Шашлык (джен)

Дерево уже сгорело, и угли пышут жаром так, что невозможно удержать поднесенную к мангалу ладонь. Самое время класть шампуры с нанизанными кусочками мяса, между которыми уместились помидорчики, баклажан и крупно порезанный лук. Как только это разноцветное великолепие, обильно смешанное с киндзой, петрушкой, укропом, реганом, оказывается на углях, запах возле мангала меняется — к едва ощутимой горечи древесного дыма примешивается все более отчетливая сладость хорошо сбалансированного шашлычного маринада.

— Тут ведь, мужики, главное, чтобы всего побольше положить и не жадничать — умничаю гордо я, — тогда и вкус будет у мяса нужный, и запах.

— А я всегда думал, что его на уксусе с луком маринуют. И русские так делали, которые меня угощали.

— Поэтому твои русские его литрами водки запивали, чтоб можно было переварить резину, в которую мясо под воздействием уксуса превращается. Повбывав бы гадив.

— Так ты же сам русский, кого убивать будешь? — приятель подходит ближе, втягивает ноздрями дразнящий запах. Я коварно машу веером на угли, поток горячего воздуха ударяет ему в лицо, приятель отскакивает, закашлявшись. — Жадина, даже понюхать нельзя?!

— Ты нас, куркулей кубанских, с кацапами не путай. Хоть язык один, но сало наше толще, а борщ наваристей. Мы, думаешь, почему на югах такие богатые? Жадные потому что. Поэтому и нюхать не дам, пока шашлык готов не будет. А то приходють разные, нюхають тут, и ложки серебряные пропадают.

— Это где у тебя серебряные ложки-то? Ты хоть одну видел здесь? — приятель от растерянности забывает даже про шашлык, а я вспоминаю, что он чересчур серьезно принимает мои шутки.

— Не видел, потому и говорю, что пропадают. Года три уже ни одна не попадалась на глаза. Не поверишь, но когда-то я мечтал иметь дома серебряный сервиз и есть на нем каждый день.

— Чистить потом замучаешься, — наш третий коллега закончил вымешивать кукурузную кашу, прикрыл ее поплотнее и приближается к мангалу. — Я в Лондоне подрабатывал на мойке посуды, имел дело с серебром. Не советую — царапается, следы пальцев вечно остаются, а чернеет быстрее, чем его чистишь. Ты лучше бы о мельхиоре помечтал или о нержавейке.

— А у меня был в детстве набор серебряный: ложка и вилка для десерта. Когда мы в Познани жили, я только ими торт с чаем ел. — Мой слишком серьезный приятель блаженно улыбается. — Берешь кусочек тирамису, вилочкой его подцепляешь с краю, чтобы крема побольше, и в рот. А запиваешь абсолютно несладким чаем, иначе слишком приторно будет.

— Зачем тогда вообще есть такой торт? Не проще меньше сахара положить? — бывший лондонский посудомойщик удивляется совершенно искренне. — Японцы правильнее поступают: делают, что нравится, вроде мороженого с фасолью, и голову не морочат.

— Это потому что они варвары и не понимают настоящего вкуса. Тирамису должен быть сладким!

— Кто тебе такую глупость сказал? Меня итальянцы угощали настоящим тирамису, и я тебе скажу, что он не был никаким приторным.

— Да в Лондоне вашем просто во вкусах не разбираются! Англичане привыкли на ужин трескать подошву от ботинка с переваренной картошкой и всех эмигрантов испортили. Настоящий вкус мяса только в Польше можно узнать!

Горячий любитель польской еды отворачивается, чтобы не видеть собеседника, скалящего зубы в ухмылке, потом его лицо резко меняется, он замолкает и напряженно смотрит куда-то нам за спину. Мы синхронно поворачиваем головы в том же направлении, я оставляю шампуры, которые собрался в очередной раз перевернуть, пытаюсь понять, что он там увидел, а бывший лондонец кладет руку на пояс. Обычный пейзаж, такой же, как все последние недели.

— Показалось... — бормочет наш не в меру ретивый приятель. — Только показалось...

— Что именно тебе показалось? — знаток итальянского десерта тирамису по-прежнему держит руку на кобуре пистолета. — И где?

— Под самой крышей вон того здания слева, в третьем от пробоины окне. Шевелилось что-то, кажется...

Бывший лондонец, самый меткий из нашей компании, прижимает к плечу приклад своей видавшей виды снайперской винтовки, медленно шарит прицелом по громаде многоэтажки. Я спокойно наблюдаю за его манипуляциями — мой «калаш» рядом, если что, успею дотянуться. Для меня сейчас главное — не пережарить мясо, не дать пище богов превратиться в обгорелые угольки. Но пока запах нормальный, можно отвлечься и на то, что творится вокруг. К счастью, не похоже, чтобы какая-то неприятность испортила наш пикник — вокруг царит такое умиротворение, что хочется взять и написать что-нибудь классическое, тургеневское, например.

