То, что смыла вода (гет)

Воздух Хогвартса изменился. Ушел запах гари и страха, въевшийся в самые камни замка. Теперь его сменил влажный, свежий дух озона от сотен восстанавливающих заклинаний, горьковатый аромат целебных зелий, доносящийся из больничного крыла, и тонкая нотка мокрой штукатурки. Замок, как и его обитатели, медленно приходил в себя, зализывая раны. Но если трещины в стенах можно было заделать простым Репаро, то трещины в душах требовали чего-то большего.

Гермиона Грейнджер чувствовала это острее многих. Она сидела за одним из уцелевших столов в Большом зале, окруженная стопками чудом спасенных книг из библиотеки. Под потолком, все еще не до конца восстановленным, вместо заколдованного неба виднелись магические строительные леса, по которым сновали преподаватели и старшекурсники, направляя палочки на зияющие дыры в кладке. Вокруг царил гул созидания, но для Гермионы он был лишь фоновым шумом. Ее мир сузился до потрепанных пергаментных страниц и запаха старой пыли. Это было единственное, что имело смысл: спасать, упорядочивать, возвращать на место. Наводить порядок в хаосе.

— Гермиона, ну сколько можно? — Голос Рона, громкий и жизнерадостный, ворвался в ее хрупкий кокон сосредоточенности. Он плюхнулся на скамью напротив, с грохотом поставив на стол кувшин с тыквенным соком. — Пойдем на улицу! Погода отличная, Джинни с Дином собираются летать на метлах. Война кончилась, слышишь? Кон-чи-лась! Можно наконец расслабиться!

Рон широко улыбнулся, и в его глазах плясали веселые искорки. Он был таким… живым. Таким оглушительно нормальным. И эта его нормальность в последние дни ранила Гермиону сильнее любого проклятия. Она медленно подняла на него глаза от инвентарного списка.

— Я не могу, Рон. Эти книги… их нужно каталогизировать, пока они не рассыпались окончательно. Это наше наследие. Его нужно спасти.

— Опять ты за свое, — вздохнул он, и веселье в его голосе сменилось знакомым раздражением. — Книги, наследие… Гермиона, мы сами — наследие! Мы выжили! Разве этого не достаточно, чтобы отпраздновать? Я думал, теперь мы будем вместе. По-настоящему. Гулять, смеяться… а ты снова зарываешься в эти пыльные фолианты, будто ничего не изменилось.

Его слова были несправедливы, и она это знала. Но сил спорить не было. Она просто чувствовала, как между ними растет пропасть. Он хотел праздника, а она — тишины. Он хотел забыть, а она отчаянно пыталась собрать осколки прошлого, чтобы понять, как жить в настоящем. Их бурный, выстраданный поцелуй среди руин и криков казался сейчас событием из другой жизни, случившимся с другими людьми. Адреналин ушел, и на его месте осталась звенящая пустота и непонимание.

— Это важно, Рон, — тихо повторила она, снова опуская взгляд на пергамент.

— Важнее меня? — Он повысил голос, и несколько студентов за соседним столом обернулись. — Важнее нас? Я жду тебя, я пытаюсь… Я хочу, чтобы моя девушка была со мной, а не с библиотечной картотекой!

«Твоя девушка». Эта фраза кольнула ее холодом. Гермиона чувствовала себя не его девушкой, а каким-то сломанным механизмом, который он тщетно пытался завести ключом от старой, беззаботной жизни.

— Рон, пожалуйста, не начинай, — прошептала она.

Но его уже было не остановить. Обида и ревность к ее вечной занятости, копившиеся неделями, прорвались наружу.

— Знаешь, Гермиона, — произнес он с горькой усмешкой, — иногда мне кажется, что тебе война нравилась больше, чем мир со мной! Там все было просто: есть враг, есть мы. А теперь… теперь у тебя снова появились дела поважнее.

Удар пришелся точно в цель. В самое сердце, в незащищенное, больное место. Кровь отхлынула от ее лица. Она медленно отложила перо, которое дрожало в ее пальцах. Мир вокруг на мгновение замер. Она посмотрела на Рона — на его покрасневшее от обиды лицо, на его сжатые губы — и не увидела в нем своего друга, своего героя. Она увидела чужого, нетерпеливого мальчишку, который требовал от нее эмоций, которых у нее просто не осталось.

