Жизнь после (джен)

Итак, мне двадцать шесть и я студентка антропологического факультета. Мама мне много пишет, но я одна, совершенно одна. Я так и не сблизилась ни с кем с момента поступления, а свой день рождения стараюсь проводить на подработках, лишь бы не оставаться в пустой комнате в коммуналке (боже, звучит так по башкирцевски, хотя у него и была отдельная квартира) рядом с зеркалом. Вместо дня рождения я праздную именины, так что пятое июня для меня — еще один рабочий день.

Хорошо, что об этом не знает мама — я пытаюсь найти любые отговорки, чтобы приехать домой не пятого, а шестого. Я боюсь снова его увидеть, я все еще его люблю, я струсила. Сбежала. Интересно, какой у него год? Дурацкий вопрос, я и так знаю — сорок четвертый. Ничего, скоро война закончится. Война, но не съемки.

Говорят, что в нашем мире есть пришельцы из других миров. Глупости это, конечно. Я его никогда не увижу потому, что для возвращения сюда нужно умереть в том мире.

Зато здесь, в Питере (он бы сказал «в Ленинграде»), я не чувствую его присутствия. Я не езжу в Москву на кладбище в памятные даты, не забрала из дома юбилейную почтовую карточку с обрезанным краем (вру я, конечно: забрала, просто не повесила, а спрятала далеко-далеко в шкаф и забыла), стараюсь не смотреть фильмы с ним, не вспоминать. Сняла кольцо с янтарем с безымянного пальца, оставив лишь след от долгой носки (ну-ка, посчитайте, сколько будет двадцать четыре минус тринадцать). Устроилась во вторую смену официанткой в фешенебельный ресторан, название которого так и не запомнила за два года работы и где, слава богу, не было зеркал в зале; а еще, на выходных, я — бариста в одном из кафетериев в деловом районе.

Наверное, от такой жизни и становятся атеистами, но я еще верила — больше, правда, в Деву Марию, чем в Бога. А верил ли он? Меня держала любовь к Польше и идея. Я, кажется, лет с двенадцати мечтала вернуть расстрелянным в Катыни лица. Может, тогда их найдут родные?

Я толком не отдыхаю уже несколько месяцев с тех пор, как мне показалось, что я вижу его в толпе. Я выматываюсь — не до тошноты, конечно (ну вот, опять я чувствую себя Башкирцевым), толком не сплю ночами, ведь помимо работы надо успевать делать домашние задания. Возможно, это и есть медленное самоубийство по Эйзенштейновским канонам — загнать себя работой.

Недавно в кафетерий забежал растрепанный молодой человек в солнечных очках «а-ля Цибульский» на поллица. Он заказал эспрессо, помимо платы бросил в коробку для чаевых с надписью «На реставрацию черепа» тысячную купюру и сразу же ушел, оставив меня в полном недоумении. Знакомый бархатный баритон и совершенно чужое лицо. Может, мне мешают его очки?

А теперь я сижу в коридоре перед началом пары и мимо меня проносится молодой человек в свитере. Рассыпает конспекты, ругается. Знакомый баритон, знакомые кудри. Где я его видела? В кафе? Нет, еще раньше. Где? Я не помню.

Он оборачивается и меня словно обдает кипятком — это же Мишка, мой Мишка.

— Мишка? — зову я неуверенно. Его взгляд блуждал, но потом наконец зацепился за меня. — Мишка!

— Люба, милая, как я рад тебя видеть! — все это напоминает послевоенную встречу. Но почему? Как он сумел меня запомнить? Он погиб?

— Как ты смог меня не забыть?

— Я ушел добровольцем, послал бронь ко всем чертям — пока идет война, я должен драться с врагом. Я погиб в бою, а потом вдруг оказался здесь и это какая-то фантастика, Люба! Я помню тебя, мать, сестру, очень плохо — отца, но одновременно помню всю жизнь Михаила из этого времени. В общем, я новый студент антропологического.

— Вот ведь совпадение!

Мишка попал в мою группу, сел рядом со мной. Одногруппникам я соврала, что он мой одноклассник из Москвы. Я как-то по привычке коснулась того места, где раньше было кольцо, и Мишка это заметил:

— А где твое кольцо с янтарем?

— Долгая история, Миш. Когда-нибудь я тебе ее расскажу. Не сейчас.

— Перекличка! — сказал преподаватель. Когда дело дошло до Мишки, он явно по привычке ответил:

— Да, я, — расставляя все по своим местам.