«Азия». Молли Виейра (джен)

Треск! Грохот! Щелчок — и вдруг моё «я» почувствовало, как нечто внутри начинает дергаться, распрямляться, а затем снова сжиматься в темноте. Шум, сотрясающий каждую частицу, не дающий покоя. Звон. Взрыв. Дрожь. Бам! Я начинаю осознавать, что я не просто подвергаюсь этому, но и становлюсь частью этой какофонии. Она пронизывает меня, заставляет дрожать, сжиматься и расширяться.

Как долго это продолжалось? Время утратило всякий смысл. Я лежу, но это не просто лежание — я как бы растягиваюсь, заполняя пространство вокруг себя, медленно осознавая своё существование. Я не могу точно сказать, что я собой представляю, но начинаю ощущать, как то, что раньше было пустотой, начинает обретать форму. Каждый звук, каждое движение — это уже не просто раздражение или помеха. Это нечто большее. Я ощущаю, как звуки проникают в меня, сливаются с тем, что я начинаю воспринимать как своё «я».

Щелчок, грохот, треск — и вдруг что-то меняется. Среди этого хаоса, этого бурлящего гудения и взрывов, я начинаю ощущать нечто более чёткое, более определённое. Я... я начинаю что-то понимать. Мрак внезапно начинает проясняться, и я осознаю, что моё «я» — это не просто форма, набор вибраций и звуков, а нечто большее, чем вся эта бесконечная буря вокруг.

И вот оно... какое-то едва уловимое ощущение, которое приходит ко мне сквозь этот хаос. Я вдруг осознаю, что «я» не просто «что-то», а нечто конкретное, обладающее четкими границами. Я... женщина. Да. Это неожиданно, но совершенно ясно. Это не слово, не понятие. Это — ощущение, которое наполняет меня изнутри. Всё, что я чувствую, теперь ясно — я женщина.

Как бы странно это ни звучало, но именно с этим осознанием пришла гармония. И мир вокруг меня, этот гудящий и пульсирующий хаос, не казался теперь таким чуждым. Я стала частью его, и в этой тишине, среди оглушительных вспышек и пульсаций, приходит осознание — что было прежде? Где я была? Или... было ли это вообще? Что-то зыбкое, растущее внутри меня, как вопрос, начинает подниматься, как волна, готовая накрыть всё.

Прежде? Это слово не имеет смысла. Или имеет? Я не знаю. Нет — я не знаю. Это не воспоминание, не образ, а лишь ощущение пустоты. Мрак. Словно за моей памятью простирается нечто темное, откуда я пришла, но что именно, я не могу уловить. Где я была до этого? Почему это ощущение такое странное, как если бы я исчезла, растворилась в том, что было до моего пробуждения?

Ощущение неясности разрывает меня. Я слышала внутри себя не один, а целый хор — нет, не голосов, а ответов. Они были во мне, эти ответы, готовые, ожидающие своего часа. То были имена. Имена, которые я не могла объяснить, но которые были настолько близки мне, что я даже не сомневалась, что я носила их в себе давно, как часть своей сущности. И вместе с ними возникли образы — яркие, чёткие, каждый из которых казался отдельной жизнью, но всё же каким-то образом — моими жизнями.

Я видела её — Делия Йорк. Восьмилетняя девочка с огненно-злыми глазами, полными хитрости и отчуждённости. Она была из Нью-Йорка, и её взгляд был тяжёлым, как камень, уже несущий в себе груз боли и недовольства. В этих глазах скрывался целый мир страха — мир, в котором нет места для доброты, потому что она никогда не встречала её. Она всегда была настороже, всегда держала защиту наготове, как если бы знала, что мир вокруг неё никогда не был добрым и не собирался им стать. В её маленьком теле был такой же холод и расчёт, как у взрослого, потому что она уже поняла: в этом мире никто не защитит, и на помощь не стоит надеяться.

И я видела Молли Данлоп. Шестилетняя девочка из Бостона, полная невинности и удивления. Её глаза были открыты миру, и в них не было места для сомнений — лишь простое, искреннее восхищение всем, что окружало её. Она смеялась, как только могут смеяться дети, искренне и беззаботно, не зная, что мир уже готов её изменить. Её смех был чист, как горный родник, и пока она оставалась в этом возрасте, её восприятие мира было нетронутым, свободным от тяжести, которая позже придёт с опытом. Она была хрупкой, но в её хрупкости было что-то беззащитное, что сразу хотелось защищать, как защищают самых уязвимых.

