Солнечная мозаика (джен)

У Цирцеи все было в порядке, все под контролем. Невидимые нити золотистой солнечной магии окутывали весь остров, пронизывали каждый уголок. Ничто здесь не происходило без ее ведома и согласия. Нет нужды давить, повышать голос: всегда можно объяснить названным дочерям, почему то или иное под запретом, умело сыграть на струнах души. Почти все нимфы Цирцеи не знали другой жизни, а те, кто помнил... Что ж, они ещё больше остальных соглашались с матерью.

Цирцея верила, что ограничения лишь ради блага ее дочерей. Мужчины несут зло, разрушения и смерть. Они разбивают сердца неосторожным словом, взглядом, а бедные девушки потом всю жизнь льют слезы по несбыточному. Нет, Цирцея не могла обречь своих нимф на страдания!

Ее остров — маленький мир, где есть все для идеальной жизни. Есть книги, музыкальные инструменты, нити, из которых можно ткать самую разнообразную одежду. Есть спелые фрукты и молоко. Есть роща и пляж с песком настолько мелким, что разглядеть отдельные песчинки невозможно.

Да, Цирцея заставляла нимф самих ухаживать за коровами и другими животными, пропалывать сад от сорняков, ткать одежду и готовить, хотя могла бы сделать все с помощью магии. Зато девочки не скучали. К тому же Цирцея никогда не запрещала ни петь, ни танцевать, ни смеяться, ни дурачиться, всегда поддерживала и наставляла, уделяла внимание каждой нимфе. Так что она считала себя хорошей матерью.

И, конечно, сложно было предположить, чтобы на ее острове появился кто-то из мужчин — смертных ли, богов ли, иных ли созданий. Единственным исключением был Гермес, изредка доносивший вести с других земель, но Цирцея бдительно следила, чтобы тот не засматривался на ее дочерей, а те, в свою очередь, не видели бога посланий.

Так что, если и происходило в мире нечто безумное и из ряда вон выходящее, оно никак не затрагивало Цирцею. Так было всегда. И Цирцея надеялась, так будет.

* * *

Венец из чистого золота выполнен в виде причудливых, острых листьев. Если не знать, как правильно брать, можно порезаться. Цирцея знала, ведь венец — один из немногих подарков Гелиоса, отданный даже не лично, а через мать. Естественно, зачем ребенку видеть отца? Глупая блажь.

Цирцея вздохнула, задумчиво разглядывая переплетение золотых ветвей, искусное и искусственное. Когда-то она переживала. Так давно, что и не вспомнить теперь.

— Мама! — юная нимфа замерла на пороге ее комнаты, не пересекая грань.

— Мы тебе венок сплели, примеришь? — и столько искренней любви в таких простых словах!

Цирцея привычно улыбнулась: не престало ходить грустной, когда рядом ее девочки.

— Конечно, я иду, дорогая.

Цветы невесомо опустились на голову, настоящие, живые. Дороже и легче любого золота.

* * *

— О чем задумалась? — Медея встала рядом, облокотилась на перила балкона, устремив взгляд желтых глаз куда-то вдаль.

Она была похожа на дочь бога солнца даже больше, чем сама Цирцея: золотистые волосы, сияющая кожа, царственная и гордая осанка. На руках Медеи обязательно звенели золотые браслеты, шею обвивало ожерелье, на пальцах красовались кольца, а в ушах — серьги. Голос Медеи звучал ласково и учтиво.

За день, когда Медея в колеснице Гелиоса прибыла на остров, Цирцея была благодарна от души. Медея — ее племянница, дочь брата, стала одной из тех, на кого Цирцея могла положиться безоговорочно.

— О нас всех, — Цирцея обняла племянницу за плечи. — И о том, какое будущее ждет нас.

— Будущее? У нас сегодня вечер историй, помнишь?

— Разумеется, дорогая. Пойду приготовлю ужин, а ты пока составь список зелий, которые у нас есть. Завтра хочу пополнить запасы, пока есть время, заодно младшим покажу, как работать в лаборатории.

— Как скажешь, мама, — послушно кивнула Медея.

* * *

Цирцея недовольно поморщилась, чувствуя, как к ее острову пристал какой-то корабль. Она могла точно сказать, что корабль этот полон мужчин.

— Дорогая, принеси мне немного белладонны, хорошо, — обратилась она к одной из своих дочерей. — А то вы последние запасы зелья потратили.

Нимфа смущенно потупилась.

— Нам было интересно, можно ли превратиться не полностью, а частично.

— О, и как? — с улыбкой поинтересовалась Цирцея.

— Можно. Только у Дианы теперь кошачьи ушки.

— Хм, а я даже не заметила. Надо бы ее расколдовать.

— Нет-нет, она и не говорила ничего, потому что ей так нравится!

— Хорошо. Белладонна, — напомнила Цирцея.

Пока солдаты доберутся до ее дворца, она как раз успеет приготовить чудесное зелье. Главное, убрать все, что девочки натворили, а то последствия от приема зелья могут быть... интересными.

Цирцея осторожно добавила зелье в кубки: ровно по числу мужчин в разведке. И ещё несколько кубков на всякий случай, который никогда не наступал, потому что у Цирцеи все всегда шло по плану.

— Дорогие мои, спрячьтесь, пока эти люди будут здесь, — ласково приказала она нимфам.

Затем распустила волосы — они густым каскадом рассыпались по спине. Ослабила лямку хитона. Усмехнулась — до чего мужчины предсказуемы! Цирцея была абсолютно уверена в том, какие лица увидит: дикие, неотёсанные, искаженные похотью и голодом.

Цирцея дернула плечом и поправила любимый кинжал. Ничего. Ради дочерей она была готова вытерпеть сколько угодно липких взглядов.

— Мама, а ты нам расскажешь сказку на ночь? — детские голоса ворвались в тревожные мысли Цирцеи.

Да, верно, все ради них. Цирцея осторожно погладила Диану по волосам — действительно, кошачьи ушки! Заметила у ещё одной девочки ушки кролика. Вздохнула.

— Разумеется, расскажу. Скажете, когда вам наскучит, — она кивнула на уши. — А теперь играем в прятки!

Цирцея убирала зал после солдат — свиньи, как есть свиньи! Волосы давно перехвачены лентой, одежда сидела хорошо и не пыталась кокетливо сползти с плеча. Все идеально.

Цирцея поморщилась, вспомнив пьяные крики и брань. Каждый случайно заплывший на остров корабль лишь подтверждал ее мнение о мужчинах. Хорошо, что она не оставалась безоружной, ведь нельзя... Сердце стиснул ледяной, застарелый страх, и Цирцея тряхнула головой, отгоняя прошлое. У нее есть, за что бороться и что терять, а значит, она должна быть сильной.

Задумавшись, она не сразу заметила, что больше не одна в зале: Гермес легко парил над полом неподалеку, с любопытством склонив голову на бок. Кудрявые волосы падали на лоб, шлем, украшенный крыльями, скрывал лукавые глаза.

— Дорогая моя Цирцея, — Гермес дурашливо поклонился и протянул ей цветок, сорванный у нее же в саду, — давненько мы не виделись! У меня к тебе есть ма-аленькая просьба, — он состроил умильное выражение лица.

Цирцея забрала цветок, старательно запрещая себе краснеть от такого жеста внимания. Гермес всегда такой... Гермес, что глупо было предполагать, что за пустой формальностью кроется что-то большее. Цирцея не сомневалась, что так Гермес обращается со всеми знакомыми, поэтому отступила на шаг назад и предупреждающе подняла руку.

— Дорогой мой Гермес, — в тон визитеру ответила она, — я, конечно, всегда тебе рада, но сейчас не самое подходящее время. Видишь ли, у меня другие гости. Озвучь же скорее свою просьбу, и я займусь ими.

Гермес беспечно рассмеялся, приобнимая ее за плечо.

— О, не волнуйся, у тебя полно времени. Твои гости — те, что не хрюкают — сидят на корабле и готовы сбежать в любой момент. Я перекинулся парой слов с дриадами, они задержат единственного героя, который решил спасти товарищей. Так что времени у нас полно.

Цирцея нахмурилась, сняла его руку. Она была против общения Гермеса с нимфами и против того, чтобы ее девочки как-то задерживали смертного, но спорить с богом не решилась, тем более реального вреда он не причинял.

— Что ж, в таком случае, выпьешь со мной? — Цирцея скрыла все чувства за приветливой улыбкой. — У меня есть прекрасный отвар.

— Всего лишь отвар? — с ноткой разочарования протянул Гермес. — Без сюрпризов?

— Без, — мысли о нимфах наполнили Цирцею неподдельной нежностью. — Но мои девочки, знаешь ли, ходят рядом.

Гермес расхохотался.

Он сидел на кухонном столе, будто стол — самое удобное место во вселенной, болтал ногами, повествуя о Троянской войне, а солнце странно-уютно заглядывало в окно, играя золотистыми пылинками в воздухе. Цирцея делала вид, что ей вот ни капли не интересно, но временами не могла сдержать смешка или едкого замечания.

— Ладно, дорогой, ты достаточно меня развлек, — уже искренней улыбнулась Цирцея. — Чего же ради ты так стараешься?

— Ах, ты меня ранишь в самое сердце! — Гермес театрально отшатнулся. — Разве я не могу зайти к своей подруге просто так?

— Ты начал с того, что у тебя ко мне просьба.

— Ну да, — хмыкнул он. — В общем-то просьба — сущий пустяк, тебе даже стоить ничего не будет. Отпусти солдат, а?

— Что? — вся веселость покинула Цирцею. — Они мужчины, я не могу пойти на такой риск! Нет, даже не проси!

— У того героя из леса холи моли, — предупредил Гермес.

— Есть и другой путь, — Цирцея жестко сверкнула глазами. Ее магия, золотистая, солнечная, гневно затанцевала вокруг. — Я не проявляю милосердия к убийцам.

— Ладно тебе, дорогая, — Гермес взлетел и стал кружить по кухне. — Они не так уж плохи. Одиссей так уж точно.

Цирцея иронично вздернула бровь.

— Он хитрый, умный и вежливый, — сказал Гермес

— Тоже мне достижение, — отмахнулась Цирцея.

— Он любит жену и сына, — сказал Гермес.

— Да что ты? Даже не изменяет?

— Ни разу за десять лет войны!

— Серьезно? — Цирцея рассмеялась. — Мне кажется, ты заврался, дорогой.

Гермес сделал преувеличенно обиженное выражение лица.

— Как можно обвинять меня во лжи? Я недоговариваю, умалчиваю, но не вру.

— Все равно я тебе не верю, — хмыкнула она.