— Мне нужно подышать, — сказала она глухим, безжизненным голосом.

Гермиона встала и, не глядя ни на кого, пошла прочь из Большого зала. Она не слышала, как Рон окликнул ее. Единственным ее желанием было уйти. Уйти туда, где нет людей, нет ожиданий и нет этого оглушительного, невыносимого веселья.

Тропинка, ведущая к Черному озеру, была ей хорошо знакома. Сколько раз они бегали по ней втроем, смеясь и толкаясь. Сейчас же каждый шаг давался с трудом. Вечернее солнце окрашивало верхушки деревьев в золото, но Гермионе казалось, что мир потускнел и выцвел. Слова Рона звенели в ушах, жестокие и несправедливые. «Тебе война нравилась больше…»

Как он мог? Неужели он не видел ее ночных кошмаров? Не замечал, как она вздрагивает от любого резкого звука? Не понимал, что ее одержимость порядком — это лишь способ не сойти с ума от воспоминаний о пытках в поместье Малфоев, о криках друзей, о запахе смерти?

Слезы, горячие и злые, застилали глаза, превращая закатный пейзаж в расплывчатое акварельное пятно. Она смахнула их тыльной стороной ладони и пошла дальше, спотыкаясь о корни деревьев. Ей нужно было к воде. К большой, тихой, темной воде, которая умела хранить тайны.

Гермиона почти дошла до опушки, откуда открывался вид на озеро, когда из-за старого дуба ей наперерез вышли три фигуры. Слизеринские мантии. Сердце пропустило удар. Гермиона инстинктивно потянулась к карману, где лежала палочка.

— Смотрите-ка, кого принесло, — протянула Пэнси Паркинсон, скривив свои мопсячьи черты в презрительной усмешке. Рядом с ней стояли Миллисента Булстроуд и еще одна девушка, имени которой Гермиона не помнила. В их глазах не было страха или раскаяния, только застарелая, прогорклая злоба. Злоба проигравших.

— Плачущая героиня, — подхватила Миллисента своим низким голосом. — Что, твой рыжий предатель крови бросил тебя? Нашел себе кого-нибудь почище?

Гермиона выпрямилась, стараясь, чтобы ее голос не дрожал.

— Убирайтесь с дороги, Паркинсон.

— О-о-о, как мы испугались, — картинно прижала руки к груди Пэнси. — «Золотая девочка» Гриффиндора приказывает нам. Только вот война кончилась, Грейнджер. Твой шрамоголовый защитник не всегда будет рядом. И теперь за все придется платить.

Они не собирались убивать. Они хотели унизить. Их месть была такой же мелкой и грязной, как их души. Первая палочка взметнулась, посылая в Гермиону простое, но отвратительное заклятие. Фурункулюс! Она успела отскочить, но второе заклятие, пущенное Миллисентой, ударило по ногам. Это было не боевое проклятие, а подлая бытовая пакость, от которой ноги заплетаются. Гермиона потеряла равновесие и с громким всплеском рухнула в большую грязную лужу у края тропинки, оставшуюся после недавнего дождя.

Холодная, вонючая жижа пропитала мантию и платье. Унижение обожгло щеки сильнее любой пощечины. Слизеринки разразились мерзким, торжествующим смехом.

— Вот твое место, грязнокровка! В грязи!

Гермиона, задыхаясь от ярости, попыталась вскочить. Она выхватила свою палочку из виноградной лозы, но прежде чем она успела произнести хоть слово, третья девушка взмахнула своей:

— Экспеллиармус!

Палочка Гермионы вылетела из руки, описала дугу в воздухе и с сухим, трескучим звуком ударилась об острый край большого камня, лежавшего у тропы.

Треск.

Для Гермионы этот звук был громче взрыва. Она с ужасом посмотрела туда, где лежала ее палочка. Она раскололась почти пополам, беспомощно и криво, как сломанная ветка. Из места разлома выбилась одна-единственная искра и погасла.

Все. Это был конец. Смех слизеринок показался ей далеким и неважным. Она смотрела на свою сломанную палочку, и ей казалось, что это сломали ее саму.

Именно в этот момент раздался яростный крик.

— А ну отошли от нее!