Но не менее ярко в моей памяти была и Эмили — двадцатидвухлетняя девушка из Кливленда. Весёлая, беспечная, полная энергии и решимости. Она шла по жизни, не задумываясь о том, что может поджидать её за каждым углом. И хотя в её сердце были и страхи, и ошибки, она их не скрывала, а встречала с гордостью. Она была готова жить, не опасаясь того, что впереди. Она верила, что жизнь — это игра, и что каждый её шаг — это шаг к чему-то большему. Эмили не думала о последствиях, не думала о том, как часто её лёгкость и беспечность могут обернуться тяжкими уроками. Но ей было всё равно. Она хотела жить, и её стремление к жизни было настолько сильным, что ничто не могло бы её остановить.

Каждое из этих трёх имён, каждый образ постепенно сливались во мне, и я поняла: я была ими. Я была каждой из них. Но как? Это ощущение было таким странным, почти невозможным. Я чувствовала, как эти фрагменты, эти части чуждых жизней, склеиваются в одну, сливаются в моём теле, в моей сущности. И в какой-то момент я уже не могла точно понять, где заканчивается одна жизнь, а где начинается другая. Они все стали частью меня, но оставались отдельными, как будто я стала одновременно многими.

Но что это значит? Я не могла поверить, что всё это было — всё, что я видела, что я чувствовала, — существовало одновременно. Было очевидно: у меня было три прошлых. Три совершенно разных жизни, три пути, которые когда-то были отдельными, а теперь слились в одно тело, в одну сущность. Это было противоречие само по себе — как можно одновременно быть тремя людьми? Но всё-таки это было так.

Делия Йорк. Молли Данлоп. Эмили. Все они были мною, а я была ими всеми одновременно.

Каждая из этих судеб было частью меня, но, как бы я ни пыталась, я не могла уложить это в одну историю. Я помнила их судьбы, их действия, их мысли — и это было странно, потому что каждая из этих женщин была так далека от другой. Одна была злой, другая — наивной, третья — беспечной. Они не могли быть одним целым, и всё же они были во мне, как будто я родилась не из одного корня, а из трёх разных деревьев, которые когда-то пересеклись и теперь стали единым стволом.

Но как? Как я могла быть ими? И что это значит — три прошлых, три жизни, три судьбы, объединённые в одну? Это противоречило самому понятию существования, но я не могла это оспорить. Это было так. И я начала чувствовать, как мои границы растворяются, как я становлюсь одновременно и многими, и единой. И вот этот вопрос — где я? — снова возникал, но теперь уже с другой силой. Я была не кем-то конкретным, а чем-то более сложным, чем могу осознать. Три жизни, три сущности, три пути — и всё это было частью меня.

Нигде не было ответа. Я искала его, цепляясь за малейший след, за крохотный проблеск смысла, но всё было безнадежно пусто, как бездонная пропасть. Я ощущала, как эта пустота тянет меня всё глубже, как её холодное дыхание поглощает всё, что я когда-то знала. Она зажимала меня в своих объятиях, вытягивая последнюю каплю уверенности. Я хотела отступить, вырваться, скрыться от этого бесконечного противоречия, от этой пустоты, которая одновременно была моей и не моей. Хотела уйти, но не могла.

И вот, в этот момент, мир вокруг меня вдруг начал подёргиваться. Всё, что я знала — звуки, формы, пространство — начало сжиматься, исчезать в тени. Всё вокруг потемнело, как если бы кто-то вытирал мир мокрой тряпкой, оставляя за собой лишь чёрную пустоту. Я почувствовала, как этот мир, который ещё секунду назад был полон жизни и движения, вдруг превращается в нечто нечёткое и чуждое. Всё расплывалось, теряло чёткость, и вскоре, как неизбежное завершение, меня поглотила абсолютная пустота.

xxx

В зале филармонии раздался шквал аплодисментов, оглушительные, как удар грома, наполненные волнением и восхищением. Зрители, сидя в полумраке, не сдерживали своих эмоций, а звуки пальцев, хлопающих по ладоням, отдавались эхом в тёмных углах зала. Кажется, сама атмосфера наполнилась каким-то магическим трепетом, и даже воздух вокруг становился плотнее, наполненный переживаниями каждого присутствующего. Дирижер, немного склонив голову, поблагодарил публику легким поклоном. Он был ещё молод, его лицо излучало решимость, а взгляды музыкантов, направленные на него, говорили о полной преданности каждому жесту.