— А ты проверь, — хитро улыбнулся Гермес. —Как насчёт пари? Если Одиссей устоит перед твоим божественным, внеземным обаянием, ты отпустишь его и всю команду. Если нет — только его, — он протянул руку, но Цирцея отступила.

— Я бы согласилась, но почему я должна отпустить Одиссея в любом случае, м?

— Он мой внук. Или правнук, — Гермес прищурился, словно пытаясь определить степень их родства.

По спине Цирцеи пробежали мурашки: внук? Интересно, насколько он похож на Гермеса? Также ли его глаза лучатся лукавством, а речь многословна и красива, но обманчива? Несмотря на внезапную озадаченность, Цирцея осталась холодна.

— Надо было с этого начинать, дорогой, — а вот теперь можно и поиграть. В куклы.

Конечно, крайне самонадеянно думать, что можно манипулировать богом, однако Гермес позволял Цирцее чувствовать себя главной. За это она, пожалуй, была готова снизить цену.

— Мне тут нужно кое-что для острова, — томно начала Цирцея. — Сущая малость, — в ее руках возник список, заготовленный как раз для таких внезапных просьб Гермеса.

— Дорогая, тебе не кажется, что ты перегибаешь? — покачал головой Гермес. — Быть может, по старой дружбе...

Он потянулся к ее причёске, намереваясь заправить прядь за ухо, но Цирцея танцующим движением шагнула в сторону.

— Конечно, по старой дружбе я даже не включила сюда цветок папоротника, слюну Цербера и чешую сирен, хотя мне они тоже нужны.

— Половина, если я выиграю пари, — он так же изобразил что-то вроде танца и легко провел рукой от плеча до локтя.

Нечестный прием, от которого замирало сердце. Совершенно напрасно.

— По рукам.

"Возможно, если его внук хотя бы каплю похож на него, я могла бы", — но эту мысль Цирцея задушила на корню. Как бы ни выглядел Одиссей, кем бы ни приходился Гермесу, он мужчина. Цирцея не сомневалась, что он поддастся на ее женские чары, а значит... Она не пощадит просто так. В конце концов, этот мир прощать не умеет.

Примечания:

Нелинейное повествование и очень вольное обращение с мифологией.

Вдохновением послужила фраза Цирцеи из песни "There Are Other Ways": "I know of a brilliant prophet". Собственно, моему воображению больше ничего не надо.

Тиресий видел все: от первых костров в пещерах древних людей до самодвижущихся колесниц (ав-то-мо-би-лей) и даже летающих железных птиц, способных носить людей по воздуху (са-мо-ле-тов). Впрочем, в существование последних никто, кроме нее, не верил. Может, она не верила тоже, но не хотела его расстраивать.

Тиресий часто не знал, где он и что происходит вокруг. Видения накатывали лавиной, разрывали реальность в клочья, не оставляя ничего. Тиресий не знал даже, жив он или уже умер, ведь он видел себя в царстве мертвых так же четко, как и в мире живых. В любом случае, видения про мир загробный Тиресий не любил и старался направить поток мыслей так, чтобы избежать этого неприятного места. В идеале, конечно, видеть юность, но как назло все воспоминания до слепоты и получения "дара" Афины покрылись таким слоем пыли, что и разглядеть нельзя.

Тиресий видел смерти всех, с кем он говорил. Много, разных, раньше или позже, но итог был один. Тиресий видел Одиссея, погибшего от клыков вепря в ранней юности. Видел его, сраженного вражеским оружием на войне. Убитого циклопом, Посейдоном, Сциллой, Зевсом, одним из женихов Пенелопы... Видел Полита, распростертого на камнях в луже крови. Его же — утонувшего. Принявшего на себя удар, предназначенный Одиссею.

Хуже всего были ее смерти — в ту страшную ночь. От предательства одной из дочерей. От лживого возлюбленного. От разгневанного бога. И так без конца. Смерти. Смерти. Смерти.

Если бы Тиресий мог, он закрыл бы глаза. Но Афина лишила его такой милости. Все, что помогало Тиресию хоть на время избежать видений, — ее зелья. "Почему она не приходит? — спрашивал Тиресий. — Я уже долго, слишком долго здесь. Я не хочу быть мертвым! Скорее бы она пришла и развеяла этот кошмар".

Но он знал, что иногда в его видениях проходили годы, а в реальности — едва ли несколько минут. Сейчас он был мертв (по-настоящему ли? Или снова будущее?) и стоял на палубе корабля. И, естественно, видел много вариантов смертей для каждого члена команды. Он устал. Он смертельно устал. Он не хотел участвовать в этом.

— О златокудрая дочь Гелиоса, внемли моей просьбе и сжалься надо мной, — зашептал Тиресий. Ее всегда бесила его манера говорить, а даже от удара палкой видения отступали. Хотя нет, она же почувствует, как ему плохо и принесет зелья. — Мой разум в смятении, так помоги же мне, облегчи гнет проклятья, — он ведь просил не первый раз! Она должна была услышать! Неужели на сей раз видения слишком сильны? Неужели она не слышит? Сколько прошло времени? Тиресий упорно не хотел верить в собственную смерть.

Память все же уступила, распахнув дорогу к тем моментам, которые Тиресий хотел навсегда сохранить.

* * *

Тиресий тонул во мраке. Он панически боялся темноты, и лишь хрупкая рука удерживала его на грани. Он цеплялся за холодную ладонь, возможно, слишком сильно, но она не возражала. Жесткая трава колола колени.

— Потом сделаем тебе посох, — голос Цирцеи спокоен. Тиресию казалось, если мир перевернется, она лишь пожмет плечами и составит идеальный план. Но все же...

Он, не слушая, наугад протянул руку и коснулся мокрой щеки. Цирцея — странная девчонка. Почему-то она стеснялась плакать. Вот и сейчас она отвела его руку, вцепилась ногтями — он бы наверняка увидел алые полумесяцы, если бы мог. Она точно грозно нахмурила брови — Тиресий был готов улыбнуться впервые с момента наступления тьмы. Цирцея очень забавно злилась.

— Будешь распускать руки, я превращу тебя в свинью!

— Брось, ты слишком добрая, чтобы превращать кого-то в свинью, — вот, он все-таки улыбнулся. Только дочь солнца могла поднять его настроение сейчас, разогнать окружающий мрак.

— На твое счастье, это так, — буркнула Цирцея, не забирая руки.

Тиресий молился, чтобы она не разрывала касание, а она не умела быть жестокой.

— Я попрошу Афину сама, — помолчав, решила Цирцея. — Я дочь бога, она услышит, — Цирцея не хвасталась своим происхождением, просто озвучивала факт, но Тиресию стало страшно.

— Нет! Я не вынесу, если она что-то сделает с тобой! Я сам принесу ей жертвы и объясню все, — тут Тиресий понял, что он абсолютно беспомощен. — То есть ты поможешь мне собрать необходимое? Пожалуйста.

— Помогу, конечно! — она сжала его ладонь.

— А знаешь, — хитро улыбнулся Тиресий, — зрелище-то было так себе.

Наверное, она смотрела на него взглядом "я-убью-тебя-на-месте". Жаль, он не видел.

— Надеюсь, ты не об этом будешь говорить в молитве?

— Эй, я же не совсем дурак?

— Ты совсем дурак! — вскрикнула Цирцея и, кажется, все же разрыдалась. — Она ж тебя за одну мысль испепелит!

— Зато тебе не придется со мной возиться, — обескураженно ответил Тиресий.

— Ты дурак! — повторила Цирцея. — Ты мне как младший брат, я не брошу тебя!

* * *

— Тиресий, еще раз назовешь меня "златокудрой", обращу в рыбку, и будешь страдать молча! — несмотря на грозный тон, губ Тиресия коснулось прохладное стекло.

Он жадно выпил все до последней капли, чувствуя, как холод Подземного мира отступает. Тиресия трясло, но все же он нашел в себе силы улыбнуться.

— Брось, ты никогда не превратишь меня в рыбку. Ни в одной из реальностей.

Цирцея села рядом на кровать — Тиресий это почувствовал — и погладила его по волосам, как ребенка.

— Меня не было ночь. Что случилось?

Одну ночь... За это время Тиресий прожил не одну жизнь. И смерть. Он вновь заледенел, неосознанно прижимая руки к груди в попытках согреться.

— Я... Я был мертв. Я видел ненавидимого странника в царстве теней... Я говорил с ним... Там холодно, холодно и страшно, и, — плечи Тиресия вздрогнули.

— Тихо, тихо, — зашептала Цирцея, обнимая его. — Сейчас весна, может быть прохладно, — ее солнечная, теплая сила окутала Тиресия, прогоняя холод. Ах, если бы она могла также избавить его от тьмы! — Ты у себя в комнате, в моем дворце на острове Ээя. Тебе двадцать девять лет, хотя иногда ты ведешь себя как дряхлый старик, а иногда — как дитя неразумное, — сколько спокойствия в ласковом голосе!

Она всегда знала, что сказать. Всегда умела вернуть его из прошлого, будущего, из самого Подземного мира назад, к свету. Домой.

— Угадаешь, что будет на завтрак? — предложила Цирцея.

— М-м, каша с медом? — улыбнулся Тиресий. — Или салат с сыром? Нет, Цици, ты не будешь готовить мясо, даже не думай.

— Ты не угадываешь, ты подглядываешь, — возмутилась она.

— Все-все, хватит перебирать варианты, у меня голова болит, — шутливо замахал руками Тиресий. Это был нечестный прием: Цирцея сразу растеряла веселый настрой и засуетилась, пытаясь влить в него еще какое-то новое зелье.

Тиресий вновь улыбнулся, согреваясь в лучах ее заботы и внимания. Пока она рядом, он ничего не боялся.

* * *

Видения его захлёстывали. Огонь. Кровь. Смерть. На губах запекся крик: предупредить, предостеречь, сказать! Она не должна быть так беспечна! Не должна быть гостеприимна! Не должна оставлять остров и дочерей без защиты...

Горло сдавило холодным обручем: дар Афины не позволял говорить. Тиресий мог сколько угодно предсказывать Цирцее погоду, напевать глупые песенки из будущего или рассказывать о ещё не изобретенных устройствах, но самого главного сделать не мог. Он проклинал Афину и себя. Но судьба Цирцеи в этой вселенной была предопределена. Боль. Ее боль — самое невыносимое, что можно представить.

Что хуже всего, Тиресий видел и другие варианты. Видел, как она смотрит с прищуром на солдат, видел, как отражает нападение и возносит короткую молитву Гекате, а думает о нем. Видел, как продолжает жить без боли в сердце, без камня на душе, без разъедающего чувства вины.

