Любовь не перестаёт (гет)

Саундтрек: Ночные Снайперы — New York

На Чемпионате мира 1995 года, куда тренер Ирина Роднина привезла своих спортсменов, к ней неожиданно подошёл председатель российской Федерации фигурного катания Лисов.

— Ирина Константиновна, моё почтение!

— Здравствуйте, — Роднина напряглась.

Что могло понадобиться от неё Лисову? К российской делегации Роднина отношения уже не имела, пару привезла чешскую...

— А мне поручено вам поклон передать от вашего старого знакомца, Жукова Станислава Анатольевича. Помните такого? — Лисов улыбался так радостно, что

Роднина тут же заподозрила подвох.

Забудешь его, как же.

— Конечно, помню, — Ирина Константиновна сменила выражение лица на вежливо-нейтральное.

— Так вот, я исполняю поручение. Станислав Анатольевич просил передать, что очень за вас и ваших спортсменов беспокоится и желает вам удачи и хорошего выступления.

Жуков — и просьбы, да ещё и такие вежливые. Это что-то новенькое.

— И ещё подарок вам велел передать. Так сказать, на добрую память, — продолжил ухмыляться Лисов и протянул Ирине плоский прямоугольный бумажный свёрток.

— Передайте Станиславу Анатольевичу мою благодарность, — церемонно кивнула Ирина Константиновна, скрывая замешательство.

Жуков — и подарки. Вот это уж совсем что-то новенькое. Ирина напряглась ещё больше.

Свёрток был небольшой, Ирина убрала его в сумку и благополучно о нём забыла до самого конца соревнований. К тому же нервы и волнение перед Чемпионатом мира, радость от победы её пары отбили всякую охоту вспоминать о прошлом.

Только дома, в Калифорнии, разбирая вещи, она снова наткнулась на непонятный свёрток и, наконец, его развернула.

В свёртке лежала православная икона, небольшая, в красивом окладе. Изображение Богородицы, сидящей с младенцем в большой золотой чаше. Роднина с трудом разобрала старинную вязь: «Неупиваемая Чаша».

Ирина так прямо и села среди неразобранных вещей. Для чего этот невозможный человек даёт ей о себе знать спустя столько лет да ещё таким странным способом? Подарок от коммуниста Жукова коммунистке Родниной. Впрочем, идеи коммунизма вместе с идеями атеизма рухнули несколько лет назад, а свято место пусто не бывает. Но Жуков? Что же с ним такое произошло?

О том, что произошло с Жуковым, слухи до Америки доходили долго и обрастали такими домыслами, что Роднина не знала, чему верить. Говорили, что пьёт, — ну, так это не новость. Про аморальное поведение и самой Ирине было, что рассказать. В растление малолетних верить не хотелось категорически. В смещение с должности тренера поверить пришлось, ибо это упрямый факт.

Говорили также, что он уехал за границу. Говорили, что вернулся. Говорили, что развёлся... но уж вот это вообще не имело никакого значения. Но ведь должно же было произойти что-то ещё, заставившее его через годы и расстояния протянуть руку (закинуть удочку?) своей бывшей ученице?

Ирина ещё раз посмотрела на икону. Поморщилась. Видимо, слухи доходили не только до Америки.

...Значит, так. Через несколько месяцев ей всё равно надо быть в Москве. Да и Оксана давно заводит разговор о том, чтобы снять об Ирине Родниной передачу. А куда в ней без Жукова? Значит, так тому и быть: скоро Ирина полетит в Москву и сама во всём разберётся.

Саундтрек: Ночные Снайперы — Разбуди меня

Самолёт Лос-Анджелес — Москва прибыл в аэропорт точно по расписанию — в половине седьмого утра. Так что Ирина успела и заехать домой отдохнуть, и привести себя в порядок, и раскидать самые неотложные дела. И всё равно время приступить к делу, в общем, необязательному наступило предательски быстро.

Признаться, Ирина долго гипнотизировала взглядом телефон. Её охватила какая-то совсем несвойственная ей нерешительность. Ну, вот что она ему скажет? Они больше двадцати лет не общались! Но поскольку победители не знают путей к отступлению, номер из затрёпанной телефонной книжки Ирина всё же набрала.

— Алло?

— Станислав Анатольевич? — горло сразу перехватило. — Это Ира. Ира Роднина.

— Ирка?! — теперь у неё ещё и ухо заложило. Двадцать лет долой — мы снова на катке. — Ты в Москве? Ты откуда звонишь?

— Из дома. Да, я в Москве. Я... я хочу к вам приехать. Можно?

— А чего ж нельзя? Я теперь человек свободный, — хохотнул Жуков. — Адрес не забыла?

— Не забыла, — улыбнулась Ирина. — Сегодня можно?

— Приезжай. Жду, — отрубил Жуков и повесил трубку.

Перед зеркалом вертелась, как дурочка. Красилась, как на чемпионат.

Адрес она, конечно, не забыла. И одна здесь бывала не раз, и с обоими своими партнёрами. Но почему-то сейчас, снова попав в этот старый московский двор, Ирина ощутила какую-то тоскливую пустоту. Битый асфальт, обшарпанная детская площадка. Всё это после лет, проведённых в Калифорнии, казалось какой-то другой планетой. Захотелось немедленно развернуться и уйти. И всё-таки пришлось собрать волю в кулак: она же обещала. И он её ждал.

Ирина глубоко вздохнула и вошла в подъезд. По лестнице поднималась пешком, как заповедовал незабвенный тренер, только не бегом, легко преодолевая пролёты, а нога за ногу, словно стараясь оттянуть неизбежное.

Вот, наконец, и знакомая дверь. Пальцы тянутся к кнопке звонка — и почему-то дрожат.

— Здравствуйте, Станислав Анатольевич, — и сердце сразу ёкнуло: почти и не изменился, только морщин прибавилось. Тут же рассердилась на себя: сама, чай, не молодуха, полтинник на горизонте.

— Здорово, Иришка, заходи, — он посторонился, впуская её. — Ого, да тут уже не Иришка, а целая Ирина Константиновна! — Жуков разглядывал её весело и внимательно. Они прошли в комнату. — Видел я твоих чехов. Ну, что ж, вполне, вполне, не хуже других. Только что же это она на нём висит, как портки на заборе? Ты её по заднице бей, чтобы лучше группировалась!

Жуков показал Ирине на старое кресло. Она села. Жуков устроился напротив.

— Ну, что, Иришка, как жизнь молодая?

И Роднина заговорила — послушно, как на уроке, — про работу, про Америку, про дом, про детей.

