Nothing's gonna hurt you, baby

Даже когда он в чёрной футболке, в кепке и обычной бумажной маске, от него всё равно веет тяжёлым люксом. Но не тем, от которого невольно напрягаешься и склоняешь голову в почтении, и не тем, которому боишься не угодить.

А которому можно доверять.

Доверять, зная, что ты под защитой.

Пока Чанбин что-то рассказывает о ребятах и их дурацких шутках, о новых общагах, о том, что скоро по ночам перестанут петь лягушки, о том, что скоро звездопады и его любимая осень...

Хочется его слушать.

Хихикать время от времени, что-то переспрашивать, может даже подурачиться, пока никто не видит, как с тренировки двое в чёрных футболках как агенты x на минималках, сливающиеся с вечером и самым дорогим парфюмом Night in Yeongin 2024, шлёпают домой.

Чтобы пить чай, болтать на балконе, даже пробовать что-то сочинять.

Тогда Чанбин записывает идею, тогда ходишь, размахивая пустой кружкой, по холодному кафелю балкона и с ним вылавливаешь нужную мысль из черепной коробки.

Постепенно из нервных обрывков мыслей и идей получается сложить пазл и Чанбин усмехается.

— Ты скоро за меня песни писать будешь.

— Да ладно, где уж мне! — прислониться спиной к гаснущему городу — Ты профи, а я так... В стол пишу.

— Ну и напрасно. — Чанбин заканчивает дописывать и поворачивается. Чёрный взгляд искрится, на лице проскальзывает улыбка. Он смотрит на город — Может, мир и тебя услышит?

Прислониться к его плечу.

— Хм... Надеюсь.

Внутри всё ещё скребётся опоздавшим котёнком сомнение, заставляющее руки крупно дрожать, а голову болеть.

Но рука всё равно тянется к телефону. Открывает заметки, обнажая ещё никем не виданные слова и зашифрованные чувства.

— Бин?

Он поворачивается.

— Посмотришь?

— Конечно.

Аккуратно вложить телефон в ладонь.

И запереться в остановившемся времени, пока чёрные блестящие глаза прощупывают текст, пока Чанбин открывает дверь в комнату, а может даже и особняк.

Может это так и работает?

Когда начинаешь творить.

Сначала открываешь в этом коридоре комнату, а там и вторая, третья, потом этаж, и растёт этот дом как замок Хаула, пока Чанбин аккуратно переступает порог и подносит свечу к каждой детали, каждому слову.

"Ему точно понравится?"

"Это ведь кринж!"

"Идея бестолковая!"

Ну и что?

Ни разу от него не было слышно пренебрежительного смешка.

Ни разу, даже на самый дурацкий вопрос или на самую дурацкую мысль, он никогда не отвечал так больно бьющим сарказмом.

Внутри, барахтаясь в тёмной страшной неопределённости, хаотично мутящая воду нога вдруг нащупала опору.

"Нет, он так не скажет, я ему верю."

Опора словно сама вползла под ногу.

"Я ему верю"

— Круто... — восторженно шепчет Чанбин, улыбаясь.

— Да ладно, — отмахиваясь — я долго над ней корпела, над этим кринжем...