Он видел ее со смертным мужчиной и с детьми. Видел счастливую семейную жизнь. Видел, как Цирцея оплакивает мужа, но грусть ее светла, как пепел, из которого потом возродится новая жизнь. Но все это — не тот мир, который он знал.

Она стояла спиной — глупо, легкомысленно, доверчиво — нарезала овощи на ужин и мурлыкала под нос какую-то незамысловатую мелодию. Он подошёл сзади, неслышно, неотвратимо, положил руку на теплое плечо. Она даже не вздрогнула.

— Ты такая беспечная, — горько произнес Тиресий, обнимая Цирцею со спины. — Тебе стоит научиться себя защищать, — и это все, что позволит сказать дар Афины.

— Брось, — в ее улыбке звенело самоуверенное веселье. — Кого мне здесь бояться? Нимф? Или тебя что ли?

— Цирцея, — в горле противный комок желчи, — я должен сказать кое-что. Это очень важно...

Она отложила нож, обернулась. Взяла его руку в свою, ободряя.

— Цирцея, — но вновь удавка, сколько бы он ни пытался...

— Не бойся, — Тиресий почувствовал, как Цирцея нахмурилась, сжала его руку. — Что бы это ни было, просто скажи мне, мы вместе придумаем, что делать.

— Я... должен, — слезы бессилия подкатили к глазам. Он ничего не мог сделать. — Эти грибы испортились, не стоит добавлять их в еду, — Тиресий опустил голову, волосы упали на лицо, скрывая его.

— Всего-то? — Цирцея рассмеялась. — Дорогой, зачем так драматизировать? Я уж испугалась, что случится что-то страшное.

Она легко уничтожила грибы, действительно, испорченные, поцеловала его в висок, как ребенка, и вернулась к готовке.

* * *

Тиресий зашел в лабораторию, с шумом наткнулся на стол, опрокинул несколько склянок и разразился ругательствами.

— Что случилось? — Цирцея магией осмотрела его и успокоилась, не обнаружив травм. — Чем тебе не понравился этот стол? Он всегда здесь стоял.

— Неправда, — проворчал Тиресий. — Его не было в моих видениях, ты его уберешь.

— А вот и не уберу! — вредно отозвалась Цирцея, расставляя склянки с зельями по местам. — Никогда.

— Ты поймешь, что надо сделать ремонт в лаборатории и уберешь этот проклятый стол.

— Ни за что не уберу!

— Цици! — Тиресий попытался дернуть ее за волосы, но поймал лишь воздух. — Это ребячество. В конце концов, в одном из вариантов реальности ты это сделаешь, а оставлять стол лишь, чтобы я на него натыкался, — жестоко.

— Мне нужен стол здесь, — упрямо покачала головой Цирцея. — Так удобно передавать друг другу ингредиенты.

— А потом ты придумаешь план получше.

Цирцея хмыкнула, отворачиваясь. Тиресий с мученическим вздохом опустился на стул. Затем тихонько затянул песню.

— Ты издеваешься? — через пару минут взвыла Цирцея. — Этот дурацкий мотив у меня из головы не выйдет неделю теперь!

— Могу спеть другое, хочешь? — Тиресий усмехнулся.

— Не надо. Знаю я твои песни... Что случилось-то? — она не слишком беспокоилась: понимала, что Тиресий сам сказал бы, если дело не терпело отлагательств.

— Просто соскучился. Давно тебя не видел, знаешь ли.

Цирцея качнула головой. Тиресий улыбался так, словно слепота его нимало не беспокоит, а ей оставалось только посмеяться над глупым каламбуром. Смеяться, чтобы не плакать.

— Целый день, да? — Цирцея убавила огонь под зельем и подошла ближе к Тиресию, провела рукой по его отросшим волосам. — Подстричь тебя нужно.

— Не-не-не, мне и так хорошо, — он, как кот, подставил макушку под ее поглаживания. — Между прочим, длинные и распущенные волосы будут в моде.

— Как и какие-то "кожаные куртки", "рваные джинсы" и "обувь на высокой платформе", — Цирцея старательно проговорила неизвестные слова. Она слабо верила, что мир изменится так, как об этом говорил Тиресий, но никогда не подвергала его слова сомнению.

— А ещё танцы, — серьезно кивнул он.

— Танцы и сейчас есть.

— Не такие.

Тиресий загадочно улыбнулся и замолчал. Цирцея вернулась к зелью — дурацкая песня всё-таки прицепилась и теперь мурлыкалась под нос в такт помешиваниям...

— Ты невыносимый интриган, — не выдержала Цирцея спустя два припева. — Так что за танцы?

Тиресий просиял, будто она ему лавровый венок на голову надела. Как есть интриган!

— Закончила с зельем? Давай выйдем, а то я опять споткнусь об этот стол, которого здесь быть не должно.

— А вот и должно!

— А вот и нет!

— А вот и да!

— Не буду больше тебе ничего рассказывать, ты вредная, — Тиресий демонстративно развернулся и вышел...

Попытался выйти, опять забыв про стол. Цирцея, снявшая зелье с огня, поймала его за руку и вывела под локоть.

— Ну? — она скептически подняла бровь.

Тиресий улыбнулся, и положил ее руку себе на плечо, сам приобнял Цирцею за талию.

— Танцуют мужчина и женщина, — объяснил он. — Медленно и плавно, ничего уметь не надо, — Тиресий запел что-то негромко и стал раскачивать их из стороны в сторону.

Цирцея скептически улыбнулась, поддерживая движение. У нее было подозрение, что Тиресий только что придумал этот "танец", но даже так она не злилась. Они почти не обнимались подолгу, все больше пробегая мимо... Цирцея давно не вглядывалась в лицо единственного друга, а между тем его возраст уже брал свое: резко очерченные лучики морщинок окружили невидящие глаза, кое-где на коже появились пятна, маленькие и незаметные пока, в бороду прокралась седина. Несмотря на расслабленность момента, Цирцея сжалась от тоски. Тиресий смертный. И он старел. А она застыла в возрасте двадцати лет, и, если верить пророчествам, проживет ещё долгие-долгие века... Цирцея обняла Тиресия за шею крепче, не желая отпускать, положила голову ему на плечо, чтобы не видеть, чтобы представить, что все хорошо...

— Все хорошо, Цици, ты чего? — Тиресий знал ее слишком хорошо. — Эй, это не весь танец, — он попытался развернуться и наступил ей на ногу.

— Прекрасно, — хмыкнула Цирцея, подняв голову. — Что-то мне уже страшно.

— Брось, это небольшие неполадки. Сейчас все будет, — Тиресий подхватил ее на руки и закружил.

Цирцея вцепилась в его плечи от неожиданности, но возражать и не думала: ее не носили на руках... уж и не вспомнить, сколько времени, а Тиресию Цирцея доверяла. Он мог казаться неуклюжим, мог сносить мебель, смешно ворча, однако с живыми существами был предельно аккуратен.

— Как-то так, — объявил Тиресий, когда допел и поставил ее на пол. — Вообще-то было бы неплохо добавить музыку. И попрактиковаться, наверное?

Сердце вновь защемило. Сколько таких танцев им осталось? Сколько лет в запасе у Тиресия? Сорок? Пятьдесят? Ничто по сравнению с жизнью полубогини... Цирцея уже почти потеряла друга однажды, но теперь не намерена была упускать ни минуты.

— Конечно, дорогой. Даже не надейся, что у тебя получится отвертеться, я ещё не всё твои дурацкие песни выучила.

* * *

Тиресий понял, что темнота не самое страшное в его жизни. К темноте хотя бы можно было привыкнуть. К ослепляющим видениям — нет. Когда Тиресий просто проспал ночь, и, проснувшись, увидел знакомую темноту, облегчение, а не страх затопило его до краев.

Тиресий провел рукой по кровати рядом, нахмурился. Конечно, она не осталась с ним. Вспышка, короткий мутный образ: она прислушивается к его спокойному дыханию, встаёт и бесшумно уходит, но не в свою комнату, нет. Она не спала эту ночь. И не только эту.

Скрип, лёгкие шаги — как же обострился его слух! Стало теплее. Тиресий сел и попытался улыбнуться.

— Я разбудила тебя? Прости, — голос тих и устал.

— Нет-нет, я уже проснулся.

Поднос, звякнув, опустился на стол, а Цирцея прижалась к Тиресию сзади, обняла поперек груди, сильно, цепко, словно ей это тоже нужно.

— Как ты себя чувствуешь?

— Паршиво. Но я хотя бы знаю, что я это я, а ты рядом, — он положил ладонь на узкую и теплую кисть и нудно принялся описывать свое состояние. — Подташнивает, озноб, немного теряюсь, где я...

Цирцея судорожно вздохнула.

— Извини. Я никак не могу подобрать нормальный состав.

Тересий резко обернулся, взмахнув руками, задел ее нос.

— Прости!

— Ничего, — она прозвучала глухо — видимо, зажимала пострадавшее место.

— Сильно задел?

— Нет, ничего, — Цирцея поймала его за руку, положила ладонь ему на колено. Тиресию так было легче.

— Не извиняйся, пожалуйста, — он провел пальцем по ее запястью. — Ты делаешь всё, что можешь, я знаю.

— Этого недостаточно.

— Ну не все же в этом мире должно быть идеально, — улыбнулся Тиресий.

Цирцея раздражённо зашипела. Когда-нибудь таких, как она, назовут перфекционистами.

— Геката говорит, я могу лучше.

Тиресий почувствовал злость: Геката никак не помогала Цирцее, лишь кружила рядом и подначивала. Только один раз богиня вмешалась: когда Цирцея переборщила с каким-то ингредиентом и уже готовилась дать зелье Тиресию. Он не помнил этого момента, заблудившись между прошлым и будущим, но ощущение холодного, испытующего взгляда черных, как смерть, глаз преследовало его.

— Ты можешь, конечно. Но Геката слишком многого от тебя хочет. Не пошла бы она...

— Молчи! — Цирцея стукнула Тиресия по плечу, не давая закончить. — Мало тебе Афины! Ты всех богов решил разозлить?

— Ей на меня плевать, не переживай.

— Тебе стоит быть благодарным. Она помогает мне. Она научила меня разбираться в травах, благодаря ей я умею готовить зелья.

Тиресий фыркнул. Цирцея обожала наставницу слепо, самозабвенно, будто не знала, что Геката — богиня преисподней и ядовитых растений, а значит, по определению не может быть доброй и милостивой.

— Ладно, забыли, — Тиресий примирительно толкнул Цирцею. — Ты молодец, правда. Ты очень многое делаешь.