— Сашка, представляете, в Суриковское училище решил поступать. Я, собственно, для того и в Москве.

— Художником будет? — улыбнулся Жуков.

— Хуже, — Ира состроила шуточную гримаску. — Скульптором-керамистом.

— Вот и Мариша по стопам родителей не пошла, — вздохнул Жуков. — Теперь на внуков вся надежда...

Ирина говорила с ним, а сама украдкой оглядывала комнату. Ничего-то здесь не изменилось за столько лет! И мебель та же, и обои, и ковёр. Только всё выцветшее, изношенное. Зато порядок армейский. На стене — медали, на полках — кубки. Всё, как он любил. Кругом — фотографии (особенно много на них одной черноволосой и черноглазой спортсменки). И ни одной живой души вокруг.

Впрочем, нет. Сбоку что-то мелькнуло, на столик между ними вспрыгнула большая пушистая кошка и недобро посмотрела на Ирину.

— Вот, а это Глаша, тоже послушать хочет. Послушай, Глашка, послушай. Не каждый день к нам гости из Америки приезжают, — он как-то особенно ласково погладил кошку между ушей.

Теперь, когда Жуков отвлёкся на кошку, Ирина, наконец, решилась поднять на него глаза. Да, постарел, но не морщины и седина её ужаснули. Она помнила его сильным, властным, жёстким — победителем. К такому и летела через океан. А теперь перед ней сидел одинокий старик с кошкой. Ирине показалось, будто она ошибкой зашла в чужой дом.

Причём впечатление немощи всё-таки оказалось обманчивым. Ещё с порога, смерив его привычно-профессиональным взглядом, Ирина увидела, что он не сгорбился, не отяжелел, и походка у него далеко не стариковская.

Вон и гантели в углу. Правда, там же, в углу, на особой полочке темнели иконы. И от этого тоже стало не по себе. Всё-таки его сломали... И тут же пронеслась в голове дикая, невозможная мысль: надо было остаться с ним рядом. Да, наплевать на собственную карьеру, личную жизнь, психическое здоровье. Лишь бы никогда не видеть его таким. Потому что...

Додумать она не успела. Встретилась глазами с его взглядом — внимательным, пронизывающим... нет, не раздевающим, а разоблачающим. Как у патологоанатома.

Да, изменилась. И перемена эта так сильна, что непонятно, получится ли с ней сладить? Когда-то давно он лично наблюдал превращение нескладного пострелёнка в очаровательную молодую женщину. Но и тогда даже свадебное платье казалось ему каким-то маскарадом. Он-то знал, что в этом платье всё равно его Ирка, шкодливая, бесстрашная, бесконечно талантливая. Его самое дорогое дитя.

А теперь... теперь перед ним сидела взрослая, красивая, ухоженная, модно одетая женщина... да нет — его постаревшая девочка с потухшими глазами. Что же произошло с ней в этой их Америке, куда все они так рвутся, что она стала такая абсолютно чужая? Нет, возраст несильно изменил её. Вернее, изменил её не возраст, а годы жизни в другой стране. Кажется, сейчас в ней только по речи можно опознать русскую. С такой красивой незнакомкой приятно перемолвиться словом, но по душам с ней не поговоришь.

Но это если не смотреть ей в глаза. А если посмотреть в них, образ благополучной иностранки разбивается вдребезги — такая в них тоска, растерянность, такой немой поиск — чего? Что ты хочешь здесь найти, девочка моя?

— Станислав Анатольевич, вы... простите меня, пожалуйста, — вырвалось у Родниной.

— Это за что же, Ирочка? — Жуков продолжал гладить кошку, почёсывая ей шею. Глаша презрительно зыркнула на Ирину и блаженно прикрыла глаза.

— За всё. За то, что мы ушли от вас тогда. За то, что я ушла, — поправилась Ира, прекрасно понимая, что молчаливый безвольный Зайцев был здесь совсем ни при чём.

— Да это всё пустое, Ириш. Дело-то прошлое. У тебя и без меня были победы, у меня и без тебя — чемпионы, — он помолчал. — Сам я тоже был хорош, что и говорить...

— Это точно, — выпалила Ира, не выдержав пафоса момента.

Оба расхохотались.

— И ты меня прости, — посерьёзнел Жуков. — Я много тебя обижал.

Он протянул ей руку и, когда Ирина протянула свою в ответ, сжал её кисть между своих ладоней. Глаша настороженно выпустила когти.

— Гляди-ка, ревнует, — засмеялся Жуков и отпустил руку Ирины. — Не ревнуй, Глашка, ты у меня теперь единственная. А перед тобой сейчас, между прочим, трёхкратная олимпийская чемпионка. А мы с тобой всё никак одинарный аксель не выучим. Стыдоба!

Роднина смотрела на своего бывшего тренера и чувствовала, как перед ней разверзается пропасть. Раньше ей любое помещение, кроме катков и огромных ледовых дворцов, казалось для Жукова тесным. А сейчас он был похож на крупного зверя, который пытается приспособиться к тесной клетке и убедить себя, что у него это получается.

— Станислав Анатольевич, — тихо проговорила Ирина, — почему вы стали такой?

— Какой?

— Сдавшийся, — ещё тише произнесла Ирина и посмотрела на Жукова. И вот эти чёрные трагически-печальные глаза он узнал. Непреодолимая преграда из вежливых слов, обтекаемых светских фраз и взаимного лицемерия рухнула. Осталась лишь беспощадная искренность девчонки, сперва смотревшей на него, как на бога (и под этим взглядом всегда хотелось расправить плечи), а после разочарованной тем, что божество её оказалось обычным человеком со своими слабостями. А ведь он учил их быть сверхлюдьми.

— Смирившийся, ты хочешь сказать? А это мне отец Николай говорит: «Смиряй гордыню, Станислав, от гордыни все твои беды». Вот и смиряю по мере сил.

Ирина снова покосилась на иконы. И как он до этого докатился?

— Религия — это опиум для народа, — буркнула Роднина.

— Она облегчает ему страдания, — согласно кивнул Жуков. — Ты пойми, меня когда на пенсию отправили, я не знал, куда приткнуться. Пил по-страшному. Нина от меня ушла — не осуждаю, если что, довольно я её мучил. Даже на каток меня больше не пускали...

— Боялись, что вы там всех растлите? — съехидничала Ирина.

— Само собой, — усмехнулся Жуков и продолжил. — Тошно мне стало — от жизни, от себя самого. А тут у нас новый храм построили, красивый. Я и зашёл как-то. Раз зашёл, другой. Потом отец Николай меня на исповедь зазвал. Долго мы с ним проговорили... Ну, вот так и втянулся. Теперь каждую неделю, как штык, на службу. Отец Николай говорит: «Ты, Станислав, всю жизнь руки-ноги тренировал. Пора и о душе подумать».

