Про демона и обезьяну (джен)

Ода Нобунага был человеком вспыльчивым и бесцеремонным и нередко орал на своих подчиненных. Высокопоставленным самураям, конечно, было не по душе такое обращение, Акэти Мицухидэ в конце концов даже взбунтовался, хотя это уже совсем другая история. И только Хидэёси было глубоко и абсолютно пофигу. Так что однажды сам Нобунага рявкнул:

— Обезьяна! У тебя стыд есть вообще? Я на тебя битый час ругаюсь, а ты и ухом не поведешь! Хоть бы состроил несчастную морду!

— Господин, — сказал Хидэёси, поклонившись, — на меня в детстве столько орали… Вы, без сомнения, выдающийся человек и первенствуете во многих сферах — но по этой части мою семейку не только не превзошли, но даже и не приблизились.

Нобунага расхохотался и махнул рукой. И с тех пор на Хидэёси орал через раз.

После битвы при Нагакутэ Хасиба Хидэёси и Токугава Иэясу пошли на переговоры и, после долгих и непростых пересылок, встретились лично и пришли наконец к соглашению. После чего, отпустив вассалов и слуг, остались наедине. Пили вдвоем без всяких церемоний и абсолютно не чай. Вспоминали детство в Овари и покойного Нобунагу.

— …я в тот день как раз получил письмо из дома, только нашел укромное место, чтобы спокойно сесть и прочитать, — рассказывал Хидэёси. — Оно меня совсем не обрадовало, сестра опять жаловалась на папашу, писала, уже вообще не просыхает, на днях матушке пришлось спасаться от него у соседей. А я не мог придумать, что делать. Морду, конечно, можно набить — если еще удастся отпроситься со службы — но ведь это подействует только разово. И тут — ор на весь сад, аж цветочки посыпались: «Обезьяна!». Я письмо за пазуху и со всех ног к нему, подлетаю к энгаве, вижу, он уже думает, которой из сандалий в меня запустить. А я как назло поскользнулся на мокром камне да так и растянулся, письмо вывалилось, я его обратно, подбегаю к нему, кланяюсь, «господин», всё такое. Он на меня смотрит: «Что это у тебя там за трактат, что оторваться нельзя?». Гляжу — обувью кидаться вроде бы передумал. Я открыл было рот, чтобы объяснить, без подробностей, а он уже — цап письмо, пробежал глазами, отшвырнул, ноги в сандалии, махнул мне рукой, чтоб следовал за ним — и унесся куда собирался, не помню, куда.

Прошло где-то с полмесяца, и вот он выезжает на многодневную охоту; ну и я, понятно, при нем. День, кажется, на третий смотрю — а ведь мы движемся по дороге в Накамуру. И впрямь. Въезжаем в деревню, все, кто не в поле, выскакивают из домов приветствовать князя, полный переполох, Юкико ловит кошку, чтобы перед княжеской процессией не бегала, а та как всегда… он ржет громче коня. Повезло дурехе, ведь запросто бы или копытами стоптали, или зарубили к чертям. Он: «Где тут дом покойного Яэмона?» Едет прямиком туда, уточняет: «Онака-сан?» — наклонился с седла, матушке высыпал в передник горсть монет, «А это дочка? Красотка! Не в братца пошла», — дальше к отчиму… сгреб того за грудки и вздернул в воздух перед собой. «А ты… еще хоть раз поднимешь руку на кого из семьи — вздерну на мачту вместо флюгера, будешь ветер показывать». Разжал руку, хлестнул коня — и прочь, я за ним бегом, только и успел своим на бегу рукой помахать. И, надо сказать, папашка с тех пор пил еще больше, пока не допился — но руки действительно больше не распускал. И, кстати, — Хидэёси подмигнул князю Микавы, — сестра у меня до сих пор красотка.

Иэясу тяжко вздохнул.

— Понимаю! — Хидэёси хохотнул и звонко хлопнул веером по ладони. — Ничего, муж что стенка — отодвинется.

Токугава Иэясу вздохнул так тяжело, что закачались расписные фусума..