— Знать бы ещё, в чём я ошибаюсь... Мне бы понять, насколько сильны побочные эффекты, чтобы не переборщить с их устранением.

— Хм, — Тиресий попытался придумать, как бы поточнее описать свои ощущения. Видения, прежде чуждые и непонятные, внезапно пришли ему на помощь, — а если для упрощения представить восприятия мира в виде тетраэдра, расположенного в пространстве с центром в точке ноль-ноль-ноль...

— Чего? — неизящно переспросила Цирцея. — Ты головой не бился? Что такое "тетраэдр"? — и она полезла ощупывать голову Тиресия на предмет шишек.

— Да подожди ты, — он слегка сжал ее запястья, привлекая внимание. — Это, действительно, удобно! Если грани — это определенные чувства, то по положению точки в пространстве можно вычислить интенсивность того или иного побочного эффекта, — Тиресий и сам не знал, откуда у него появилась такая странная идея, но теперь был твердо уверен: он на правильном пути! Лишь бы объяснить Цирцее, что он имеет в виду!

Судя по всему, объяснение не задалось, а Цирцея уже вычисляла, каким бы зельем прекратить его бред.

— Тиресий, не надо так горячиться, — примирительно попросила она. — Давай мы оба успокоимся, ты расскажешь все с начала, и мы придумаем, что делать с твоим тетраэдром... Или как его там?

Тиресий выдохнул. Да, Цирцея поймет, точно поймет, она же умная. И пусть сте-ре-о-метрию — откуда он знает это слово? — еще даже не придумали, они справятся. Вместе.

* * *

Тиресий знал, что ему осталось недолго. Холод Подземного мира усилился, и даже она была не в силах помочь. Старческое, дряблое тело не могло встать с кровати. Тиресий просил сильные обезболивающие — пусть они сократят его жизнь на несколько дней, зато позволят оставаться в рассудке и провести время с Цирцеей. Напоследок.

— Цици, пожалуйста, я хочу говорить с тобой, — он сжал ее руку. — Я не знаю, сколько мне осталось: несколько часов или, может, дней. Я хочу сказать. Цирцея, я люблю тебя. Как богиню, как подругу, как сестру. Как солнце. Твои золотые кудри и ясные янтарные очи светят мне, как маяк заплутавшему в тумане жизненных невзгод кораблю...

— Тиресий, — она всхлипнула со смешком, — Я сама тебя убью, будешь надо мной издеваться.

Пусть ругается. Тиресий любил ее злость: так Цирцея становилась живой.

— Послушай, я недавно увидел, как сложилась бы моя жизнь без дара Афины. Унылая бы вышла судьба! Нас бы разнесло по разным городам: ты уехала бы на свой остров одна, я б остался. Завел жену, детей, хозяйство. Благоразумно говорил о вине, о том, когда надо убирать хлеба, да о своих родственниках. Цици, ты б вежливо сбежала через пару часов! И остались бы мы друг другу мимолётными воспоминаниями детства, смутными, похожими на сон. Веришь ли, если бы мне дали ещё один шанс, шанс прожить жизнь с самого начала, я бы ничего не поменял. Хотя голая Афина является мне в кошмарах! Но ведь все неплохо вышло? Без ложной скромности: я умнее всех учёных Эллады вместе взятых. И буду умнее всех учёных ещё многие века. Кому посчастливилось прикоснуться к такому количеству знаний? Кто ещё написал столько книг, открыл столько рецептов...

— Ты не писал книги, ты подсматривал в будущее и диктовал все, что видел.

— Да, но все равно. Я видел столько, сколько никому не снилось. И главное — мы были вместе. Я не хотел бы прожить жизнь без тебя, — Тиресий почувствовал, как что-то горячее упало ему на руку. — Плачь, Цици, плачь, если тебе так легче. Но, пожалуйста, не думай, что я страдаю. Это не навсегда. По сравнению с тем, что я прожил, Подземный мир — так, ерунда, мгновение вечности, — он не стал говорить, что после смерти видения продолжат его терзать — ни к чему ей лишние поводы для слез. — Пожалуйста, вспоминай меня с улыбкой. Хоть иногда. Узнаешь, какую ерунду придумали средневековые учёные — посмейся над ними, глядя на наши записи. Будут тебя раздражать хиппи — подумай о том, как бы славно я вписался в их компанию. Улыбайся, Цици, у тебя такая красивая улыбка. Улыбайся — я увижу это, поверь.

— А если я не могу? Что со мной будет без тебя?

— Я останусь с тобой. В твоём сердце, — пафосно воскликнул Тиресий. — Я буду твоим светом, который не даёт спать по утрам. Я буду мухой в твоём супе, я буду надоедливой песней, я буду недочитанной книгой. Ты меня никогда не забудешь. Я буду являться призраком в твои сны и распугивать всех монстров, чтобы они тебя не пугали.

— Какого Тартара? — она плакала уже откровенно. — Ты превращаешь все в фарс!

— До тебя только сейчас дошло, да? — он улыбнулся. — Мне не страшно и не больно. Цици, я счастлив. Из всех вариантов реальности я выбрал бы этот. Я самый счастливый смертный на земле, и ты меня не переубедишь, даже не пытайся. Мне легко сейчас. Запомни меня таким. Запомни, что я уходил счастливым, и не думай, что сделала что-то не так. Я прожил долгую жизнь. Хорошую жизнь. Мое имя будут помнить тысячелетия — можешь себе это представить? Пусть временами становилось паршиво и гадко — оно того стоило.

— Я люблю тебя. Я люблю тебя, Тиресий, — она поцеловала его в лоб.

Тиресий улыбался. Он встретил смерть, как старого друга, — а ведь когда-нибудь эта фраза станет известной на весь мир.

В конце концов, Аид и Персефона пока слишком скучно жили.

Цирцея крутилась у зеркала, и самодовольная улыбка плясала у нее на губах, глаза сияли горделивым блеском, кольца переливались золотом.

— Ты прекрасна, как всегда, — раздался голос от двери, и мужчина проскользнул внутрь.

— Брось, ты даже меня не видишь, — кокетливо отмахнулась Цирцея.

— Хм, и правда, — Тиресий в несколько шагов оказался рядом, взял ее за руку. — На тебе белый хитон и золотистый пеплос, а ещё куча украшений, как у павлина. Но тебе идёт, не думай, — поспешно поправился он.

— Как у павлина? Ну спасибо, — рассмеялась Цирцея, не позволяя другу стянуть с пальца кольцо. — Минос сказал, что у него какое-то важное объявление... Не скажешь, какое, а? — она лукаво прищурилась, но тут же приложила палец к губам Тиресия. — Нет, молчи! Не хочу знать. Люблю сюрпризы.

Тиресий отвёл ее руку, покачал головой, и по едва заметным вертикальным морщинкам на его лбу Цирцея поняла, что ее радость напрасна.

— Эх, вот вечно ты так, — вздохнула она. — Уж лучше не ведать будущего, чем вступать в него с таким кислым лицом.

— Не думай обо мне, Цици, — Тиресий сжал ее руку. — Веселись сегодня от души и помни: все к лучшему. Все, что произойдет сегодня, к лучшему.

— Успокоил, спасибо, — проворчала Цирцея, устраивая голову на плече друга. — Точно не хочешь пойти?

— На праздник, где толпа частично пьяных людей, не имеющих ни малейшего понятия о том, что такое слух, пытаются изобразить из себя оперных див? Ты меня совсем не любишь? Мне видений хватает, благодарю покорно.

— На праздник, где нимфы будут играть на музыкальных инструментах, где царь Колхиды Ээт выставит лучшие яства и лучшие вина.

— А здесь так тихо и спокойно, уютно, не надо изображать из себя боги пойми, кого, раскланиваться "Ах как рад вас видеть, и подумаешь, что я слепой". Ужин мне и сюда принесут.

— Как знаешь, — Цирцея беспечно пожала плечами и выпорхнула в мир музыки и развлечений.

* * *

Вся царская семья собралась в главном зале. Ээт восседал на троне и золотой венец Гелиоса казался продолжением его золотых волос. Перс величественно стоял рядом, и Цирцея мысленно фыркнула: ни за что не скажешь, что два царя не далее, как вчера, устроили банальную драку, что пришлось их разнимать и лечить. Их мать, Персеида, в небесно-голубом одеянии разместилась поодаль, а Пасифая, с лица которой не сходило мечтательное выражение, почти касалась рукой ладони Цирцеи.

Юный критский царь Минос прибыл, разумеется, в окружении пышной свиты, и полились традиционные речи: о том, как хорош праздник, как прекрасны хозяева и гости и "хвала богам!" Несколько раз Минос бросал быстрые взгляды на Цирцею, и та отвечала лёгкой улыбкой. Ей нравился честолюбивый сын Зевса, нравилось, что он обращался к ней с просьбами в обход братьев, что завороженно смотрел, как она готовила зелья, нравились долгие разговоры на грани спора и флирта, медные кудри, мужественное лицо, искорки веселья в серых, грозовых глазах.

— Я бы хотел обсудить кое-что, — звучный, хорошо поставленный голос Миноса был слышен в каждом уголке зала. — Ээт, царь Колхиды, я благодарю тебя за гостеприимство, — Минос сдержанно, с достоинством кивнул, и Ээт отзеркалил его движение. — Я надеюсь, мой визит станет залогом вечного союза между Критом и Колхидой, и вместе мы одержим немало славных побед.

— Да будет так, — произнес Ээт.

— Также, чтобы упрочить наши отношения, я прошу принять дары, — и, повинуясь жесту Миноса, в зал вошли слуги, которые несли в руках дорогие ткани, различные драгоценности, добротное оружие и пряности.

Ээт недоуменно переглянулся с Цирцеей: Минос уже приносил подарки, когда только прибыл в Колхиду, и внезапный щедрый жест выглядел странно. Сердце Цирцеи пропустило удар от неясного, но сладкого предчувствия. Это было глупо, но что еще могли значить подарки?

— И, кроме того, я прошу руки твоей сестры, — продолжил Минос. Щеки Цирцеи вспыхнули. Неуместно и слишком быстро, но, — Пасифаи.

Лишь въевшаяся в разум привычка позволила Цирцее удержать лицо. Когда Минос успел пообщаться с ее сестрой? Когда пришел к такому решению? Почему она?

Пасифая радостно вскрикнула, совершенно не стесняясь, и, казалось, была готова птичкой влететь в объятия критского царя. На ее лице читалось такое чистое, искреннее счастье, что Цирцея не могла не улыбнуться. Ээт мельком взглянул на сестер, а затем благосклонно сказал:

— Я согласен.