Ирина смотрела на Жукова со страхом и жалостью.

— А почему «Неупиваемая Чаша»-то? — тоскливо спросила Ирина.

— Да она на тебя похожа, — улыбнулся Жуков. — Я, как увидел, прямо обомлел: Ирка! Думал, всё, мерещится уже всякое. Потом понял: это мне знак. Мне и отец Николай всё говорил: «Помирись с ней. Облегчи душу». Вот и...

Вот и дура ты, Ирка. На что надеялась? Зачем ехала? Сошёл твой тренер с ума на почве алкоголизма и преклонного возраста. Глядишь, ещё в монахи пострижётся, с него станется и такое вычудить.

И поп этот, которого Жуков через слово поминает, здесь вообще ни при чём. Стержнем, который держал Жукова по жизни, было любимое дело. Лишить человека такого стержня — это всё равно, что вынуть из него позвоночник. Кто может жить без позвоночника? И ведь никакими иконами и церквями этого не исцелить.

А чем исцелить?..

Потом он поил её чаем с дешёвыми пряниками на убитой кухне. Она пила, не чувствуя вкуса, слушая его вполуха:

— … а я им говорю, когда же я, по-вашему, работать-то успевал, если всё время пьянствовал да развратничал? Да и вообще-то в мои годы это не обвинение, а комплимент. Видел я это письмо, два десятка подписей. Даже парни подписали, представляешь?

Ирина машинально улыбалась, считая минуты до конца этой тягостной встречи. Напряжение, растущее между ними, почувствовал и Жуков.

— У тебя когда рейс?

— Завтра уже, — радостно ухватилась за брошенный повод Ирина.

— Ну, что, закругляться будем? Тебе ещё выспаться надо.

— Да, точно. Приятно было увидеться, — Ирина встала из-за стола.

Они вышли в прихожую.

— Будешь в Москве — заходи.

— Обязательно, — заверила Ирина, прекрасно понимая, что никогда больше сюда не придёт. Потому что у неё работа, куча дел, дочь в Америке, проблемный бывший муж.

И потому что не стоит возвращаться на пепелище.

«И давно ли ты научилась отступать, Роднина?» — ехидно спросил её внутренний голос, почему-то с интонацией Жукова.

Столько лет этот человек мучил её, то приближая, то отдаляя, ещё сильнее разжигая жар её тогда ещё юного смутного к нему чувства. Стоило ей поймать на себе его отнюдь не тренерский, а вполне недвусмысленный, откровенный мужской взгляд и отозваться — словом ли, попыткой ли действия или также всего лишь взглядом, как её тут же ставили на место грубостью, обидной шуткой, переводом темы разговора. Как она ждала от него следующего шага после своей болезни! Но Жуков сам сосватал ей Зайцева, а Ирине так хотелось любви, нормальной, здоровой, чтобы семья и дети...

Тем не менее, видя, как Жуков бесится от ревности, она чуть не сорвалась всё поменять и едва не сбежала с собственной свадьбы. Ирина улыбнулась воспоминаниям. Теперь-то им что мешает? Она во втором разводе, он тоже на холостом положении. Она, по русской поговорке, «ягодка опять», он... тут она замерла. Нет у них больше времени на игры. Тридцать лет играли. Хватит!

Ирина единым слитным движением развернулась от двери, в которую почти вышла.

— Ты чего, Ира? Забыла что-то? — тихо спросил Жуков.

— Да. Забыла, — отчеканила Роднина.

Любовь свою. Молодость. Жизнь.

В несколько широких, в своё время обгонявших самых длинноногих её партнёров, шагов Ирина преодолела прихожую, подошла к нему — прежняя, пылающая, д в а д ц а т и л е т н я я, ухватила Жукова за ворот рубашки и впилась ему в губы таким жадным и ненасытным поцелуем, что тот на миг оцепенел. Впрочем, оцепенение прошло быстро. Жуков провёл руками по её телу властным и собственническим жестом так, будто уже долгие годы имел на это право (а разве нет?), крепко прижал её к себе. Её тело в ту же секунду налилось тяжёлым жаром, трудно стало дышать, и ноги подкосились от невозможности вынести эту тяжесть одной.

— Ну, тише, тише, задушишь, — Жуков отнял её руки от своей рубашки, поймал в ладони её лицо, заглянул в шалые, будто пьяные глаза. — Что, тебя твои мужики на голодном пайке держат?

— Да какие там мужики? Название одно... — хриплым от жажды голосом презрительно бросила Ирина.

— Так я и думал, — самодовольно ответил Жуков и поцеловал её сам, решительно, без спроса, утверждая, кто тут хозяин и кто у кого в гостях. Ирина не возражала. Тем более, когда почувствовала, что в монахи ему ещё рано, жар-то между ними общий, один на двоих. От этого дышать стало легко-легко, всю её будто подбросило в невесомость весёлых юных двадцати лет, когда невероятные победы следовали за победами, когда не было для Ирины Родниной ничего невозможного — потому что верил в неё вот этот, ныне разуверившийся во всём, смирившийся со своей судьбой человек.

Впрочем, сейчас от смиренного церковного прихожанина как будто и следа не осталось. Жуков мял её и тискал до синяков, а под его взглядом Ире стало стыдно, что она до сих пор одета.

Это, конечно, вскоре было исправлено. Когда они, наконец, оказались в постели, Жуков взял её быстро и грубо, без всяких предварительных нежностей. Ирина их и не ждала, и не нуждалась в них сейчас, по правде говоря. Она забилась под ним сразу же, только он начал двигаться, вскрикнула, застонала.

— Скоростей не сбавляешь, чемпионка, — усмехнулся Жуков и слегка куснул её за ухо. — Я же ещё толком ничего не сделал.

Ира недовольно поморщилась.

— Так сделай уже, ну, — сильно сжала его ногами, всей собой, двинулась ему навстречу, понукая, пришпоривая.

— Ох, Ирка, — засмеялся Жуков, поцеловал её где-то между шеей и ухом. И вот это уже было похоже на нежность.

Второй раз её тяжёлой океанской волной будто подняло, а потом сбросило вниз и пришибло к берегу. На секунду перед глазами потемнело, только краем сознания она уловила, как Жуков простонал ей в плечо.

— Ну, вот. А ты от меня пряталась, дурында, — отдышавшись, он поцеловал её так привычно, как будто Ира в его постели далеко не впервые.

