Гарри Поттер. Тепло старого свитера (гет)

В коттедже пахло древесиной и чем-то пряным — словно время, затерявшееся в узких щелях между досками пола, прижилось здесь и стало дышать. Доски скрипели при каждом шаге, и Гарри сначала вздрагивал, будто кто-то шёл за ним. Потом перестал.

Он приехал сюда без вещей, только с рюкзаком и письмом от Гермионы, в котором было всего одно предложение:

«Если ты не хочешь говорить — не говори. Просто побудь там.»

Он ничего и не говорил. Ни на вокзале, ни в такси, ни в камине, где ему пришлось выдохнуть адрес почти шёпотом. Он боялся, что голос сорвётся, как это бывало в последние дни, и водитель такси — или, чего хуже, зеркало в прихожей — услышат его боль. Он не хотел никого впутывать.

Коттедж оказался именно таким, каким описывала Гермиона: старый, слегка неуклюжий, с облупленной дверной ручкой и креслом у окна, где можно было читать или просто смотреть, как ветер гонит облака над пустошью. На каминной полке кто-то оставил засушенные травы, и они шуршали в лёгком сквозняке.

Гарри прошёл внутрь, поставил рюкзак и вдруг понял, что больше ничего не надо делать. Никаких инструкций, приказов, репортов. Не нужно никого спасать. Можно просто… быть.

Он сел на край дивана. Потом встал. Прошёл по комнате. Опять сел.

Никакого звона в ушах. Никакой паники. Только тяжёлое, глухое эхо внутри — как будто сердце превратилось в мокрый камень.

Он почти заснул так — сидя, в пальто, — когда услышал хлопок двери. Резкий, будто её открыли заклинанием. И — шаги. Быстрые. Знакомые.

Он вскочил и инстинктивно потянулся к палочке. И тут её увидел.

Джинни стояла в проходе, с сумкой через плечо, в мятом тёмно-зелёном плаще. Волосы мокрые от снега — она, должно быть, шла от деревни пешком. Щёки румяные, дыхание сбивчивое.

Они уставились друг на друга. Молчание висело между ними, будто тонкая нить — стоило дернуть, и она порвётся.

— Ты… — начала она, но не закончила. Губы дрогнули. — Я думала, здесь никого.

— Я тоже, — ответил Гарри, тихо.

Они не ссорились. Просто молча разошлись по комнатам. Как два призрака, случайно поселившиеся в одном доме.

На следующий день Джинни убиралась на кухне, Гарри сидел в кресле и читал газету, которую не понимал. Вечером она заварила чай и оставила вторую кружку на подоконнике — ничего не сказав. Он выпил.

Иногда они обменивались фразами:

— Дрова почти закончились.

— Я принесу ещё.

Или:

— Можно взять плед?

— Конечно.

Слов было немного. Но в этих словах было больше, чем во многих разговорах в их жизни.

Ночью Гарри проснулся в темноте. Он задыхался. В груди — будто дым. Пальцы дрожали. Он слышал глухие крики, которые уже не звучали, но остались внутри. Всё казалось слишком громким — даже тиканье старых часов.

Он не помнил, как вышел на кухню. Просто оказался там, босиком, с дрожащими руками. Свет был тусклый — лампа с абажуром. И — Джинни.

Она сидела у плиты, в одеяле, с чашкой чая. На коленях — раскрытая книга, которую она читала. Он замер.

Она подняла на него взгляд — без удивления, без испуга. Будто ждала.

— Не могу спать, — сказал он хрипло.

— Я тоже, — ответила она и сделала глоток.

Он сел рядом, на край стула. Она протянула ему кружку, в которой ещё поднимался пар.

— Когда всё закончилось… — начал он. — Я думал, станет легче.

— Я тоже, — сказала Джинни. Голос был почти шёпотом. — Но мы тогда были слишком молоды, чтобы понимать, что "конец" — это только слово. Жизнь потом ещё идёт.

Они сидели молча. Тишина была не холодной, не звенящей — просто тишиной. Чистой. Настоящей.

В какой-то момент Джинни поднялась и, не говоря ни слова, сняла с вешалки старый вязаный свитер. Буро-коричневый, с вытянутыми рукавами. Молли когда-то связала его для Рона, но тот так ни разу и не надел.