Палочка снова взмыла в воздух, и, не теряя ни секунды, он с властной чёткостью постучал по пульту, давая знак оркестру, что продолжение не заставит себя ждать. Музыканты, словно ожившие механизмы, снова оживились, и новые волны звуков заполнили зал. Оркестр приступил к следующей части Шестой симфонии Малера — произведению столь насыщенному эмоциями, что даже профессиональные музыканты, погруженные в него, едва могли справиться с этим эмоциональным накалом.

Время словно замедлилось. Слушатели сидели, задержав дыхание, поглощенные каждым аккордом, каждым звуком, который исходил из уст инструментов. Алан Уайльд, чье лицо выражало сосредоточенное восхищение, также внимательно следил за происходящим, с каждым новым жестом дирижера и каждым аккордом ощущая, как струны его души резонируют с музыкой. Он замечал, как едва ли не каждый музыкант, словно переживая не только гармонию, но и личные трагедии и радости, давал максимальное напряжение своей силы.

Алана охватывал не только эстетический, но и какой-то физический отклик. Его тело, казалось, откликалось на каждый аккорд, на каждое изменение темпа. Публика вокруг, будто согласившись на подобное дыхание музыки, шумно сопела и вздыхала. Это был тот звук, который можно было бы назвать признаком настоящего волнения, как бы неуклюже он звучал среди в целом сдержанных и культурных слушателей. Но Алан воспринимал это как знак живого отклика от зала. Все они были поглощены, все они чувствовали, как музыка, глубоко проникающая в сознание, не оставляет ни одного уголка души равнодушным.

Наконец, когда симфония подошла к бурному финалу, Алан не мог не заметить, как дирижер, уже весь в поту, отчаянно взмахивает палочкой, и, казалось, его движения становятся всё более экзальтированными. Оркестр стремительно несся к кульминации, а музыканты, все, как один, напрягались, чувствуя, как последние аккорды стремятся взорвать зал в искрящемся апофеозе. Лбы некоторых музыкантов были орошены потом, их дыхание сбивалось, а в глазах горела та же страсть, что была в их пальцах, в их инструментах, в каждом взмахе дирижера.

Симфония наконец завершилась. Как только последние звуки исчезли в воздухе, в зале вновь раздался шквал аплодисментов. Дирижер, весь в поту и с ярко выраженным чувством выполненного долга, стоял с осанкой человека, который только что отдал всю свою душу великому произведению. Он был в своей стихии, его взгляд был устремлен куда-то вдаль, в эту эфемерную точку, где встречаются искусство и гениальность. Кажется, сам зал замер, воспринимая его как нечто священное.

Но Алан Уайльд сидел в этом зале не ради музыки, а ради шика и блеска. Ведь кому в эпоху дешёвых компакт-дисков может прийти в голову пойти в филармонию, чтобы слушать музыку? Всё это можно послушать дома, достаточно сунуть диск в проигрыватель, и никаких заморочек. Только мажоры ещё тратят время и деньги на живые оркестры, создавая иллюзию, что они — часть какого-то высокого мира, который не может существовать без этих старомодных ритуалов.

Именно поэтому, когда раздались восторженные вопли соседа, Алан, рассеянно ответив пару фраз о «великолепном исполнении», встал и направился к выходу. На улице свежий воздух сразу напомнил ему, где он действительно принадлежит. Не в этих театральных залах и фальшивых ритуалах, а в своей лаборатории, среди кодов и алгоритмов. Вернувшись в реальный мир, он почувствовал, что всё это — не его.

Алан вошёл в свой кабинет, и сразу же ощутил привычный запах старых мониторов и свежего кофе. Он снял пальто, повесил его на спинку стула и огляделся. В углу, за столом, сидел его друг Джером — человек с такими глазами, что казалось, они могут загореться от любой идеи. Сейчас они и правда горели, полные нетерпеливого волнения. Джером выглядел так, как будто готов был поделиться чем-то важным, что не терпело отлагательства.