* * *

Плакать не хотелось. Разве что от обиды. Цирцея стояла на балконе и беззвучно пересказывала новости Селене, равнодушно взирающей на племянницу с ночного неба. Красивая полная луна проплывала над Колхидой, затмевая серебристым сиянием свет бледных звезд. Она не отвечала, как и всегда, но Цирцея чувствовала, как лунный луч немного потеплел, скользя по щеке.

Когда Цирцея узнала об измене Главка, ей было больно. Так больно, что она билась в руках Гекаты и рвалась отомстить. Теперь ей было... никак. Ведь Минос не обещал Цирцее ровным счетом ничего, да и она сама считала их общение не больше, чем игрой, так что... так что можно сказать, все остались при своем. И все же, что-то неправильное чувствовалось в нежной улыбке Пасифаи, в том, как Минос смотрел на нее, как говорил потом с братом и с матерью... "Все к лучшему, да, Тиресий? — невесело усмехнулась Цирцея. — Ох, поговорим мы с тобой, дорогой, поговорим о терминах".

— Не помешал? — Минос, чтоб ему в Тартар провалиться, бесшумно подкрался сзади.

Цирцее потребовалось всего лишь мгновение, чтобы взять чувства под контроль.

— Нет, что ты. Поздравляю со скорой свадьбой, — она старательно растянула губы в дружелюбной улыбке.

— Хорошо, — Минос с долей облегчения облокотился на перила рядом. — Я уж переживал, что ты злишься, — и пытливые серые глаза вцепились почти в самую душу. Он слишком плохо знал Цирцею, чтобы видеть ее насквозь.

— Я? Злюсь? — она рассмеялась непринужденно. — На что, дорогой?

— Ну, — он отвел взгляд, будто чувствовал себя неловко. — Я и Пасифая... Ты же не ожидала, да? Пойми, — Минос заговорил быстро и как-то лихорадочно, — мы бы не ужились с тобой. Ты слишком самодостаточная и гордая, да к тому же владычица острова — зачем тебе Крит? Характер твой не сахар, сама знаешь. А еще ты меня старше и уже, прости, не девочка. И Геката — твоя наставница... Не лучший выбор для хорошей репутации.

— Хватит, — Цирцея подняла ладонь. — Не надо унижать себя и меня никому не нужным объяснением. Скажи только одно: ты любишь Пасифаю?

— Конечно, — без сомнений ответил Минос и улыбнулся самодовольно, пытаясь приобнять Цирцею за плечи. — Возможно, у нас все получилось слишком быстро, но ведь мы идеальная пара, не так ли?

— А вот этого не надо, — Цирцея скинула его руку, — братец. Имей в виду, ты ступил на скользкую дорожку: за Пасифаю я убью, не задумываясь.

Глаза Миноса сверкнули от бешенства.

— Ты угрожаешь мне? — он схватился за кинжал, но тут же выронил его, растирая покрасневшую ладонь.

— Угрожаю? — глаза Цирцеи светились солнечно-желтым; из-за ее магии кинжал раскалился докрасна. — О нет, конечно. Это всего лишь предупреждение.

— Мой отец — Зевс, — бешено вскинулся Минос, не решаясь, однако, приблизиться.

— А мой — Гелиос, — Цирцея оставалась холодна. — И, как ты верно вспомнил, меня учила Геката. Подумай дважды, нужен ли тебе такой враг, как я?

Какое-то время Минос сверлил ее тяжелым взглядом, но Цирцея не отступала. Вся симпатия мгновенно превратилась в отвращение — как вообще можно было считать Миноса привлекательным? И не совершает ли Пасифая ошибку, добровольно связываясь с этим человеком?

— Хорошо, — в конце концов, кивнул Минос. — Думаю, мы с тобой сможем договориться.

Цирцее было больно. Эта боль не разрывала на части, не выжигала внутренности мучительным ядом. Она свернулась тоскливым клубком в груди, сжимала сердце осознанием необратимости смерти и вызывала желание лечь на постель и никогда в жизни больше не вставать. Уход Тиресия окрасил мир в тускло-серый, и лишь дочери заставляли Цирцею дышать. Двигаться. Пытаться существовать — как жить? — дальше. Привыкнуть — невозможно, невыносимо. Взгляд то и дело возвращался к его месту за столом. Руки тянулись за ингредиентами для его зелья. Язык замирал на середине фразы в ожидании, что ее продолжат его губы. Тиресий сделал все, чтобы Цирцея не винила себя в его смерти — ведь он обычный человек, проклятый богиней, он не мог жить вечно. Цирцея всего лишь скучала. Скучала так, что проще было вырвать сердце из груди, чем терпеть изнуряющую тупую боль.

Даже Геката, заглянувшая к ученице, непривычно ласково вцепилась в волосы и пообещала спустить кожу, если Цирцея доведет себя до истощения, а потом позволила ей плакать себе в плечо. Стало легче. Ненамного. Ненадолго. Память услужливо подкидывала счастливые моменты прошлого: как Тиресий пел какую-то глупую и заедающую песню — Цирцея часто ловила себя на том, что мурлыкает под нос назойливый мотив — как смеялся, как демонстративно спотыкался обо что-то, принуждая себя ловить — и как бесшумно, чтобы не разбудить, передвигался ночью, как лучики морщинок собирались возле слепых глаз… Ужасно хотелось увидеть его вновь, обнять и не отпускать больше никогда.

Солнце все также равнодушно золотило верхушки деревьев, величаво спускаясь за горизонт. Слез не было. Лишь ноющая, нескончаемая тоска.

— О славная владычица острова Ээя, сиятельнейшая дочь Гелиоса и ученица Гетаты, Цирцея, — голос, звенящий, легкий, послышался в зале. — Рад наконец увидеть тебя воочию.

Прямо в воздухе перед Цирцеей возник худой, но жилистый юноша в крылатых сандалях. Его небрежно растрепанные светлые кудрявые волосы спадали на высокий лоб, пряча глаза, лицо все было усеяно веснушками, а на губах играла лукавая улыбка. В зал словно ворвался дух приключений собственной персоной, готовый развеять тоску и встряхнуть сонное болото реальности.

— Приветствую вас, благодетельный Гермес, сын Зевса, — Цирцея начала традиционное приветствие, но бог прервал ее небрежным взмахом руки.

— Стоп-стоп-стоп, дорогая, не поминай моего замечательного родителя, не дай боги, услышит, — живое лицо Гермеса отразило всю степень нежелательности такого исхода, и Цирцея с ним мысленно согласилась. — Проще надо быть, проще, — Гермес потянулся обнять ее за плечо. Цирцея непроизвольно сделала шаг в сторону: от богов, конечно, не сбежать, но это не значило, что она даже не попытается отстоять себя. — Так, понятно, — Гермес демонстративно убрал руки за спину. — Ученица Гекаты, давай я просто поклянусь Стиксом, что не причиню тебе боли и мы пропустим этап, на котором ты от меня шарахаешься, возьмем амфору вина — я у Диониса ее… ну будем считать, что одолжил, ладно? — и поболтаем? Тиресий столько про тебя рассказывал, что я не мог упустить возможности с тобой познакомиться. Жаль, дела-дела, не мог заскочить пораньше. У меня ведь столько обязанностей, ты не представляешь, — он заговорщически подмигнул и принялся перечислять свои задачи.

Речь Гермеса лилась бурным, сметающим все потоком, и Цирцея немного растеряно заморгала. Тиресий, бывало, говорил быстро, однако по сравнению с богом посланий он казался ленивцем, еле-еле открывавшим рот. Страх от присутствия рядом божества умер, не успев родиться, погребенный под тонной недоумения. Единственное, что Цирцея поняла из слов Гермеса — боли он не причинит. Да и не похож он был на того, кто представляет хоть какую-то опасность. Скорее, Гермес напоминал озорного мальчишку из тех, какими были когда-то ее братья — подвижным, смешливым, веселым и теплым, как весенний луч солнца. Цирцея фыркнула, прерывая велеречивые излияния.

— Я не пью крепкое вино, оно туманит разум. Предпочитаю травяные отвары. И могу предложить рагу и запеченое мясо.

Гермес заулыбался шире — а у него щеки от этого не болят?

— Зря отказываешься, чудеснейшее вино! Пару чаш за компанию можно, ничего тебе не сделается. Неси блюда, я расскажу тебе только свежайшие и правдивейшие новости, — глаза хитро сверкнули из-под кудрей, намекая на степень правдивости новостей. — Негоже такой талантливой женщине грустить, да еще и в одиночестве.

С этим Цирцея могла поспорить: компании, тем более бога, она не искала, однако сделала, как просил Гермес, и устроилась напротив него за столом, вслушиваясь в пестрящую эпитетами и метафорами многословную болтовню. В принципе Гермеса можно было понять… если привыкнуть к его манере изъясняться и частить, так что Цирцея с жадностью слушала рассказ о пребывании Тиресия в подземном мире.

— Персефона, очарование моих очей, колючка в сердце нашего дорогого и всеми обожаемого повелителя тьмы, спелась с твоим другом, разговаривают без умолку, все время шушукаются по углам, а несчастнейший владыка подземного мира потом хватается за голову и натурально седеет. Нет, боги умереть не могут, но если бы могли, то прекрасная Персефона определенно довела бы своего любимого мужа. Но Тиресий забавный малый, не спорю. Твердит о са-мо-ле-тах, — знакомое Цирцее странное слово Гермес произнес по слогам, — об ав-то-мо-би-лях, интернете и куче странных штук. Бедняга, сильно же его моя совоокая сестрица невзлюбила!

Это напоминание ножом пронзило грудь. Тиресий страдал от «дара» пророчеств, путал настоящее и будущее, терзался кошмарами и дико боялся темноты. А еще просыпался с отчаянной мольбой: только бы не подземный мир! Как же горько осознавать, что его страшный сон сбылся, а Цирцея не могла больше облегчить эту боль…

— Выпей, — Гермес прервался на середине предложения, бесцеремонно стер большими пальцами мокрые дорожки с щек (Цирцея разве плакала?) и вручил ей чашу с вином, — и расскажи, каким он был. И правда ли, что ты можешь превратить смертного в свинью?

Боги коварны. Цирцея это знала. Знала — и повелась на безобидный вид Гермеса, на красивую улыбку и увлекательные речи. От вина зашумело в ушах, а голова сделалась легкой-легкой, как перышко в крыльях Гермеса…

Она говорила много, сбивчиво, давясь слезами и перескакивая с темы на тему, а бог слушал внимательно, приобнимая за плечо — когда только успел оказаться так близко? Потом они обсуждали Ариадну — Цирцея смеялась сквозь плач, вспоминая детство любимой племянницы. Рука Гермеса была горячей, серьезность сменялась весельем со скоростью мысли, а Цирцея искренне и пьяно улыбалась впервые с момента смерти друга. Гермес заражал авантюрным настроением, желанием выйти за рамки привычного и дозволенного, и затуманенный вином разум дерзнул попробовать невозможное… Бог, казалось, не ожидал такого и смотрел на нее со смесью чистого ошеломления, граничащего с восторгом.