— Дурында, — согласилась Ира. И сколько можно было бегать от самой себя?

— А ты знаешь, как я тебя в первый раз увидела? — спросила Ирина, устраиваясь у Жукова на груди, с улыбкой трогая кончиками пальцев след от своих зубов на его ключице. Также заметила, как он морщится, ложась на расцарапанную спину. Ничего, ему полезно. Её мучил, пусть сам немного пострадает.

Жуков тоже улыбнулся.

— Это когда на катке ЦСКА, поздно вечером, я тебе сказал: «Поди-ка сюда, каракатица»? А ты варежку раскрыла и подъехала, ни слова не говоря. Только таращилась своими глазищами, как две лампочки, хоть свет не включай. Я ещё подумал: «Блаженная какая-то. Все обижаются, а ей хоть бы хны». Потом только понял: не лампочки у тебя в глазах, а солнца.

— Не-е-ет, — Ира засмеялась. — Это тогда ты меня увидел. А я тебя — ещё раньше. Мне лет десять было. Папа меня привёл смотреть балет на льду. И вы с Ниной там выступали. «Летите, голуби, летите», — напела она. Жуков поморщился. — Костюмы у вас такие были белые, с крыльями. Такой ты был тогда красивый, сильный. Поднял Нину туда, наверх, повёз в поддержке. И я тоже вдруг захотела, чтобы ты меня вот так же поднял — высоко-высоко.

— Так я и поднял, — серьёзно сказал Жуков. — Выше некуда, — и сразу, без перехода: — Оставайся, Ирка.

— Что? — накатила слабость, веки отяжелели, захотелось спать.

— Оставайся, говорю. Совсем оставайся.

— Как это? — Ирина подняла на него удивлённые глаза. Никогда ещё она не слышала в его голосе такой тоски.

— А как хочешь. Хочешь — поженимся. Хочешь — так оставайся.

Ирина грустно улыбнулась.

— Да я бы осталась — хоть так, хоть сяк. Соскучилась я, домой пора, в Россию. И сын вернуться хочет.

— За чем же дело стало?

— За тем, что у меня есть ещё и дочь. А у дочери есть отец, без разрешения которого я не могу вывезти её из страны. А оставить её там для меня немыслимо, сам понимаешь.

— Так может, мне с ним поговорить? Чтоб разрешил.

Ирина скептически посмотрела на Жукова. Помнится, от «мужского разговора» — читай, драки, перед Чемпионатом мира в Калгари её бывшего партнёра Мишу Буланова после того, как тот её уронил на тренировке, спас только сам Чемпионат и невозможность заменить партнёра накануне соревнований.

— Нет. Лучше не надо.

— Ну, как знаешь. Материнский долг — дело святое.

Помолчали. Жуков легонько гладил её по затылку, от чего по позвоночнику вниз бежали приятные мурашки.

— Ты, может, есть хочешь?

Едва он это сказал, Ира поняла: да, хочет. И не только есть.

— Ага.

— Ну, пошли, покормлю тебя, чем бог послал. По чёрному хлебу соскучилась, небось?

— Зверски! — подтвердила Ира и широко улыбнулась.

Потом они сидели на кухне: Жуков в одних брюках, Ира в его рубашке, у него на коленях. Он кормил её с рук варёной картошкой. Она кусала ему пальцы, прихватывая зубами ладонь. Он смеялся.

— Доиграешься, Роднина!

Она радостно согласилась:

— Доиграюсь! — и полезла целоваться.

Кровать оказалась невыносимо далеко, стол вполне устойчив, а Жуков находчив и изобретателен не только на льду.

Потом, уже благопристойно одетые, они долго целовались в прихожей на прощание. Ирина вышла из его квартиры, провожаемая напутственным шлепком ниже спины, с горящими глазами, пьяной улыбкой на распухших губах и такой довольной физиономией, что одним лимоном не обойдёшься.

А потом она улетела домой, в Калифорнию. Потому что там работа, там дом, там семья. И потому что не стоит возвращаться на пепелище.

Саундтрек: Мара — Sex

В следующий раз Ирина прилетела в Москву почти через год. Снова было лето, август, прохладный и пасмурный.

Весь этот год между ними были редкие телефонные разговоры и письма: её короткие нескладные записки, написанные таким же обрывистым нескладным почерком, и его длинные обстоятельные письма. Ирина улыбалась: писать Жуков любил, всегда вёл дневники и их заставлял. При этом она ловила себя на мысли, что не вчитывается в содержание его писем, ей просто достаточно держать в руках что-то, чего касались и его руки. Ирина радовалась, что у неё есть хотя бы эти письма. Но тосковала страшно и жалела, что не взяла у Жукова что-нибудь на память более вещественное, чем листки бумаги.

Когда, наконец, снова смогла выбраться в Москву, времени зря не теряла, позвонила Жукову сразу, как только оказалась у телефона.

— Стас, я в Москве. Можно, приеду? — а голос хриплый, задыхающийся, уже жаждущий.

— Тебе всё можно. Только у меня сегодня дело одно, — как-то замялся Жуков. — Да ладно, приезжай. Всё успеем, — рассмеялся он так по-прежнему, молодо, так знакомо, что у Ирины радостно забилось сердце.

Мчалась к нему через весь город, летела по лестнице, прыгая через ступеньки — лифт, как всегда удачно, не работал, — а застала Жукова на пороге, при полном параде, только что без галстука.

Не смогла скрыть разочарования:

— Уходишь куда-то?

— Да помнишь, я писал тебе: каток в Балашихе открываем. И сегодня, представь себе, в администрации как раз встреча, и мне надо там быть. Там из-за земли какие-то разборки, мы и решили всем миром наше заведение отстоять. А то где же нам новых чемпионов выращивать? — и, увидев, как вытянулось её лицо, добавил: — Как хорошо, что ты приехала, Иришка, — от его улыбки её будто живой водой умыло. — Ну, что, поехали вместе?

— Поехали! — весело отозвалась Ира.

Как радостно было видеть его таким: живым, подтянутым, с горящими глазами. Совсем другой человек, не то, что год назад. По письмам она знала, что Жуков снова работает, консультирует, что Лисов позвал его в Федерацию. Это значит, что у него появился смысл.

Если честно, Ирина не могла сказать того же о себе.

Они сели в машину, пронеслись по московским улицам, выехали в область. Машину сразу затрясло на родимых колдобинах. Мимо пролетали безлюдные равнины, тёмные перелески под пасмурным серым небом. Милая тихая бесприютность.

