людвига. Живого и невредимого!