— Это же безумие, Цици.

Цирцея нахмурилась, и даже дурман отступил.

— Никогда не называй меня так. Это имя — для них, — для самых близких и любимых, для тех, кто был с ней рядом всю жизнь, для тех, кого она любила всем сердцем и душой…

Она ожидала, что Гермес посмеется над ее желанием, как над капризом, но он удивительно покладисто сказал:

— Ладно, как хочешь, дорогая.

А потом была магия. Цирцея не знала, что вело ее в тот вечер: хмель, присутствие проводника в подземный мир, неуемная фантазия, — но только она проснулась далеко за полдень на каком-то незнакомом берегу, в котором лишь спустя некоторое время признала дальний край собственного острова.

Цирцея села, ощупывая себя: одежда, к великому счастью, была на ней, не хватало только пары золотых колец. Болела с непривычки голова — не сердце, в горле стоял противный комок — ничтожная цена за все произошедшее… Только где же? Цирцея судорожно ощупывала потайные карманы в поисках…

— Не это ли ищешь? — все такой же бодрый и довольный всем Гермес стоял рядом, небрежно опираясь на посох, и лениво крутил в руке два флакона со светящейся зеленовато-синей жидкостью. Ключ ко входу и выходу в подземный мир. Недоступная живым дорога, созданная Цирцеей за одну ночь. — Паршивый у тебя вид, подруга, — хмыкнул Гермес.

Цирцея тряхнула головой и криво отзеркалила его улыбку.

— Ничего, переживу, — Цирцея поднялась и требовательно протянула руку.

Гермес легко расстался с флаконами, но напоследок серьезно шепнул на ухо:

— Помни: никому не под силу обмануть смерть. Из подземного мира не возвращаются прежними. Подумай, готова ли ты рискнуть всем в обмен на короткий разговор с тем, чьи слова ты и так можешь предсказать. Я, конечно, не советник тебе, но мертвые и живые должны оставаться в своих мирах.

И он исчез, оставив ее до боли сжимать флаконы с заветным зельем. Стоил ли шанс увидеть Тиресия всех испытаний? Цирцея была уверена, что стоил. Тиресий бы прибил ее за такие мысли. Их дружба — самое светлое, что происходило в жизни Цирцеи, но она должна остаться в прошлом — так бы он сказал? Теперь у нее в руках находилась возможность — однако стоило ли принимать решение сразу? Вдалеке раздались звонкие голоса нимф, и Цирцея спрятала зелье. Она все еще скучала. Но прямо сейчас Цирцею ждали дела, а потом… Потом она решит.

Медея сидела на ступенях лестницы и бездумно смотрела перед собой, вертя в руке кольцо — подарок Ясона. Простоволосая, неопрятно одетая, она представляла собой лишь тень той гордой женщины, которая ступила на остров Ээя с корабля "Арго" много лет назад. Второй визит оказался куда более печальным. Погасло пламя жизни в глазах, поблекли солнечно-золотые волосы, тоска отражалась во всем облике.

Цирцея присела рядом, осторожно коснулась плеча — и Медея сразу горделиво вскинула голову, смахнула слезу, посмотрела гордо, с вызовом.

— Не надо меня утешать, госпожа Цирцея, — сказала Медея, не дожидаясь слов. — Вы дали мне кров, за что я благодарна, но в душу ко мне лучше не лезть, запачкаетесь.

Цирцея хмыкнула, ничуть не обиженная такой реакцией. Когда-то — вечность назад — она тоже была вспыльчивой и резкой.

— Я всего лишь хотела рассказать кое-что. Если тебе не сложно меня выслушать, — мягко сказала она.

— Ну? Я внимаю, — Медея скользнула безразличным взглядом по Цирцее и вернулась к разглядыванию дорожки впереди.

Что ж, никто не говорил, что будет легко.

— Знаешь, я тоже не безгрешна, — начала Цирцея.

— Ты-то? Ох, брось, тетя! Ты в детстве отняла конфетку у ребенка? Или случайно пнула чью-то собаку? Или, о боги, повысила голос на кого-то из своих идеальных нимф?

— Сцилла, — спокойно уточнила Цирцея.

Медея мгновенно растеряла весь запал. Нет, конечно, она не извинилась, но хотя бы замерла и обратилась в слух.

— Я была влюблена в Главка, — Цирцея вздохнула: нелегко решиться рассказать о таком, обнажить душу перед девчонкой, которая пусть и родня по крови, но почти незнакома. — Одного из младших морских богов. Мне было девятнадцать. Я отдала ему всю себя, правда, всю. Не могла думать ни о ком и ни о чем, кроме него, жила от встречи до встречи. Мне все в нем казалось идеальным: как он двигается, как он говорит, как смеется... Я обожала его смех, — Цирцея покачала головой, не понимая, как могла быть настолько глупой. — Он говорил, что любит меня, обещал жениться... Потом, когда-нибудь. А еще постоянно упрекал: и одеваюсь я просто, будто смертная, и вожусь с дурацкими травами, вместо того чтобы делом заниматься, и слишком много внимания уделяю братьям и сестре, хотя могла бы провести время с ним, и дружу со странным человеком... Медея, я рассорилась с семьей, забросила зелья, рискуя навлечь гнев Гекаты. Я почти потеряла единственного друга, — она сжала кулаки. Воспоминания ранили сильнее, чем Цирцея предполагала. — Я пожертвовала для него всем, всем! Я хотела день и ночь быть рядом, просто смотреть на него. Хотела готовить еду, убирать его дом, подарить ему детей... Я всего лишь хотела нормальную семью, настоящую семью. Я от всего была готова отказаться. А ведь меня предупреждали, мне говорили, что я для него лишь игрушка, но я ж лучше знала, я ж никому не верила... И злилась. А потом оказалось, что я не единственная, кому он обещал свадьбу и вечную любовь. Ох, в каком же я была бешенстве, когда узнала про Сциллу! Я бы голыми руками задушила их обоих, если бы Геката меня не удержала. Нет, смерть — слишком просто, сказала она. Тогда я придумала другой план. И ведь Сцилла не виновата. Я поняла это, когда пришла в себя. Она тоже была молода и влюблена до безумия, она тоже думала, что Главк любит лишь ее. Я не хотела ее наказывать, только его. Я не думала, что Сцилла полезет купаться первой... Даже пыталась поговорить потом с ней, объясниться. Она даже слушать не захотела, а я вспылила и прокляла ее еще сильнее, так что теперь не сниму проклятье, даже если захочу. А от Главка я тоже потом избавилась. Ну что, серьезнее, чем отнять конфетку у ребенка?

— Он тебе не родственник, — покачала головой Медея, тем не менее явно впечатленная рассказом.

Цирцея пожала плечами.

— Если бы он попросил, я бы не просто разорвала все связи — я бы убила любого ради него. Знаешь, кажется, у женщин нашей семьи скверный вкус на мужчин.

— Ариадне повезло, — возразила Медея.

— Со второго раза и после попытки наложить на себя руки, — кивнула Цирцея. — Думаешь, нужно попробовать еще раз?

Медея задумалась.

— Я не знаю. Я не знаю, что делать дальше, — она повесила голову. — Я ради него... А он... Все мужчины такие?

— Не все, — твердо ответила Цирцея, аккуратно приобнимая племянницу за плечо — и та не отстранилась. — Но большинство. Стоит смириться с этим, как и с тем, что на наш род гневается Афродита из-за того, что Гелиос открыл Гефесту ее связь с Аресом.

— Ненавижу, — пробормотала Медея, подразумевая то ли Афродиту, то ли Ясона, то ли Цирцею, то ли себя.

— Ненавидь, — согласилась Цирцея. — Все лучше, чем отчаяние и боль.

— Ты не понимаешь! — вскрикнула Медея. — Я убила брата — ради него! Я детей своих убила — чтобы ему было больно! А он! — и она, разрыдавшись, уткнулась в колени Цирцеи. — Я не понимала, что делаю! Как кровавая пелена, безумие! Это все — безумие!

Цирцея поджала губы, сдерживая себя. Медее нужна была поддержка, а не нотации о том, как аморально она поступила. Прошлого не изменить, а в Медее, ее, Цирцеи, кровь. И Цирцея не намерена терять ту, которая осталась от семьи.

— На твоей душе нет греха, — успокаивающе произнесла Цирцея, совершившая обряд очищения.

— Это не значит, что я могу спать ночами, а не мучиться от кошмаров! Я вижу эти лица... Я их убила, понимаешь? Я больше не могу, — рыдания стали совсем глухими.

Цирцея вздохнула, приглаживая золотистые волосы. Медея — убийца. Вообще-то ее муки совести оправданы.

— Хочешь, я могу приглушить твою боль? — предложила Цирцея. — Геката учила меня работать с тонкими материями.

— Я забуду? — с надеждой спросила Медея.

— Нет. Не забудешь, — стереть часть памяти Цирцея тоже могла, но такое бесследно не пройдет, особенно если речь про достаточно большой кусок. — Но чувства утихнут, будто минуло много лет.

— Что нужно делать? — Медея выпрямилась и посмотрела Цирцее в глаза.

— Дай мне руки и расслабься.

* * *

Медея склонила голову Цирцее на плечо.

— Странно. Все равно болит. Хоть и не так.

— Этой боли до конца никогда не остыть, — покачала головой Цирцея. — Постарайся заняться чем-нибудь. Мне помогает. Лаборатория в твоём распоряжении. И тебе не стоит избегать нимф, поверь, они не такие идеальные и скучные, как ты думаешь.

— Я попробую, — Медея поднялась на ноги. Гордо вскинула подбородок. И улыбнулась — впервые с намеком на тепло. — Спасибо, тетя.

Одиссей из-за неспокойного моря был вынужден задержаться у острова Цирцеи, и ей это совсем не нравилось. Да, она согласилась отпустить солдат, да, она даже помогла, однако это не значило, что она хочет допускать ненужный риск. Ее нимфы слишком юны и наивны, чтобы позволять им общаться с мужчинами. К счастью, команда Одиссея опасалась Цирцею достаточно, чтобы сидеть на корабле и не высовываться. Все, кроме одного.