В Балашихе всё вышло даже забавно. Местный чинуша при виде олимпийской чемпионки аж рот разинул, и нужные подписи они получили очень быстро. Правда, расписаться пришлось и Родниной в ответ на робкую просьбу:

— Ирина Константиновна, а можно ваш автограф? У меня ваша фотография с юности на столе лежала, под стеклом.

Из здания администрации оба вывалились довольные, смеющиеся, вспоминали себя молодых.

В машине на обратном пути воспоминания продолжились. В какой-то момент Жуков взял Ирину за руку, переплёл с ней пальцы. Ирина посмотрела на него — и будто перенеслась на много лет назад, когда с очередного соревнования она привозила ему золотую медаль и видела, как он счастлив. Может, для того и привозила?

Вот и сейчас Жуков был таким, каким Ирина его помнила, будто сбросил пару десятков лет. Она улыбнулась ему. В ответ Жуков выпустил её руку и погладил Иру по колену, чуть забираясь пальцами под юбку. У Ирины вырвался шумный вздох. Снова взметнулась по телу знакомая жаркая тяжёлая волна. Ирина облизала пересохшие губы. В зеркале наткнулась на его взгляд — тоска, страсть, голод. Накрыла своей ладонью его руку.

Вдруг Жуков резко вывернул руль, машина свернула с пустой дороги и выехала в поле. Её несколько раз сильно тряхнуло на ухабах. У Родниной в голове пронеслась мысль: сейчас заглохнет, как выбираться будем? А вдогонку вторая — что выбираться совсем не хочется. Ирину откинуло на спинку сиденья. Она расхохоталась.

— А что, прикажешь мне до Москвы терпеть? — ехидно проворчал Жуков.

Ирина замотала головой, понимая, что и сама до Москвы не дотерпит.

Они отъехали от дороги, и, едва остановив машину, каким-то отчаянным рывком волка за флажки Жуков сгрёб Ирину в объятия. Ирина с готовностью ему ответила, только посмеивалась:

— Блузку мне порвёшь, сумасшедший! — Ирина запрокинула голову, подставляясь под его губы, под его дыхание. — Как мне потом на улицу выйти? Что люди скажут?

— Надо же мне поддерживать свою блестящую репутацию! — возмутился Жуков, оставляя у неё на шее засос. — А то скажут, всё уже, выпал Жуков из обоймы.

Продолжили на заднем сиденье. Блузка, как и рубашка, была сброшена, и, наконец-то, можно прижаться кожа к коже, губами к губам, сердцем к сердцу... Как долго она этого ждала! Между ними сейчас как будто не осталось необщего: тела, души, прошлого, настоящего, всей жизни. Она видела, как Стас сжимает зубы, пытаясь как можно дольше продлить это ощущение, как можно дольше оставаться с ней одним целым — и вот не выдержал, сорвался. Слишком давно они не были вместе. И сколько ещё не будут?.. От этой мысли больно защемило в груди. Ира вскрикнула вместе со Стасом, сжалась, чтобы ещё хоть на несколько секунд удержать неуловимое мгновение.

Снаружи накрапывал дождь. Глаза у Ирины тоже стали мокрыми.

— Ну, чего ты нос повесила, а, птенчик? — спросил Жуков, сцеловывая слёзы с её лица.

Ирина посмотрела на него жалобно.

— Подари мне что-нибудь своё. На память.

— Что тебе подарить? — он улыбнулся.

— Не знаю. Что-нибудь. Ну, хоть пуговицу.

Жуков задумчиво покрутил пуговицу на подобранной рубашке. Потом покачал головой, снял с шеи цепочку с крестом, собрал её в горсть и вложил Ирине в ладонь.

Саундтрек: Ночные Снайперы — Да. Так начинается жизнь

А дальше всё пошло, как по накатанной. Каждый раз, приезжая в Москву, Ирина обязательно встречалась с Жуковым. Но, хоть встречи их стали чаще, не виделись они всё равно по несколько месяцев.

Приехав к Жукову в очередной раз, Ирина ужаснулась, и слова приветствия замерли у неё на губах — таким худым и измождённым он выглядел.

— Господи, Стас, что с тобой? Ты заболел?

— Да чепухи не говори. Нормально всё, — отмахнулся Жуков. А глазами будто просил: не спрашивай меня ни о чём. Ира никогда не видела у него таких глаз, поэтому отступилась с вопросами.

— Ну, с приездом, Ирина Константиновна! — он раскрыл руки для объятий, и Ирина уже привычно шагнула в них. Наконец-то она была дома!

Обнимая Жукова, опять ужаснулась, какой он худой, но спрашивать не посмела.

Они прошли в комнату. Здесь как будто ничего не изменилось: по-прежнему награды, по-новому иконы, только стало светлее, чище... нет, обои и занавески другие. На столике сидела Глаша и старательно умывалась.

— Вот, смотри, гостей намывает, — улыбнулся Жуков. — Всё, дождались. Встречай, Глаша, гостью.

Кошка прекратила своё занятие, презрительно глянула на Ирину — мол, стоило ли ради неё стараться, дёрнула ушами, с видом английской королевы спрыгнула со стола и, задрав хвост трубой, гордо удалилась.

— Не ладите вы между собой, девчонки, — сокрушённо развёл руками Жуков. — Ты представляешь, повадилась Глашка по ночам со мной спать, на грудь ложится, а сгонишь — орёт дурниной. Вот так и мыкаемся... Ты проходи, посиди со мной.

Ира села напротив Стаса, вгляделась в него при дневном свете и опять ей стало тревожно и нерадостно. Вместе с весом как будто ушли и годы. Она никогда не замечала, какие у него детские глаза. Да и весь он сейчас был похож на растерянного мальчика, которого посадили решать задачу, не имеющую решения.

— Ну, как ты живёшь, Стас? — нет, сидеть на таком расстоянии от него было решительно невозможно, непреодолимо тянуло трогать, касаться, гладить, обнимать. Она соскучилась, чёрт возьми! Ира нахально, не спрашивая разрешения, пересела к нему на колени. Жуков хмыкнул, но сгонять, как Глашу, не стал.

— Отлично живу. Вашими, так сказать, молитвами, Ирина Константиновна, — язвил, а руки его говорили другое — что тоже соскучился, что все эти телячьи нежности ему тоже, как воздух, необходимы. Может, даже больше, чем ей.

— Всё один? — Ира поцеловала его в переносицу.

— Маринка стала часто заходить, дай Бог ей здоровья. Не забывает.

— Хорошо. У тебя замечательная дочь, — а у самой неизвестно почему тревожно сжалось сердце.

— А твои как?