Снайпер опускает винтовку, расслабляется, подмигивает бывшему обладателю серебряной вилки:

— Вот признайся, ты специально нас отвлек, чтобы последнее слово за собой оставить?

— Надо мне, — фыркает собеседник, — можно подумать, кто-то сомневается, что польская еда самая вкусная.

— Не забывай добавлять «в Европе», — я снимаю шампур с огня, аккуратно надрезаю кусок, чтобы посмотреть, прожарилось ли мясо, довольно вздыхаю, когда вижу бесцветный сок. — А у нас на матушке-Руси, или, по-вашему, у диких монголов с медведями, самая вкусная еда в Краснодарском крае встречается.

— И чтоб вы не спорили о том, что не подлежит сомнению, — я вижу краем глаза их возмущенные физиономии, поэтому снимаю три шампура сразу, — убедитесь в этом сами. Прошу!

Наши зубы вгрызаются в сочное пахучее мясо, и мы жуем, давясь, чавкая, не успевая облизывать текущий по рукам сок, потому что это просто до безумия вкусно!

На втором шампуре лондонец вспоминает про вино. Продолжая срывать с металлического прута кусок за куском, он трусит к берегу, вытаскивает из воды бутылку и с нею в одной руке, а с пустым прутом в другой, возвращается к нам.

Глянув, как мы, потеряв всякую совесть и даже видимость приличий, нагло обжираемся, он забирает еще один шампур, откладывает его на тарелку и концом второго, освободившегося, проталкивает пробку внутрь бутылки. Таким способом открывать вино их научил я, но у нашего третьего друга это получается почти так же хорошо, как стрелять. А стреляет он, как я уже говорил, лучше всех — в позавчерашней осаде двадцать четыре трупа нащелкал (подсчитали, когда наводили порядок после боя).

Теперь же он разливает кроваво-красную жидкость по хрустальным бокалам, которые нашлись в заброшенном супермаркете, и машет нам рукой:

— Бледнолицые варвары, долго жрать всухомятку будете?

Тут он прав, для жареного мяса дорогу в пищевод вино прокладывает очень хорошо. Да и в желудке они потом замечательно ладят, если вино не «муляка» из-под забора, с известью и табаком намешанная. В данном случае мы пьем какое-то полусладкое, из запасов того же магазина, где хрусталь нашли, и где последние две недели был наш опорный пункт.

Первый бокал я выпиваю залпом вместе с не прожеванным до конца куском мяса. Все это дело здоровым комком валится в горло и застревает где-то между лопаток. Мой партнер-пулеметчик видит, как я меняюсь в лице, что есть сил бьет по спине, едва успевает отскочить, когда вино и шашлык вылетают обратно. Пока я кашляю, оба товарища неодобрительно рассматривают мое согнутое спазмом тело.

— Жадина, — говорит любитель итальянских десертов. — Правильно моя мама говорила: «Все русские — жадины».

— Ты не бойся, — лондонский посудомойщик хлопает меня по плечу, — там еще много. Все равно доесть не успеем...

Он задирает голову, смотрит на солнце, которое скатилось почти к самому горизонту, шепчет почти неслышно:

— Проклятая мина...

— Так поэтому и тороплюсь! — сиплю я, когда в легкие возвращается воздух и появляется возможность дышать. — Если перед смертью не надышишься, так хоть наесться успеть!

— Успеем, — мой не понимающий шуток партнер откладывает недоеденный шашлык, замирает, глядя на солнце. — Они раньше полуночи не вернутся.

— Ну и хрен с ними! — я беру полупустую бутылку, доливаю в свой бокал. — За последний в жизни шашлык!

— За шашлык!

Наши бокалы звенят, сталкиваясь, а потом наступает тишина, которую нарушает только чавканье, сопение да потрескивание догорающих углей.

На этот островок мы попали случайно и даже не подозревали, что в развалинах старой многоэтажки до сих пор работает генератор, который питает энергией холодильник, полный настоящего, допотопного мяса. Но когда обнаружили это сокровище, то решили задержаться подольше, ибо чертовски надоело болтаться по новым морям на старой яхте с неработающим дизелем.

Однако счастье никогда не бывает долгим, и на наш островок наткнулась какая-то банда морских кочевников. Две атаки мы отбили спокойно, а позавчера они приволокли гранатомет и всадили гранату прямо в подвал, где тарахтел генератор. Теперь у нас нет света, холодильник не работает, а большая часть мяса превратилась в вонючую слизь — кроме той его части, что мы успели замариновать. Лодки тоже нет, кстати: ее мачты торчат из воды совсем рядом, возле уходящей в море бетонной эстакады. Но в ту сторону мы не смотрим, потому что шезлонги свои поставили лицом на запад, к уходящему солнцу.