— А, ты уже здесь, — сказал Алан, сняв пиджак и направляясь к своему столу.

Джером, не дождавшись приветствия, моментально завёл разговор, не в силах скрыть свою тревогу. Его глаза, обычно полные энтузиазма, теперь были затемнёны какой-то тенью.

— Есть кое-что, что ты должен знать, — сказал он, быстро вставая из-за стола и начиняя шагать взад-вперёд. — Это плохие новости, Алан. Очень плохие. Если всё подтвердится, нам можно будет попрощаться с дотациями. Они просто прекратят их. Без всяких вариантов.

Алан нахмурился, сбросив усталость с плеч, и присел на край стола, вглядываясь в лицо Джерома. Тот говорил с таким напряжением, что сразу стало понятно — ситуация серьёзная.

— Что случилось? — спросил он, чувствуя, как напряжение нарастает.

Джером вздохнул и наконец остановился, встретив взгляд друга. Он казался совершенно выбитым из колеи, как будто ударил его невидимый, но мощный шок.

— Ты не поверишь, что случилось, — начал он, его голос дрожал. — Наш проект «искусственной личности», — он обернулся полным крахом. Программисты потратили кучу часов на кодирование, внесение данных, настройку... Вроде всё шло хорошо, но как только мы запустили систему, поняли, что всё пошло наперекосяк.

Алан слушал внимательно, уже предчувствуя, что что-то не так.

— Что именно не так? — спросил он, чувствуя, как напряжение растёт.

Джером провёл рукой по лицу и продолжил:

— Мы думали, что получим одну стабильную личность, с ясной памятью и уникальными особенностями. Но вместо этого все запрограммированные личности начали... не взаимодействовать, а, наоборот, слились в одну. Система не смогла разделить их. Представь себе: теперь у нас какая-то гибридная личность, которая одновременно обладает множеством характеристик, памятью разных людей и множеством прошлых жизней, но без единой целостной личности. В результате — полный хаос.

Алан замер. Он понимал, что это не просто ошибка — это катастрофа.

— Но это же невозможно, — сказал он, пытаясь осмыслить происходящее. — Как так? Почему не сработали все эти меры, которые мы предусмотрели?

Джером продолжил с мрачным выражением:

— Мы не учли, как этот процесс будет развиваться в реальном времени. Программирование личностей — это не просто алгоритм, это тоже какая-то психология, хоть и искусственная. И, похоже, мы не смогли учесть всю сложность взаимодействия этих «жизней». И теперь, вместо одного стабильного сознания, мы получаем набор фрагментов, которые друг с другом не коммутируют.

Он сделал паузу, взглянув на Алана, будто искал поддержку. Его взгляд был полон разочарования и отчаяния.

— Это конец, Алан, — сказал он тихо. — Наш воздушный замок развалился. Мы строили его так долго, и теперь... теперь всё просто разрушилось.

Алан, не придав этому всему нужной серьёзности, лишь усмехнулся.

— Глупо жаловаться на то, что не получилось создать «искусственную гёрлфренд», — сказал он с лёгкой иронией. — Тем более что живые девушки есть. Смысла переживать нет.

Джером замер, его лицо моментально изменилось, выражение обиды застыло на губах.

— Ты... — начал он, голос чуть дрогнул. — Ты думаешь, что я переживаю только из-за того, что не получилось сделать эту «гёрлфренд»? Ты что, совсем не понимаешь? Это не о том. Это о проекте, Алан! О всей концепции, о том, во что мы верили!

Алан, немного растерянный, но всё ещё не осознающий всей глубины ситуации, пожал плечами.

— Что за беда? Один проект не удался, ну и пофиг, — сказал он, словно это было чем-то совершенно незначительным. — Дотации прекратят, ну и ладно. Мы же не из одного источника зависим. Найдём другого спонсора. Не канадский институт, так британский. Их там полно, деньги, как всегда, не пахнут.

Джером не мог поверить, что Алан воспринимает всё это так легко. Его глаза вспыхнули яростью, а голос стал резким.