Цирцея раздраженно вздохнула, сквозь ветви наблюдая, как Полит — да, ей пришлось запомнить имя! — рассказывает что-то ее дочерям, мастеря куклу из веток. Цирцея могла бы сделать такую за считанные мгновения, просто взмахнув рукой, но нимфы предпочитали неумелые поделки смертного… Что ж, их даже можно было понять: никогда не покидавшие острова, они не знали иной жизни, иных стран, и чьи-то приключения будоражили неопытные души, зарождая опасные мысли и чувства. Цирцея не хотела ничего запрещать: запретное манит сильнее, поэтому на поляну, освещенную ярким сиянием Гелиоса, она шагнула с добродушной улыбкой, спрятав все тревоги. Полит тут же обернулся к ней: карие глаза с искорками солнца лучились теплом и смехом, кудрявые каштановые волосы небрежно выбивались из-под красной ленты-повязки, приобретенные многочисленными тренировками мышцы перекатывались под смуглой кожей. Милый мальчик с кровавым следом, тянущимся со времен войны. Цирцея отмахнулась от встревоженных взглядов дочерей — ее девочки ведь понимали, что мать не одобрит разговоров с гостями — села рядом с Агнес, которая уж слишком пристально смотрела на Полита, обняла ее со спины. Самая младшая, непоседливая Диана сама привалилась к другому боку.

Полит откашлялся, смущенно потер шею сзади и продолжил рассказ. Говорил он не о войне, не о тяготах и лишениях, а о чужом и далеком острове — Итаке, о дворце, построенном руками их капитана, о мирно пасущихся стадах и играющих детях, о тихом шепоте прибоя по вечерам, когда колесница Гелиоса почти погружается в волны, когда так приятно пить хорошее вино и слушать легенды…

— Не упоминай аргонавтов на моем острове, — предостерегла Цирцея, едва Полит заговорил о подвигах Автолика, деда Одиссея. — Их здесь не считают героями.

Полит нахмурился, но спорить не стал. Цирцея же порадовалась, что Медея не слышала неосторожных слов — племянница болезненно реагировала на воспоминания о прошлом. Болезненно для окружающих. Иногда и смертельно.

Полит поведал о лотофагах — смешных и дружелюбных существах, о виньонах — прислужниках бога ветра, о том, как сплетаются волны во время шторма, а Цирцея слышала свист мечей и предсмертные крики, видела обломки кораблей и тела погибших. И была капельку благодарна за то, что ее дочери остались в счастливом неведении. Полит наконец доделал куклу: она получилась кривенькой, одна рука оказалась длиннее другой, но нимфы все равно заспорили о том, кому она достанется.

— Можно мне? — пока остальные пререкались, Агнес, отчаянно краснея, подошла к Политу и робко протянула руку. — Обещаю, я поделюсь с сестрами.

— Держи, — Полит улыбнулся широко и ярко. — Я сделаю еще для каждой, не проблема. То есть, если госпожа позволит, конечно, — он метнул быстрый взгляд на Цирцею, и та поспешно натянула улыбку.

— Разумеется. Дорогие мои, успокойтесь. Лучше принесите еще опавших веток, этот юноша сделает кукол вам всем, — и подавила смешок, когда дочери восторженно завопили, вспугнув несколько задремавших птиц, а в глазах Полита появилась нотка опаски.

Цирцея была уверена: он не успеет смастерить столько игрушек до отплытия. А значит, нимфы поймут: слова мужчины — ложь.

* * *

— Почему вы так ко мне относитесь?

Цирцея сидела на валуне, опустив босые ноги в прохладный ручей. В тени деревьев воздух был свеж, жар солнца не досаждал, а сплетение ветвей создавало приятный зеленоватый полумрак. Дриады не тревожили мать в моменты отдыха и раздумий, и все было бы прекрасно, если бы наглый солдатик не вторгся в заповедное место.

— Что тебя не устраивает, дорогой? — иронично спросила Цирцея, слегка повернув голову на звук. — Мне кажется, я сделала более чем достаточно для вашего флота. Дала запасов еды и воды для дальнейшего путешествия, не препятствую вашему нахождению здесь, хотя, видят боги, моим дочерям трудно даются ночные дежурства.

— Мы благодарны за оказанный прием, — Полит стушевался и переступил с ноги на ногу, однако вскоре вскинул дерзкий взгляд. — И вам не стоит бояться нас, мы не причиним вреда. Почему вы постоянно пытаетесь выставить меня в дурном свете? Я не желаю ничего плохого, я лишь рассказываю о том, что видел, ведь нимфам скучно здесь.

Цирцея рассмеялась, горько и зло.

— Ах, старая, старая сказка! Не надо говорить мне о добрых намерениях, солдат, прошедший войну. Я вижу на твоей душе грехи убийства, а на руках — кровь, которую не смыть так просто.

— Да, я убивал, — помрачнел Полит. — Но лишь потому, что того требовал долг! Я пошел на войну, чтобы быть рядом с другом, с которым рос плечом к плечу. Я убивал, только чтобы спасти себя и товарищей. Если бы только был другой путь… Если бы только можно было не проливать кровь, — он повесил голову, словно раскаялся в содеянном.

Возможно, и правда раскаивался. Цирцея засомневалась, глядя на искаженное страданием лицо.

— Если можно остановить этот круг жестокости, если можно быть добрым и милосердным, — продолжил Полит, и с каждым словом его голос набирал силу, — то нужно встречать мир с распростертыми объятиями.

— Прекрасно, — скучающе отозвалась Цирцея. — Только, пожалуйста, не стоит обнимать моих дочерей. Это ведет к привязанности, а привязанность — к боли от неминуемой разлуки, — она поджала губы, надеясь, что Полит поймет: это не просьба, а предостережение. Рисковать нимфами Цирцея не собиралась.

— Но ведь такая боль делает нас сильнее? Лишь в разлуке мы понимаем силу чувств, потеряв, учимся ценить…

— Чушь, — прервала его Цирцея. — Я должна уберечь дочерей от боли. Любой боли. А сердца юных девушек слишком пылки.

— Пытаясь уберечь их от боли, ты ограничиваешь их свободу, — Полит не на шутку разгорячился, даже позабыв про вежливость. — Через боль мы становимся опытнее и мудрее. Зачем ты лишаешь своих дочерей возможности чувствовать?

— Я не лишаю их возможности чувствовать, — Цирцея поднялась на ноги и взглянула на него сверху вниз, будучи выше Полита почти на голову. — У них есть вся литература, которую можно достать. У них есть общение друг с другом. Любые увлечения. Моя безусловная поддержка. Моим дочерям ни к чему становиться сильнее через боль. Им ни к чему любовь к тем, кто покинет нас очень скоро.

— А если они сами хотят испытать любовь? Ты им позволишь?

Цирцея содрогнулась.

— Они не знают, на что идут, — бескомпромиссно ответила она. — Спроси у моих старших дочерей, стоит ли открывать сердце мужчинам? Спроси, стоит ли давать незнакомцам приют? Спроси, стоит ли их сила той боли, которую нам пришлось пережить? — Цирцея злилась, перед глазами вставали картины ужасной ночи, к горлу подкатил комок от одних воспоминаний о собственной беспомощности. — Нет, не смей, — усилием воли она вернулась в настоящее. Светило солнце, плескался ручей, тихонько пищали птицы. Ее живые — живые — дочери занимались своими делами, не подозревая о том, что когда-то творилось на острове. — Не стоит бередить старые раны ради победы в споре, мы все равно останемся при своем. Просто не подходи к моим нимфам больше.

— Простите, — Полит отвел взгляд. — Я не хотел задеть вас.

— Ты не задел меня, дорогой, — Цирцея сморгнула почти неощутимые слезы. За столько лет маска радушия приросла к лицу — не отодрать, и Цирцея улыбалась, хоть на душе скребли кошки. — Надеюсь, мы поняли друг друга.

— Мне жаль, что вам пришлось пережить такое, — с искренней скорбью произнес Полит. — Возможно, когда-нибудь ваша боль уляжется и вы поймете, что мужчины несут не только зло.

Цирцея покачала головой.

— Боль — цена, которую мы платим за жизнь. И если нужно, я заплачу за себя и за дочек. Этот мир не прощает, знаешь ли.

* * *

— Мы отплываем с рассветом.

Зачем он пришел, этот странный смертный? Полит. Цирцея уже несколько дней провела в относительном спокойствии, несмотря на жгучую тоску нимф и Агнес в частности. Они уже привязались, уже думали, что влюблены — страшно представить, что бы случилось, если бы Полит задержался в их компании.

Селена щедро разливала лунное серебро по спящему лесу, где-то неслышимо и неотвратимо кралась пантера, ночные насекомые порхали туда-сюда, а цикады заходились в истошном крике, будто эта ночь последняя, будто рассвет не наступит никогда… Цирцея поправила корзину, куда собирала травы, распускавшиеся ночью и шепнула, чтобы не нарушать лесного покоя:

— Знаю. Одиссей сказал. Я рада, что Эол к вам наконец благосклонен.

— Это вы так деликатно намекаете, что мы изрядно задержались у ваших берегов? — рассмеялся Полит.

— Почему намекаю? — хмыкнула Цирцея; она предвкушала избавление от головной боли и радовалась. — Прямым текстом говорю, дорогой.

— И все же, — Полит был упрям, — вы не такая плохая и грозная, какой пытаетесь казаться. Вы любите своих дочерей. Это достойно уважения.

Цирцея закатила глаза:

— Как сентиментально, я сейчас расплачусь. К чему эти речи? Зачем ты явился сюда под покровом ночи, когда должен был бы отсыпаться перед отплытием? — тревога холодной иглой кольнула сердце: кого искал Полит? Она, конечно, следила, чтобы он больше не общался с ее девочками, но Эрот коварен и внезапен, а Афродита и вовсе не любила Цирцею…

— Я искал вас, — Полит потер шею сзади. — Вы запретили мне видеться с нимфами, а я сделал им кукол, как обещал, — он, действительно, протянул мешок с чем-то легким. — Я прошу, передайте их. Надеюсь, это не причинит вашим дочерям боль? Мы ведь знакомы совсем чуть-чуть, да и общались все вместе… Я, по правде, мало кого запомнил…

— Мужчины, — почти уже не злясь, сказала Цирцея, принимая кукол. — Ты их не запомнил, а они сохранят твое лицо в памяти на всю долгую жизнь. На твое счастье, ничего страшного не произошло, и никто не будет сходить с ума от тоски.

— Я рад. И, — он снова потянулся к шее, — там есть еще одна кукла… для вас. Если хотите, — Полит улыбнулся смущенно. — Просто не все мужчины плохие. Не все хотят убивать. Пусть боль и вина отпустят вас. Несмотря ни на что, вы все же помогли. И вы дали нам надежду вернуться домой. Для тех, кто навлек на себя гнев бога морей, это уже многое.