Гарри Поттер как раз возвращался от хижины Хагрида, куда заносил пустую бочку из-под сливочного пива после их вчерашних посиделок. Он не был в Большом зале и не видел ссоры. Он просто шел по знакомой тропе, наслаждаясь тишиной вечера, когда его слух уловил злобный смех и звук заклинания. Адреналин, который последние недели мирно дремал в его крови, взорвался с привычной силой. Тело среагировало раньше, чем мозг успел обработать информацию. Гарри уже бежал, перепрыгивая через корни и камни, сжимая в руке бузинную палочку.

Картина, открывшаяся ему, заставила кровь застыть в жилах. Гермиона, вся в грязи, на коленях. Три слизеринки, торжествующие, с палочками наизготовку. И яростный крик, который вырвался у него из груди, был не криком Спасителя. Это был крик человека, который увидел, как обижают самое дорогое, что у него есть.

Он не тратил время на слова. Его действия были отточены годами смертельной опасности.

— Экспеллиармус!

— Остолбеней!

— Экспеллиармус!

Три заклинания сорвались с его палочки почти одновременно. Быстро, эффективно, безжалостно. Две палочки взмыли в воздух, а Миллисента Булстроуд, получив оглушающее заклятие в грудь, мешком повалилась на землю. Пэнси и третья девушка взвизгнули от неожиданности и ужаса, увидев перед собой Поттера с пылающими от ярости зелеными глазами. Они не стали испытывать судьбу. Подхватив своих обезоруженных подруг (и одну бесчувственную), они бросились наутек в сторону подземелий, трусливо оглядываясь.

Гарри не стал их преследовать. Вся его ярость схлынула в тот момент, когда угроза миновала. Он опустил палочку и повернулся к Гермионе.

Она так и сидела на коленях посреди тропинки, глядя не на него, а на то, что лежало у камня. Ее плечи дрожали. Гарри медленно подошел и опустился рядом с ней на одно колено, не обращая внимания на грязь.

— Гермиона? Ты в порядке?

Гермиона не ответила. Она просто протянула дрожащую руку и подняла с земли два обломка своей палочки из виноградной лозы с сердцевиной из сердечной жилы дракона. Та самая палочка, что служила ей верой и правдой все эти годы. Та, что спасала им жизни десятки раз. Теперь она была лишь двумя бесполезными кусками дерева.

— Она… сломалась, — прошептала Гермиона, и в ее голосе было столько отчаяния, что у Гарри сжалось сердце.

— Дай сюда, — мягко сказал он. Он взял у нее обломки, сложил их вместе и направил на них бузинную палочку. — Репаро.

Он знал, что эта палочка способна на такое чудо — ведь она починила его собственную, расколотую надвое. Но сейчас его руки слегка дрожали от остаточного адреналина, а в голове все еще стучала ярость. Заклинание, сорвавшееся с его губ, было слишком резким, слишком наполненным его собственной бушующей силой. Вместо ровного потока целительной магии из палочки вырвался лишь сноп агрессивных фиолетовых искр, которые с шипением погасли на сломанном дереве.

Он нахмурился, осознавая проблему. Такое тонкое волшебство требовало спокойствия и сосредоточенности, а не слепой ярости защитника. Он был не в том состоянии, чтобы сейчас проводить такую ювелирную работу.

— Не получается, — сказал он с досадой. — Я слишком… злой. Попробуй ты.

Гермиона взяла бузинную палочку. Она ощущалась в ее руке чужой, холодной и слишком могущественной. Она направила ее на свои обломки, но ее собственные руки дрожали от шока и унижения. Ее попытка была еще слабее. Палочка в ее руках даже не вспыхнула. Она с горечью вернула ее Гарри.

— Бесполезно.

Она опустила голову, и ее плечи снова затряслись, на этот раз в беззвучных рыданиях. Гермиона была грязной, униженной, обезоруженной. Разбитой. Гарри не знал, что сказать. Любые слова казались пустыми и глупыми. Поэтому он просто сел рядом с ней на землю, подставив плечо. Она уткнулась в него, и он почувствовал, как его мантия намокает от ее слез и грязи.

— Я здесь, — тихо сказал он. — Я здесь. Все в порядке.

Они сидели так несколько минут в сгущающихся сумерках. Наконец Гермиона отстранилась и вытерла лицо рукавом.

— Я вся в грязи, — сказала она с горькой усмешкой, оглядывая себя. — И чувствую себя так же.