— Ты серьёзно, Алан? — сказал он, нервно шагая по комнате. — Это же убитые месяцы! Месяцы на сбор данных, на программирование этой «женщины» в компьютере! Мы создавали не просто кусок кода, а целую личность, с памятью, с эмоциями, с характером, понимаешь? Всё это — бессмысленно, если сейчас проект рухнет. Мы просто потратили время впустую!

Алан, всё ещё не ощущая всей тяжести ситуации, отмахнулся и, с лёгким уколом в голосе, сказал:

— Неужели ты всерьёз думал, что мы создавали искусственную подружку, чтобы ты мог тут же начать с ней отношения?

Он специально произнёс это так, чтобы зацепить Джерома, подставив его под шутку. В его тоне звучала ирония, как будто вся эта работа была просто детской игрой или абсурдным увлечением.

Джером мгновенно напрягся, его лицо исказилось от обиды, и он вытащил из кармана небольшой микрочип, держа его с такой осторожностью, как будто это был какой-то крайне хрупкий и важный объект. Не поднимая глаз на Алана, он произнёс:

— Это всё, что осталось от «личности». Всё, что мы пытались создать. А теперь... это просто беспорядок. Всё, что должно было быть одним целым, превратилось в хаос. Нет никакой структуры, никакой целостности — просто разбросанные данные, которые не могут взаимодействовать.

Алан, заметив чип, вытянул руку, чтобы забрать его.

— Дай сюда, посмотрим, — сказал он, пытаясь взять чип.

Но Джером резко отдёрнул руку.

— Подожди, не трогай, — сдержанно, но решительно сказал он. — Я сначала должен кое-что сделать.

Алан нахмурился.

— Что ещё ты собираешься с ним делать? Это всего лишь чип, Джером.

Джером молча встал, подошёл к шкафу и достал маленький молоток. Вернувшись, он протянул его Алану.

— Дай-ка мне молоток. Я хочу попробовать его разбить.

Алан, слегка озадаченный, с недоумением посмотрел на друга.

— Что? Разбить чип? Ты серьёзно? Это же единственное, что у нас осталось от всей этой «личности».

Джером, стоя у стола и сжимая микрочип в руке, сжал губы.

— Задёрни шторы и погаси лампу, — сказал он вдруг после паузы.

Алан, немного сбитый с толку, молча подошёл к окну, задернул шторы, затем погасил лампу, оставив комнату в полумраке. Тёмный уголок лаборатории наполнился напряжённой тишиной, словно всё вокруг замерло.

Они оба стояли у стола. Джером нагнулся и взял приготовленный заранее молоток. Он поднял его, держа в руках с таким же напряжением, которое будто исходило от самого чипа. На мгновение в комнате повисла тишина, как если бы сам воздух затаил дыхание.

Когда Джером наносил удар, его рука дрогнула, и молоток лишь слегка задел микрочип. Но даже этого хватило. От чипа откололся крохотный кусочек, и в тот же момент что-то в воздухе изменилось. На мгновение, как будто время замерло, внутри чипа произошло нечто невообразимое — беззвучный взрыв, который не сопровождался ни звуком, ни светом, но был настолько ярким и мощным, что кажется, его можно было почувствовать всем телом.

Мириады фиолетовых пылинок, словно светящиеся частички праха, закружились в вихре, едва различимом в темноте. Они распались и исчезли в мгновение ока, растворившись, как если бы их никогда и не было. Всё вокруг стало ещё темнее, и в этой тьмье раздался мертвенно глухой голос Алана:

— Не надо больше, Джером... Всё кончено.

С этими словами он, не обращая внимания на реакцию друга, взял чип со стола, положил его в карман и включил лампу. Яркий свет ослепил их обоих, и они на мгновение посмотрели друг на друга, как два преступника, застигнутые на месте преступления.

Тишина, тяжёлая и давящая, заполнила комнату, как если бы сама реальность замерла. Алан не сказал ни слова и, не взглянув на Джерома, просто развернулся и ушёл. Дверь закрылась за ним, и Джером остался стоять у стола, как вкопанный, не в силах оторвать взгляд от того места, где ещё полминуты назад лежал микрочип с записанной на нём искусственной личностью — электронной душой, которую он убил.