— На тебе будет лучше, — тихо сказала она и положила его перед Гарри.

Он смотрел на свитер. Потом на неё.

И понял, что впервые за долгое время не чувствует холода.

Свитер оказался чуть великоват, с потёртыми локтями и запахом полки в доме на "Норе" — смесь пыли, лаванды и чего-то родного, как вечер перед Рождеством. Гарри надел его с осторожностью, как будто боялся потревожить прошлое, запутавшееся в петлях шерсти.

Свитер не давил, не колол. Он словно принимал его — таким, какой он есть.

На третий день Джинни разбила чашку. Просто не удержала, когда мыла посуду, и та с глухим звоном разлетелась по полу. Осколки разлетелись в стороны, один полоснул по пальцу. Она даже не вздрогнула.

Гарри оказался рядом через мгновение.

— Всё в порядке, — сказала она, зажав палец в кулак. — Это всего лишь чашка.

Он присел рядом, взмахом палочки убрал осколки и осторожно взял её за запястье.

— Можно?

Она кивнула.

Заклинание сработало мгновенно, оставив на коже лишь тонкую розовую полоску. Но Джинни не отпустила руку сразу. Они сидели так, глядя друг другу в глаза. Её ладонь была тёплой. Его — холодной.

Потом оба отстранились. Почти одновременно.

— Я приготовлю что-нибудь, — сказала она, и голос прозвучал будто в другой комнате.

В коттедже не было магического плиты — только старая, кособокая, дровяная, которую пришлось чистить, расколдовывать и уговаривать дымить не в сторону потолка. Это заняло почти полдня, и всё это время Джинни бурчала под нос, Гарри молчал, но приносил дрова и иногда улыбался уголком губ.

На обед был картофельный суп. Немного пересоленный.

На ужин — тосты и яйца.

А на следующее утро они замесили тесто.

— Ты когда-нибудь пёк хлеб? — спросила Джинни, всыпая муку в миску.

— Разве что в Снейповых кошмарах, — усмехнулся Гарри. — Он бы дал мне Н за неправильную расстойку.

— Тогда я буду твоим преподавателем, мистер Поттер, — сказала она и впервые за дни здесь чуть улыбнулась. Сложно, криво, но искренне.

Замешивание теста оказалось почти терапией. Сначала осторожно, ложкой, потом руками — проминая, переворачивая, чувствуя мягкое, тёплое сопротивление. Руки в муке, пальцы в липкой смеси, волосы падают на глаза. Смех вырывается невольно.

— Ты похож на пуделя, — сказала Джинни, указывая на Гарри, весь в муке и свитере.

— А ты — на фею, потерпевшую неудачу на кухне.

— Очень мило. Но фея сейчас выиграет в битве за румяную корочку.

Пока тесто подходило, они сидели у окна. Ветер свистел в трубах, и в воздухе чувствовалась перемена. Снег медленно таял, оставляя следы на подоконнике. Джинни пила чай, Гарри — молча смотрел на огонь.

— Здесь тихо, — вдруг сказал он. — Не тишина… в голове, я имею в виду. Она раньше кричала. Сейчас — просто… шорох.

Она ничего не ответила, но поставила чай рядом с его рукой. Чашка коснулась пальцев.

Когда хлеб испёкся, аромат заполнил весь дом. Тёплый, уютный, густой — как будто стены выдохнули. Джинни разрезала корку — хрустнула, и пар пошёл вверх, как сигнальный дым. Они ели молча.

Потом Гарри поднял глаза:

— Спасибо, что не ушла в первый день.

Она отложила нож.

— А ты бы хотел, чтобы я ушла?

Он покачал головой. И добавил:

— Но я бы понял.

Джинни смотрела на него долго. Потом встала, подошла и села рядом. Почти касаясь плечом.

— Я не пришла сюда, чтобы спасать тебя, Гарри. Я пришла, чтобы перестать быть той, кого все от меня ждут. Героиней, бойкой, неуязвимой.

— И как тебе это удаётся?

— С трудом. Но сейчас легче.

Он кивнул. Потом наклонился и сказал тихо:

— Я тоже устал быть символом.