Ирина улыбнулась.

— Удивительно разные. Сашка, как только выдалась возможность, сразу в Россию рванул. А Алёнка — совсем американка. Я даже не знаю, как сюда её привезу, — беспомощно и растерянно закончила Ирина.

Вот оно. Как всегда, Жуков нашёл единственно верную болевую точку, из-за которой Роднина и чувствовала себя не в своей тарелке, — её окончательное возвращение в Россию, с которым нужно было что-то решать, а всё как-то не решалось.

— А сам-то как? Работаешь?

— Да. Тут, представляешь, радость нечаянная — девчонка одна, я её вот такой козявкой помню, тренера её консультировал, серебро взяла на Чемпионате мира в женском одиночном. А я говорил! Мне не верил никто, мол, женское одиночное у нас не развито, вот в Европе, вот в Америке... Так развивайте, мать вашу, кто мешает? Что у нас — талантливых девок неурожай? — он шлёпнул Иру по бедру, она прижалась к нему. — Ничего, ещё весь мир на наших девчонок равняться будет! А эта тоже Иришка, тёзка твоя, тоже егоза стриженая... — Жуков осёкся, наткнувшись на Ирин мрачный взгляд.

— Смотри у меня, Жуков!

— Да ты глазами-то на меня не сверкай! Есть у неё тренер, свой собственный, а я так, на подхвате, — он со смехом стал её тормошить. — Ишь ты, ревнивая какая! — потом замер, обнимая её, зашептал на ухо: — Ну, пойдём, пойдём... Разденешься, Иришка, потешишь старика.

Ира вдруг залилась жаркой стыдной краской, кажется, от макушки до пят. Раздеться захотелось немедленно и чтобы никуда не ходить.

Но до спальни дойти всё-таки пришлось. И там, включаясь в предложенную игру, Ира издевательски неторопливо снимала одежду — с себя, а потом и с него, а Жуков смотрел на неё так, что под этим взглядом ткань должна бы плавиться вместе с кожей.

А дальше что-то сломалось, надорвалось между ними. Как бы ни был скуден их совместный любовный опыт, Ира знала, что особой нежности от Жукова ждать не приходится. Другое дело, что не очень-то нужна ей была эта нежность. Так редко они виделись, что самых простых прикосновений Ирине было достаточно, чтобы в голове мутилось от желания, а тело требовало только одного — разрядки. Терпения и сил на какие-то прелюдии просто не оставалось.

Но сегодня что-то изменилось в нём так сильно, что от этой перемены ей стало не по себе. Изменилось не только внешнее (Ира уже почти привыкла к нему такому... хрупкому, постаревшему и юному одновременно), изменилось внутреннее — и как свыкнуться с этой переменой? Теперь он сам тянулся к ней, как зверь, изголодавшийся по ласке. И это не было требованием, когда он брал всё, что ему нужно, не спрашивая разрешения. Это была просьба... почти мольба.

Ира не понимала, что чувствует, когда Стас с каким-то молитвенным трепетом касался её груди. Хотелось обнять его всей собой, закрывая от всего мира, забрать в себя и носить. Сердце заходилось от того, как пугающе беззащитен он был сейчас перед ней. Как пугающе растеряна и беззащитна она сама. Ни слов, ни преград между ними не осталось. Только одна-единственная правда.

— Я люблю тебя. Знал бы ты, как я тебя люблю... — ошеломлённо выдохнула Ирина.

— А я и знал, — спокойно сказал Жуков. — Всегда знал.

Ирина изумлённо уставилась на Жукова. Ей остро захотелось его ударить.

— Господи, ты мне казался недосягаем... Почему, почему ты меня отпустил тогда? Как ты мог меня отпустить? — к глазам подкатывали слёзы, к горлу — истерика.

— Я думал, что так будет лучше. Ошибался? — обеспокоенно спросил Жуков.

— Не знаю, — от неожиданности она даже успокоилась. Если подумать, жалеет ли она о том, как сложилась её жизнь? Нет. Наверное, нет.

— Ты выросла. Нужно было тебя отпустить. Трудно, но нужно. Как тренер я дал тебе всё, что мог. Что до всего остального... Не хотел тебе жизнь ломать.

— То есть? — её большие глаза стали ещё больше.

— Про моральный облик советской спортсменки забыла? Нужен тебе был такой скандал на весь Союз? Это только молодцу быль не в укор, я-то к скандалам привычный, а тебя бы стали полоскать на всяких собраниях?

— Меня и стали. Когда с Зайцевым разводилась. А могла бы и замуж за него не выходить.

— Неужели ты согласилась бы быть на втором месте? — улыбнулся Жуков. — Я-то вас всегда побеждать учил.

— Ещё и разводы существуют, — угрюмо проговорила Ирина.

— Семью я бы никогда не оставил. Это исключено.

— Почему? — с искренним недоумением спросила Ирина. — Сколько помню, на выездах в твоих номерах всегда кто-то ночевал. И это была не жена, — «И не я», — невысказанным упрёком повисло в воздухе. — Что-то семья тебе не мешала жить в своё удовольствие.

— Грешен, — не стал отпираться Жуков. — И перед Ниной я очень виноват. Но всё же меньше, чем если бы отказался от ответственности, которую взял когда-то за них с Маринкой. Предать их вот так, окончательно, для меня было невозможно.

— А меня? — насупилась Ирина.

— Правду сказать, я не думал, что у тебя это так серьёзно. Ты же была молодая. А Зайцев — хороший надёжный парень. Ни разу тебя не уронил, между прочим, — рассудительно заговорил Жуков. — Разве ты не была с ним счастлива? Разве ты его не любила? Если совсем честно? — Жуков посмотрел на Ирину внимательно-внимательно, как раньше, будто забираясь взглядом под кожу.

Если совсем честно — Зайцева она хотела. Ей нужен был хоть кто-то взамен неприступной крепости по имени Станислав Жуков. К Сашке она лезла целоваться при каждом удобном и неудобном случае, висла у него на шее. Однажды Жуков даже застал их где-то между душевой и раздевалкой. Кроссы заставил бегать до посинения. Ира бегала — и торжествовала: наконец-то ей удалось задеть Жукова, сделать ему больно.

Потом они с Зайцевым поженились, родили сына, купили югославскую стенку... И чувство торжества как-то притупилось. На смену ему пришла пустота. От которой Ирина бросилась, как в омут, в новый брак. Это ли любовь?

— Любовь — это ты. Всегда был только ты, — отрезала Ира. — И вот это совсем честно.