Когда вино заканчивается, мы забираем остатки жареного мяса, садимся поудобнее, глядим, как наступает вечер, и лениво пощипываем кусочки остывшего шашлыка. Теплый ветерок греет лица, щекочет вспотевшую грудь и сдувает запах мертвечины, которым успели провонять развалины за последние дни. Хорошо...

Сытая отрыжка нарушает блаженную тишину — это наш чернокожий снайпер, Сильвер Мабуту, чистокровный негр и лондонец в третьем поколении, оценивает мои кулинарные труды. Судя по звуку, оценка на «пять». Я доволен.

— А вот без этого нельзя было? — Кшиштоф Пендерецки, когда-то польский дальнобойщик, а до этого полицейский, поворачивает к нему недовольное лицо. — Без твоих негритянских шуток?

Сильвер лениво улыбается:

— Маса, не парь мозги, Макумбе слишком хорошо.

Оба знают, что в допотопные времена негров в Польше частенько называли «макумба», по содержанию, хоть и не по смыслу, родственному нашему русскому «черномазый», поэтому поляк обиженно затыкается, а негр скалит в ухмылке белые, как снег, зубы:

— Белый господин дал верному слуге объедки со своего стола и даже позволил сидеть рядом. На корточках под скатертью, гы-гы.

— Слышь, расист чернокожий, — я не могу удержаться от подначки, — под скатертью, говоришь? Наверное, чтоб сморкаться можно было и руки об нее вытирать?

— Ага, — оживляется Кшиштоф, — макумбы все такие. Им бы только по пальмам прыгать да бананы сбивать палками.

— Два белых дурака, — смеется плод европейской толерантности. — Вот вы не поверите, а я об этом мечтал когда-то.

— О пальмах и бананах? — поляк даже приподнимается в шезлонге. — А ты бананы хоть вживую видел?

— Только в ботаническом саду. Зато я видел, как вы в Польше землю конным плугом пашете — по телевизору показывали. А насчет мечты, так я собирался на Фиджи уехать.

— О-о, — качает уважительно головой Кшиштоф, — мне удалось только на Бали съездить. Здорово там было.

— На Фиджи еще лучше, — авторитетно заявляет негр. — Я все справочники пролистал, кучу денег консультантам отдал, собирался купить отель и начать жить, как белый человек.

Его глаза загораются:

— Представляете, лазурный океан, белый, как сахар, песок, бунгало под пальмовыми листьями, и я в светло-бежевом костюме!

— А пробковый шлем ты купил?

— Какой такой шлем?

Поляк с наслаждением вытягивает ноги, щурится закатному солнцу:

— Какой из тебя белый человек, если ты без пробкового шлема? Фотографий, что ли, не видел? Каждый эксплуататор должен быть в шортах цвета хаки и в пробковом шлеме — правило есть такое. Так что забудь про светло-бежевую пару.

Потом любитель тирамису поворачивается к Сильверу, критически оценивает его вид, спокойно добавляет:

— А на твои негритянские патлы никакой шлем не налезет, если быть честным. Нет, не выйдет из тебя белого человека — это я тебе как настоящий белый человек заявляю.

— Да какой из тебя белый?! — взвивается обиженный лондонец. — Англосаксы — вот они белые, а вы в своей Польше по болотам сидите, конями пашете и водку пьете! А как попадаете в Англию, начинаете машины воровать, чтобы потом лошади дома отдохнуть могли!

— К твоему сведению, поляки англосаксов от фашистов спасли! Если б не мы, ты до сих пор в Африке сидел бы! «Энигму» наши математики расшифровали, «Стен» наши оружейники сконструировали, под Монте-Касино наши жолнежи гибли!

— А кто потом всех баб под Монте-Касино оттрахал? Не поляки, случаем? Говорят, итальянцы там до сих пор очень любят польские ругательства. Да и на руку нечисты — уж не в отцов ли пошли?

Горячие европейские парни опять заводят спор без начала и конца, но мне уже неинтересно, кто победит в последний раз — негритянская экспрессия или польский «хонор». Я закрываю глаза, подставляю лицо теплому вечернему солнцу и улетаю далеко-далеко, туда, где у меня была семья, работа, и планы на будущее. Я улетаю в прошлое.

И когда мои глаза закрываются, а уши начинают воспринимать болтовню товарищей по несчастью, как ничего не значащий шум, разум забывает обо всем, кроме теплого вечера на веранде, запаха жарящегося шашлыка, детских голосов из окна и мягкой ладошки жены на моем плече. У меня остались только воспоминания об ушедшем мире, но и они сегодня ночью исчезнут, после того как мой череп треснет под прикладом какого-то немытого дикаря.

И тогда останутся только эти развалины, грязная вода, кусок бетонной эстакады, а на ней — проржавевшие остовы брошенных легковушек, — памятник ушедшему в небытие миру.

Миру наших несбывшихся надежд...