Ее взгляд упал на темную, гладкую поверхность Черного озера, в котором отражались первые звезды.

— Хочу все это смыть, — прошептала она. — С себя, с одежды… Все.

Гарри посмотрел на озеро, потом на нее. В ее глазах он увидел не просто желание искупаться, а почти ритуальную потребность в очищении. Он сразу все понял.

— Хорошая идея, — кивнул он серьезно. — Иди. А я постою на страже. Отвернусь и не буду подглядывать, честно.

В его голосе не было и тени насмешки или кокетства. Только абсолютная, непоколебимая искренность. Гермиона посмотрела ему в глаза и на мгновение увидела в них то самое спасительное спокойствие, которого ей так не хватало. Она слабо кивнула.

Гарри стоял на берегу, повернувшись спиной к озеру. Он смотрел на громаду замка, в окнах которого один за другим зажигались огни. Сзади доносился тихий плеск воды и шорох снимаемой одежды. Гарри заставил себя не думать об этом, сосредоточившись на силуэтах башен на фоне темнеющего неба.

Он думал о том, как же все несправедливо. Война окончена, победа одержана, а покоя нет. Рон, который так отчаянно цепляется за веселье, ранит Гермиону своей слепотой. Гермиона, которая несет на себе груз знаний и травм, замыкается в себе. А он, Гарри, стоит между ними, как и всегда, чувствуя боль обоих, но не зная, как ее унять. Он так привык быть героем, что теперь, когда самый главный враг был повержен, он растерялся. Оказалось, что бороться с человеческим непониманием и душевной болью гораздо сложнее, чем с Темным Лордом.

Внезапно плеск воды за его спиной сменился другим звуком — тихим всхлипом или коротким, паническим вздохом. Будто она поскользнулась на мокрых камнях или увидела что-то в воде.

Инстинкт, отточенный годами до остроты лезвия, сработал молниеносно. Защитить. Убедиться, что все в порядке. Забыв о своем обещании, о приличиях, обо всем на свете, он резко обернулся.

И замер.

Она как раз выходила из воды, в нескольких шагах от берега. Она не поскользнулась. Она просто стояла по колено в темной воде, и ее фигура была четким силуэтом на фоне мерцающей озерной глади. Лунный свет, пробившийся сквозь облака, серебрил ее мокрую кожу, стекая каплями по плечам, спине, изгибу бедер. Ее волосы, темные от воды, прилипли к шее. Она была полностью обнажена.

И в этот момент мир Гарри Поттера перевернулся.

Это не было похоже на разглядывание картинок в журнале или подслушанные разговоры Рона о девушках. Это было откровение. Он видел не просто обнаженное женское тело. Он видел ее. Гермиону. Без мантии, без школьной формы, без стопок книг, без роли «самой умной ведьмы своего поколения». Он видел ее суть — хрупкую и невероятно сильную одновременно. Уязвимую после нападения и очищенную водой озера. В ее силуэте была не соблазнительная поза, а какая-то первозданная, честная красота, от которой у него перехватило дыхание.

Гарри вдруг понял, что все эти годы смотрел на нее, но не видел. Он видел подругу, боевого товарища, сестру. Но он никогда не видел в ней женщину. А сейчас, в этом лунном свете, он увидел. И это осознание было похоже на удар молнии.

Он почувствовал, как кровь приливает к лицу, а ниже, в животе, зарождается горячий, тугой узел. То самое «что-то в штанах», о котором так часто и пошло хихикал Рон, оказалось для него не просто физиологической реакцией, а оглушительным физическим подтверждением того, что только что произошло в его голове и сердце.

Стыд и смущение накрыли его с головой. Он — подлец. Он нарушил обещание. Он подсмотрел. Гарри тут же резко отвернулся, так быстро, что у него закружилась голова. Сердце колотилось о ребра, как пойманная в клетку птица.

«Идиот, идиот, идиот», — стучало у него в висках.

Гарри судорожно стянул с себя плотную дорожную куртку, которую одолжил у Хагрида. Она была грубой, но теплой. Не глядя в ее сторону, он направил на куртку палочку, бормоча под нос заклинание Трансфигурации. Он не был силен в бытовой магии, но сейчас ему отчаянно нужно было что-то сделать. Куртка в его руках неуклюже вытянулась, смягчилась, превратившись в некое подобие простого, но плотного и уютного халата с запахом.