То, что никогда не переставало в ней со времени детства, оставшегося только в снах и сказках, до минуты, когда они снова встретились на руинах уже двух поломанных жизней. Тот олимпийский огонь, который грел ей сердце на протяжении стольких лет.

Жуков явно не знал, что сказать. Да и нужно ли было что-то говорить?

В комнате стало тихо-тихо. Только слышен был звук размеренного дыхания.

Жуков уснул, как-то по-детски трогательно ткнувшись лбом в её плечо. А у Ирины в голове будто вновь застучал знакомый метроном.

Алёне двенадцать, почти уже взрослая. И чем старше она становится, тем меньше Ирине верится, что она захочет вернуться с ней в Россию, которую её дочь едва помнит. Там любимый (и очень обеспеченный) отец, школа, друзья, ставшие привычными языковая среда и жизненный уклад. А что Ирина сможет предложить ей здесь? А ведь вернуться ей всё равно придётся, их ледовый центр дышит на ладан, и рано или поздно Ирина останется в Америке без работы и без рабочей визы.

Так почему не сделать это рано — пока не стало слишком поздно?

«Я вернусь, Стас. Я останусь насовсем. Ты только меня подожди. Я уже скоро».

Примечание автора.

У этого фанфика два альтернативных финала. Если вы любите печальное стекло, переходите к Главе 5. Если предпочитаете хэппи-энд, пропустите Главу 5, переходите сразу к Главе 6.

Саундтрек: Ночные Снайперы — До 100

— Женщина, вы бы хоть голову покрыли! В храм божий пришли, не на гулянку. Да ещё и в брюках! Ни стыда, ни совести! — старушка за церковным прилавком чуть не плюнула от возмущения.

— Марья Степановна, вы мне этак всех прихожан распугаете! — молодой круглолицый батюшка выглядел куда добродушнее. — Здравствуйте, Ирина Константиновна, я вас узнал.

Ирина поморщилась. И дело было даже не в таком нерадушном приёме.

— Здравствуйте. Может, вы ещё и знаете, зачем я здесь? — шарф на голову она всё же накинула, случайно вытащив из-за ворота цепочку. Сбоку донеслось ворчание: «И крест-то на ней мужской. Всё не по-людски».

— Догадываюсь, — улыбнулся батюшка. — Покойного помянуть хотите?

— Вроде бы, — она неуверенно пожала плечами. — Я не знаю, как положено, да и вообще во всё это не верю. Но... он верил, для него это было бы важно.

— Ну, что же, — кивнул священник. — Напишите записку, закажите панихиду. Свечку поставьте вон туда, на канун, — он показал на золочёный столик с Распятьем. — И... давайте поговорим, если хотите.

— Да, хочу, — вот в этом она уже не сомневалась.

После немудрёного обряда они с отцом Николаем сели на скамейку.

— Как это случилось? — первым делом спросила Ирина. — Я же ничего не знаю.

— Скоропостижно, — батюшка перестал улыбаться. — Не успели спасти. Никто бы не успел, — он особенно пристально посмотрел на Ирину. — Один миг — и всё. Не болел, не мучился, сразу отошёл, — он помолчал. — Говорят, такую лёгкую смерть только праведной жизнью заслужить можно.

Ирина не удержалась, фыркнула. Как непосредственный свидетель (и соучастник) она много чего могла бы рассказать о праведной жизни Станислава Жукова.

— Господь Бог читает в сердцах людей получше, чем мы с вами. Раз удостоил мирной кончины, значит, счёл раскаяние искренним. Не нам с вами судить, — задумчиво проговорил священник. — Он ведь часто сюда приходил. У исповеди бывал. Очень скорбел о своих грехах. Кажется, годы и испытания сильно изменили его. Он примирился с теми, кого считал врагами. И о вас он часто говорил... — вдруг вспомнил священник.

— Представляю — что именно, — сразу приняла боевую стойку Ирина.

— Тайна исповеди, — развёл руками отец Николай. — Не могу разглашать. Но чего только в сердцах не скажешь... Вы ведь тоже помирились, правильно?

— Да... помирились, — вздрогнула Ирина.

От священника это не укрылось.

— Вы же не за тем сюда пришли, верно? Помянуть покойного вы могли бы с теми, кто знал его лучше меня. Скорбя об ушедших, мы обычно скорбим о себе. Что у вас на душе, Ирина Константиновна?

— Я сама не знаю, — растерянно произнесла Ирина. — Просто... Я думала, у нас будет больше времени, а всё так внезапно оборвалось. Я хотя бы успела сказать ему... впрочем, не важно. Я ведь только сейчас поняла: всё, что я делала, все мои спортивные победы, — это не для себя, не потому, что на меня вся страна смотрит, — она усмехнулась. — Ага, со всеми союзными республиками и полезными ископаемыми. И на катке я в детстве выделывалась, и на тренировках из кожи вон лезла, потому что он на меня смотрел. Даже потом, когда мы от него ушли, тяжело, плохо, со скандалом, я продолжала побеждать будто бы назло, чтобы он видел, что я и без него могу.

— Понимаю, — улыбнулся священник. — Тоже гордыня. Вы со Станиславом Анатольевичем очень похожи.

Ирина задумалась.

— А, пожалуй, что и нет, не было у меня злобы. Я просто знала, что он на меня смотрит, и не могла его разочаровать. Я хотела, чтобы он продолжал мной гордиться. Ведь это он сделал меня непобедимой. Я не знаю, как теперь жить, — неожиданно для себя заключила Ирина. И откуда вдруг взялись слёзы? Кажется, своё она уже отвыла, когда там, за океаном, услышала в трубке чужой равнодушный голос, просящий у неё интервью в связи со смертью Станислава Жукова.

На взгляд отца Николая эта маленькая женщина непобедимой сейчас вовсе не выглядела, а выглядела слабой, растерянной, потерявшей точку опоры. За свой не очень долгий трудовой стаж отец Николай столько таких нагляделся — не пересчитать.

— А вы живите так, как будто он до сих пор на вас смотрит. И пусть ему не будет за вас стыдно. Вам пока трудно в это поверить, но смерти действительно нет, — он поколебался, зная, что нельзя открывать тайну исповеди, потом всё же добавил: — И любовь не перестаёт. Никогда.

Её большие выразительные глаза смотрели на отца Николая тревожно, неверяще — но всё-таки с надеждой. Возможно, эта женщина ещё не раз придёт сюда. Дай-то Бог...

В этот день отец Николай служил с особым настроением, и молитва его была искренней и радостной.

— Гошка, ты офигел? Она же грохнется сейчас!