Ночью пошёл снег. Гарри стоял у окна в том самом свитере, и смотрел, как белое покрывало ложится на мир. За его спиной раздался мягкий шаг — Джинни принесла плед и накинула ему на плечи.

— Простынет твой свитер, — сказала она. — А я к нему уже привыкла.

Он улыбнулся.

И ответил:

— Я тоже.

Снег не прекращался. Он ложился ровно, неторопливо — как обещание передышки. Мир вокруг коттеджа будто затаился, как больной, которому наконец позволили спать.

В доме всё замедлилось: шаги стали тише, чай пили медленнее, книги лежали раскрытыми на подлокотниках кресел, не дочитанные, потому что разговоры — короткие, но важные — стали главнее.

Гарри начал просыпаться до рассвета. Не от кошмаров, а просто так — с чувством, что мир уже не обрушивается ему на грудь. Он выходил на крыльцо и дышал. Снег скрипел под ногами. Иногда, ещё в полусне, он ловил себя на мысли: Я живу. Не выживаю — живу.

В одну из таких утренних тишин он нашёл в шкафу старый альбом. Кожа потёрта, корешок расклеился. Когда он открыл его, запах бумаги и магии ударил в грудь — воспоминания проснулись, как птицы.

На первом развороте — Орден Феникса. Лето в "Норе", Лупин улыбается, Тонкс подмигивает. Молли машет рукой, не замечая, что кадр уже сделан.

Он не знал, как долго смотрел, пока рядом не появилась Джинни. Не спросила, не села — просто встала сзади, положив подбородок ему на плечо. Он не отстранился.

— Мне иногда снится, что я снова там, — сказал он. — Что всё ещё впереди. И что я снова не знаю, кого потеряю.

Она молчала.

Он перевернул страницу. Фред. Живой. На фотографии он смеётся, подбрасывая фейерверк. Рядом — Джордж. И он тоже смеётся, но чуть иначе.

— Когда Фред умер, — начала Джинни, голос глухой, — я не сразу поняла, кого мы потеряли. Не только брата. Мы потеряли звук. Веселье. Непредсказуемость.

Она села на пол, подогнув ноги. Он опустился рядом.

— Знаешь, когда я почувствовала, что его нет? — прошептала она. — На первом семейном ужине после войны. Когда никто не рассорился за столом.

Гарри смотрел на фотографию. И тихо сказал:

— Прости, что не был рядом.

— Ты не мог. И не обязан был.

Она вздохнула. Склонилась к его плечу.

— Но сейчас — ты рядом. И я рядом. И, может, этого достаточно.

К вечеру они зажгли камин. Огонь плясал, отражался в окнах, делал комнаты будто живыми. Джинни читала что-то из книг, оставленных прежними жильцами — что-то старое, слегка глупое. Гарри рассматривал полку с банками: варенье, чай, сушёные ягоды. В одной из банок — записка:

«Не забывай класть душу в еду. Это важно.»

Он улыбнулся.

Они ужинали поздно, почти в темноте. Потом Джинни осталась на кухне, мыть посуду, и когда вернулась в гостиную — Гарри уже спал. Он свернулся на диване, в том самом свитере, лицо расслабленное, как у ребёнка, который впервые за долгое время не боится уснуть.

Она остановилась в дверях.

Потом медленно подошла, укрыла его пледом. Прикоснулась пальцами к его волосам, осторожно, будто боясь разбудить. Но он не проснулся. Только тихо выдохнул её имя во сне.

— Я здесь, — прошептала она.

Ночь была тёплая, несмотря на метель. Джинни легла рядом, не касаясь его. Просто быть рядом — оказалось самым правильным.

Утром, когда солнце только пробивалось сквозь снежную пелену, Гарри проснулся первым. Он увидел её рядом — дыхание ровное, волосы раскинуты по подушке, лицо спокойное. В этой тишине было что-то окончательное. Не в смысле конца — а в смысле прихода домой.

Он больше не чувствовал себя чужим в этом доме. В этом свитере. В этом утре.

Он встал, заварил чай, оставил вторую кружку на подоконнике — как она когда-то оставила для него.

Потом вышел на крыльцо. Снег хрустел под ногами.

Но внутри было тепло.