— Держи… — хрипло сказал он, протягивая руку с халатом назад, за спину. — Я не смотрю. Честно.

Он услышал тихие шаги по гальке, почувствовал, как она осторожно взяла халат из его рук. Мгновение неловкой тишины, а затем шорох ткани.

— Спасибо, Гарри.

Ее голос был тихим, но ровным. Он не знал, видела ли она, что он обернулся. И боялся спросить.

Когда он наконец решился повернуться, она уже стояла рядом, закутанная в его импровизированный халат, который был ей велик и доходил почти до щиколоток. Она выглядела маленькой и потерянной, но в ее глазах больше не было того отчаянния, что раньше. Халат пах как Гарри — немного дымом от костра, который они жгли с Хагридом, свежим ветром из Запретного леса. Этот знакомый, родной запах окутывал ее, даря странное, но отчетливое чувство безопасности.

Они пошли к замку молча. Тишина не была неловкой или напряженной. Наоборот, она была полна невысказанного. Словно все важные слова уже были произнесены беззвучно — там, у озера.

Дорога была неровной, и Гермиона, обутая в свои все еще грязные туфли, споткнулась. Гарри инстинктивно подхватил ее под локоть, а потом его пальцы сами собой нашли ее ладонь. Он взял ее за руку. Гермиона не отстранилась. Наоборот, ее холодные пальцы благодарно сжались вокруг его теплых. В одной руке она несла свой мокрый, грязный узел одежды, а другой держалась за него, как за спасательный трос.

— Спасибо, Гарри, — снова тихо сказала она, глядя под ноги. — Не только за то, что прогнал их.

— Я всегда буду рядом, ты же знаешь, — просто ответил он. Это была не дежурная фраза, а констатация факта. Непреложная истина его жизни.

Она горько усмехнулась.

— Рон не понимает. Он хочет, чтобы я снова стала веселой и беззаботной. Чтобы все было, как раньше. А я не могу. Пока не могу.

— Тебе и не нужно, — твердо сказал Гарри, сжимая ее руку чуть крепче. — Ты можешь быть любой. Уставшей, злой, грустной. Какой угодно. Я… мы все примем тебя любой.

Он запнулся на слове «мы», внезапно осознав, что говорит не за всех. Он говорит только за себя. И для него это было абсолютной правдой. Гарри примет ее любой.

Они почти дошли до портрета Полной Дамы, когда из-за угла им навстречу вылетел Рон. Его лицо было искажено смесью беспокойства и подозрения. Он, очевидно, ждал ее, и долгое ожидание превратило его волнение в уродливую ревность.

Его взгляд метнулся от их сцепленных рук к Гермионе, закутанной в незнакомую, явно мужскую одежду, к ее мокрым волосам, к лицу Гарри. И его подозрения мгновенно затвердели в уродливую уверенность.

— Ах вот как! — выплюнул он, и его голос был полон яда. — Значит, вот где ты была! Стоило мне отвернуться, а ты уже вешаешься на него! А ты, Гарри, хорош друг! Я тут с ума схожу, а вы… развлекаетесь?

Слово «развлекаетесь» прозвучало пошло и оскорбительно. Гарри увидел, как Гермиона сжалась, будто от удара. И в этот момент что-то в нем взорвалось. Вся накопившаяся за день усталость, вся ярость на несправедливость, на слизеринок, на слепоту Рона — все это слилось в один раскаленный импульс.

Гарри осторожно отпустил руку Гермионы, сделал шаг вперед, прямо к Рону. Он не стал доставать палочку. Это было слишком личным для магии. Он просто размахнулся и ударил.

Это был не сильный, не нокаутирующий удар. Это был резкий, унизительный тычок костяшками пальцев в наглую рыжую физиономию. Достаточно, чтобы Рон отшатнулся, схватившись за подбородок, и удивленно захлопал глазами.

— Замолчи, Рон, — ледяным тоном произнес Гарри. В его зеленых глазах плескался холодный огонь. — Ты понятия не имеешь, что несешь. Ты не знаешь, что с ней случилось. Ты просто ничего не знаешь.

Рон смотрел на него, ошеломленный, не в силах поверить, что лучший друг его ударил. А потом свой ход сделала Гермиона.