Большая золотая звезда опасно накренилась, но устояла. Гошка успел её перехватить и утвердить на самой верхушке высокой новогодней ёлки.

— Блин, сама бы и лезла! — пропыхтел он, слезая со стремянки. — Ты вон какая дылда, как только Комаровский тебя поднимает вообще?

— Завидуй молча! У Комаровского разряд по самбо, а у тебя чего? — Олеська показала Гошке язык.

Гошка обиженно засопел и уже примерился дёрнуть нахалку за длинный рыжий хвост, как резкие хлопки прервали их возню.

— Это ещё что такое? Почему до сих пор не на катке?

— Ирина Константиновна, да мы тут... Да мы ёлку... — наперебой загалдела детвора.

Роднина сделала страшные глаза.

— Сейчас Станислав Анатольевич придёт, устроит вам розги вместо ёлки!

Гвалт смолк, как по команде. Ребята замерли, только вечно смотрящий исподлобья Гошка Княжнин вдруг расправил плечи, взглянул на Роднину прямо, разом просветлев лицом:

— Станислав Анатольевич выздоровел?

— Да. Врачи разрешили ему сегодня прийти, — Ирина не видела своего лица, но, наверное, его выражение несильно отличалось от Гошкиного.

Несколько недель назад Жуков сильно напугал их всех неожиданным сердечным приступом. Ирина не стала рассказывать, какую баталию между врачами и упрямым пациентом ей пришлось выдержать прежде, чем это разрешение посетить их ледовый центр «хотя бы накануне Нового года, под нашу личную ответственность» было получено.

Ирина улыбнулась, вспоминая, как сидела рядом с Жуковым, когда её, наконец, впустили в палату, гладила и целовала ему руки, глаза, как водится, были на мокром месте, а Стас гладил её по волосам и успокаивающе приговаривал:

— Чего ты сопли развесила? Овдоветь намылилась сразу после свадьбы? Не дождёшься, задрыга, повоюем ещё...

А Ирина думала, что это лучшее, что она слышала в жизни.

И на перешёптывания медсестёр: «... уже песок сыплется, а всё милуются, как молодожёны», — ей очень хотелось, точь-в-точь как задиристой Олеське Суторминой, сказать: «Завидуйте молча. Мы и есть молодожёны», — и показать им язык и новенькое свидетельство о браке.

Жаль, торопилась. Сюда, к детям. Тем самым детям, которые всё это время ходили притихшие, как в воду опущенные, оживая только на катке. Но даже и там невольно искали глазами своего старшего наставника, место которого пустовало и которого Ирина Константиновна не могла заменить.

Странное дело: раньше перед грозным Станиславом Жуковым трепетали и взрослые ребята-профессиональные спортсмены, а теперь его не боялись и любили даже вот такие малявки. Особенно привязан к Жукову оказался низенький неуклюжий Гошка Княжнин, который носился по льду так, будто ноги у него не две, а четыре, и на каждой — по паре крыльев. Мальчишка постоянно крутился поблизости, лишь бы на глаза тренеру попасться.

То ли годы и опыт сделали своё дело, сняв всё наносное, выставив наружу душу, живую и чувствующую, то ли так сказалось на нём их с Ириной запоздалое счастье, только бояться Жукова стало нельзя. А вот огорчить его — смерти подобно.

Ирина снова сделала страшные глаза, и ребятишек будто ветром сдуло. Отлично. Пока Стас с техником Петровичем пообщается, потом они ёлку посмотрят... Дети всё успеют.

Действительно ребята не подвели. Когда Роднина с Жуковым вышли к бортику, все уже были на льду, разминались. С появлением тренеров разминка прервалась, над катком пронеслось нестройное:

— Здравствуйте, Станислав Анатольевич!

— Здорово, ребята! — отозвался Жуков. — Ну, хвастайте!

— Мы параллельные прыжки выучили, — подал голос Павлик Комаровский. — Сейчас покажем.

Жуков насупился.

— А может, не стоит? Я от ваших параллельных вращений ещё не очухался, — он демонстративно потёр левую сторону груди. — А вот на Гошкины вращения я бы посмотрел. Готов, Княжнин?

Мальчик кивнул, пулей вылетел на свободное место и закрутился тугим веретеном, ни рук, ни ног не видно, один сплошной сияющий вихрь.

— Голову, голову не забывай! — окликнул его Жуков, а Ирине на ухо сказал: — Ох, и хорош пацан! После Нового года на первенство среди юниоров его заявим.

Жуков хлопнул в ладоши.

— Стоп, стоп! — вихрь остановился, в центре оказался маленький мальчик с взъерошенными светлыми волосами и ясной, какой-то нездешней улыбкой. Будто только что слетал в космос и вернулся. — Неплохо, Княжнин, неплохо. Подтянулся. А вы чего такие кислые? — Жуков перевёл взгляд на понурых Сутормину и Комаровского. — Давайте показывайте ваши прыжки... или нет, лучше вращения. Успокоил Княжнин моё сердце, выдержу...

Пара послушно пошла выполнять элемент.

Следом с пристрастием были осмотрены все по очереди. Каждый поставлен отрабатывать замечания. А там и тренировка закончилась.

Гошка вышел из раздевалки последним и застал на катке дивную картину.

— Ириш, ну, пожалуйста, ну, шажочек. Ну, вот до соседнего бортика?

— Стас, ты с ума сошёл? Какие коньки? Тебя под мою ответственность отпустили! Что я врачу скажу?

— А ты ему не говори! — и улыбнулся ей так по-мальчишески — самому бы Гошке впору.

— Что с тобой поделаешь? — махнула рукой Роднина.

Они вышли на лёд вместе, и Жуков повёл Роднину в обычной парной позиции — одна рука на талии, другая держит партнёршу за руку. Шаги, поворот... Сильно, размашисто... и удивительно бережно. Гошка присмотрелся. Да, Жуков вёл Роднину как партнёр, но и она придерживала его за руку, готовая в любой момент при малейшей потере равновесия его остановить. Как будто чувствовала его спиной.

Гошка замер, заворожённый этим годами отработанным синхронным движением, этим годами достигнутым взаимопониманием. Как два крыла одной птицы. Это не было о технике или скольжении, это не было о первенстве на соревнованиях. Это было... о любви, подумал бы Гошка, если бы знал, что это такое. Впрочем, когда он смотрел на Олеську Сутормину с таким же замиранием сердца, как сейчас, он думал, что знает.

Он вспомнил ещё кое-что. Юлька Занозина божилась, что видела, как их тренеры целовались. Ей, конечно, никто не поверил — они же старые!

Наверное, не такая уж Занозина и врушка...