В ее глазах больше не было слез. Только холодная, спокойная ярость. Ярость женщины, чье терпение наконец лопнуло. Она подошла к опешившему Рону, размахнулась… и со всей силы шлепнула его по лицу комком своей мокрой, грязной одежды.

Шлеп!

Холодная, грязная ткань оставила на его щеке мокрый след с прилипшими травинками.

— Вот тебе! — выдохнула она. — За всё!

И, не сказав больше ни слова, она повернулась и, подхватив Гарри за руку, потянула его за собой в проем за портретом. Они оставили Рона стоять в коридоре — униженного, ошеломленного и совершенно одинокого.

В гостиной Гриффиндора было тепло и почти пусто. Большинство студентов были еще на ужине или в Больничном крыле. Лишь несколько первокурсников делали уроки в дальнем углу. У камина, в котором весело потрескивали поленья, было тихо и уютно.

Гарри и Гермиона опустились в глубокие кресла, стоявшие рядом. Она все еще была закутана в его халат. Он молча смотрел в огонь, давая ей время прийти в себя.

— Я поговорю с ним завтра, — наконец сказала она. Ее голос был ровным и на удивление спокойным. — Это конец, Гарри. По-настоящему.

Она не плакала. В ее голосе не было ни трагедии, ни истерики. Только тихая, холодная констатация факта. Решение, которое, как понял Гарри, созревало в ней очень давно, и сегодняшний вечер лишь поставил в нем финальную точку.

— Я понимаю, — так же тихо ответил Гарри.

Они снова замолчали. Но эта тишина была другой. Она была наполнена предчувствием. Огонь в камине отбрасывал на их лица теплые, пляшущие блики.

— Когда я обернулся там, у озера… — вдруг начал Гарри, не отрывая взгляда от пламени. Его голос был немного хриплым. — Я не хотел. Я услышал звук, испугался за тебя. И когда я обернулся… я вдруг понял.

Гермиона медленно повернула к нему голову. Ее большие карие глаза в свете огня казались почти черными.

— Что ты понял, Гарри?

Гарри наконец оторвал взгляд от огня и посмотрел прямо на нее. В его зеленых глазах была такая нежность, такая пронзительная искренность, что у нее перехватило дыхание.

— Что я всегда смотрел, — медленно произнес он, — но только сейчас увидел. По-настоящему.

Он не стал объяснять, что именно он увидел. Ей и не нужно было объяснений. Гермиона все поняла по его взгляду.

Гарри медленно, почти нерешительно, наклонился к ней. Это не было похоже на страстный, голодный порыв, как тот поцелуй с Роном. Это было нечто совсем иное. Это был вопрос, на который он боялся услышать ответ.

Гермиона подалась ему навстречу, закрывая глаза.

Их губы соприкоснулись. Поцелуй был нежным, почти благоговейным. Он был полон утешения за все пережитые ужасы, благодарности за нерушимую дружбу и робкой надежды на что-то новое, неизведанное. Гарри целовал ее, и это было похоже на возвращение домой после долгого, мучительного странствия. А она отвечала ему, и в этом ответе была вся ее накопившаяся нежность, все ее одиночество, которое наконец нашло свою тихую гавань.

Когда они отстранились друг от друга, за окном уже окончательно стемнело. Они сидели вдвоем у камина, слушая треск поленьев и биение сердец друг друга. Гарри обнимал ее, а она положила голову ему на плечо.

— Завтра… — вдруг тихо произнесла она, нарушив уютное молчание.

— Что? — так же тихо спросил он, поглаживая ее по плечу.

Она подняла на него взгляд, и в ее глазах, помимо нежности, отражалось пламя камина.

— Завтра мы должны будем починить мою палочку.

Он улыбнулся, не разжимая объятий. Это была первая по-настоящему теплая улыбка за весь этот долгий день.

— Починим, — уверенно сказал он. — Мы все починим. Вместе.

Впереди было еще много работы. Нужно было восстанавливать замок, чинить сломанные вещи и лечить израненные души. Но теперь, в этой тишине, согретые огнем и новообретенным чувством, они оба знали, что будут делать это вместе. И этот хэппи-энд не был сказочным финалом. Он был заслуженным, выстраданным и настоящим началом. Началом их собственной, новой истории.