Цирцея покачала головой. Как можно было пройти войну и остаться таким? Скованным, немного робким, с любовью к миру и — во имя всех богов! — открытым сердцем? При взгляде на него казалось, что все и правда не так плохо, что можно еще радоваться, доверять, давать волю чувствам… Если бы Цирцея была одна, если бы она была моложе, если б пообщалась с Политом подольше, непременно бы поверила, изменилась, отказалась от идеи превращать любого гостья в свинью… Но за ее спиной висел груз прожитых лет, пролитых слез и непростительных ошибок. Он не мог исчезнуть от пары вежливых фраз и куклы, сплетенной из веток. И все же…

— Жди здесь, — бросила Цирцея и, на всякий случай не ослабляя внимания, направилась во дворец. Там она поспешно открыла свой сундук, вытащила старую, чуть сияющую пряжу.

«Тетя, смотри, как я могу!» — смеялась в воспоминаниях Ариадна, сплетая солнечный лучик в нить. Цирцея улыбалась, сматывая свой клубок, естественно толще и объемнее. Это было так давно, но от одних мыслей о племяннице теплело в груди. Ариадна тоже оставалась светлой, невзирая ни на что.

Пальцы еще помнили правильную последовательность: петелька, еще одна, переплести нитки, затянуть потуже, чтобы не распустилось, влить силу на удачу, щедро, не жалея, от нее не убудет.

Цирцея вернулась в лес. Полит сидел на валуне и задумчиво болтал ногами в воде.

— Держи, — Цирцея протянула ему наспех связанный наруч. — Это не простые нити, солнечные. Он убережет тебя от огня и воды, от проклятья недруга и ножа в спину. Вряд ли поможет против божественного гнева, однако…

— В нашем случае надежда — уже великий дар, — невесело закончил Полит. — Благодарю вас, госпожа Цирцея, — он склонился. — Но не лучше ли отдать это Одиссею? С его-то удачей…

— Он зачарован на тебя, — солгала Цирцея. — И нет, новый я не сделаю. С его-то удачей пусть справляется сам. Знаешь, такие, как он, обычно не умирают, — «умирают такие, как ты». — И передай Тиресию привет от меня, если сможешь.

Цирцея серьезно взглянула на Полита, слегка коснулась его щеки, благословляя. Он замер под ее ладонью, в его зрачках отражалось бесконечное звездное небо. Они были разными — настолько, насколько возможно. Он верил в добро, в лучшее в людях, она давно разочаровалась. Но в этот миг Цирцея чувствовала, как внутри нее разгорается мягкий, не обжигающий свет. Возможно, он прав, и не все мужчины плохие? Возможно, иногда стоило проявить немного доброты?

Примечания:

Предупреждение к этой главе: Условное согласие

Цирцея надеялась, что инцидент с командой Одиссея исчерпан. Да, нимфы еще не один год будут обсуждать смертных, пересказывать друг другу подробности визита, история обрастет какими-то фантастическими дополнениями, в которые все поверят, однако, главное, что мужчины покинули остров Ээя навсегда и больше не несут угрозы. Жизнь острова возвращалась в привычное и спокойное русло.

Тот день выдался дождливым, что неудивительно для начала осени. Сам по себе дождь даже хорош и живителен для растений (хотя Цирцея дожди все же не любила), однако было в этих тучах что-то противоестественное, не позволяющее списать все на обычный каприз природы. Море бесновалось, как кровожадный зверь, почуявший кровь, накатывало на берег, стремясь поглотить, утащить в пучину — и отступало в бессильной ярости, неспособное справиться с такой крупной добычей.

Цирцея в странной, беспричинной тревоге бродила по дворцу — шаги неслышны за шумом ливня. Она вспоминала теплую улыбку чудного смертного, красную ленту и свет в глазах. Разум, уже много-много лет холодный, терзался многочисленными "Что, если?" — и не находил ответа. У них с Политом не было ни "их", ни "если": Цирцея не наивная девочка, он не невинный мальчик. Слишком много тайн, слишком много боли, слишком много призраков прошлого. Да и на детях Гелиоса лежало проклятье Афродиты, мешавшее познать радость взаимной любви. Цирцея давно закрыла сердце для мужчин, и никаких "если" не могло существовать. Не в этой реальности, как сказал бы Тиресий.

Раздался раскат грома, и Цирцея вздрогнула. "Так недолго и с ума сойти", — недовольно подумала она, зябко поежившись. Цирцея с детства боялась грозы, но об этом не знал никто, ведь Цирцея всегда — старшая, сильная, поддержка и опора, а страх грозы глуп и иррационален. И все же этот дождь слишком волновал и так неспокойную душу.

Цирцея хотела побыть одна, разобраться в своих чувствах подальше ото всех, кроме того в шторме чувствовалось что-то, предчувствие беды сковывало грудь, и, поддавшись минутному желанию, Цирцея распахнула двери в тронный зал, в который почти никогда не заходила: незачем. Высокий потолок расписан символами солнца и луны, через многочисленные просветы обычно струились лучи от колесницы Гелиоса — сейчас можно было разглядеть лишь серость туч. Цирцея прошлась по мозаичному полу, провела кончиками пальцев по ненужному в общем-то трону. Она никогда не стремилась подчеркивать статус владычицы острова: носила простую одежду, ничем не отличавшуюся от одежды дочерей, вместо царского золотого венца на ее голове обычно красовался венок из цветов, а руки обвивали многочисленные браслеты из ниток и бус, бережно сплетенные нимфами. Роскошь претила Цирцее: сыта по горло со времен Колхиды и Крита. Излишнее богатство не приносило счастья, лишь прикрывало алчность и прятало слезы и кровь, стоявшие за ним.

Внезапно чужая, давящая, мощная сила разлилась вокруг, будто море вышло из берегов и нахлынуло прямо во дворец Цирцеи. Она напряженно замерла, боясь обернуться, потому что догадывалась, кто стоит за ее спиной посередине тронного зала. Легкий ветер коснулся ее волос, а голос, безмятежный, но таящий в себе опасность шторма, произнес:

— Цирцея. Кажется, у тебя находится кто-что мое.

Цирцея развернулась и тут же склонила голову, мысленно обмирая от ужаса — ее навестил сам Посейдон. Не просто мужчина. Бог. "Что ему нужно? — в страхе думала Цирцея. Внимание тех, кто сильнее, никогда не сулило ничего хорошего, а репутация Посейдона наводила на самые мрачные мысли. — Только не мои девочки! Я вытерплю что угодно, лишь бы он не попросил их!" Внешне же Цирцея оставалась спокойной и доброжелательной. Держать маску она умела превосходно.

Цирцея чуть повела плечом, позволив лямке хитона немного сползти — так она выглядела более хрупкой и безобидной — и нежно произнесла:

— Для меня большая честь приветствовать вас на моем острове, могучий Посейдон, владыка океанов. Скажите же, что ищете, и я отдам вам это немедленно, если смогу.

Очевидно, ее маленькая уловка сработала, потому что Посейдон унял давление силы — и пусть его присутствие оставалось ощутимым, изрядная доля угрозы пропала. Цирцея перевела дыхание, из-под ресниц робко осматривая повелителя волн. Он был высок, хорошо сложен и безумно красив, как, наверное, все боги. Его хитон прикрывал лишь одно плечо, оставляя открытым часть мускулистой груди, черные волосы, разметавшиеся по плечам в беспорядке, отливали синевой в тусклом освещении зала. Посейдон в ответ не сводил с Цирцеи тяжёлого изучающего взгляда.

— Я слышал, что к тебе занесло одного смертного по имени Одиссей. У меня есть к нему незаконченное дело, — Посейдон сделал небольшую паузу. — Которое будет сложно исполнить, если он хрюкает в твоём загоне.

Сердце Цирцеи ушло в пятки. Если бы Одиссей стал свиньёй, все было бы гораздо, гораздо проще. Как глупо думать, что можно идти против бога! Как опасно рисковать, помогая тем, кто вызвал его гнев! Цирцея поступила опрометчиво — и вот, теперь жизни ее девочек висят на волоске, готовые оборваться в любой момент. Посейдон ведь не злился — но он пока не знал, что Одиссей далеко отсюда. "Что делать? — судорожно думала Цирцея. — Сказать, что убила? Но он наверняка выживет, зелье сделано на совесть. И Посейдон потом узнает, разгневается куда сильнее". В голову пришла лишь одна стратегия: Посейдон — мужчина, пусть и бог, а значит, его можно отвлечь и завлечь, добиться пощады для дочерей. Цирцея знала, что красива и способна очаровать почти любого, однако бога она не сможет убить до того, как все совершится.

— Простите, всемогущий Посейдон, — Цирцея склонила голову, и несколько прядей, незаметно выдернутых магией, упали ей на лицо. — Мне очень жаль, но я их отпустила.

Колени подгибались, пальцы немели, а кровь шумела в ушах так, что Цирцея опасалась не расслышать ответа бога. Все тело охватил первобытный женский страх, требовавший: беги, пока можешь, спасай свою жизнь! Но Цирцея приросла к месту. Ее жизнь не имела значения, когда на кону стояли жизни нимф.

— Отпустила так, что его корабль не могут разыскать ни нереиды, ни океаниды, ни другие мои подданные? — хмыкнул Посейдон, на удивление, не разозленный.

"Он знал, что Одиссей уже не здесь? — изумилась Цирцея. — Надо было все же расспросить его, зачем он Посейдону". Врать богу — глупость. Признаться в том, что помогла, — смерть? Или все же получится откупиться?

— Он в Подземном мире, — неохотно сказала Цирцея; ее била мелкая, почти незаметная дрожь.

Сила Посейдона обрушилась на плечи, будто готовая утопить на месте, крепкие веревки из воды оплели руки, протянулись поперек живота, не давая шелохнуться. Цирцея с трудом подавила испуганный вскрик. Никогда нельзя плыть против течения.

— Так он мертв? — Посейдон сделал несколько шагов вперед; в его тоне поднимался девятый вал, и Цирцея поспешила добавить:

— Одиссей жив, — и бросила быстрый, кроткий взор на бога, оценивая его настроение. Несмотря на обилие воды рядом в горле пересохло, и Цирцея на показ облизнула губы. — Позвольте объяснить?

— Уж постарайся, — грозная волна гнева рассыпалась безвредными водяными брызгами, путы ослабли, однако Посейдон остановился в шаге от Цирцеи, взял ее за подбородок, заставляя смотреть прямо. — У тебя ведь есть определенная репутация, Цирцея, дочь Гелиоса. Я думал, ты знаешь, как решать проблемы. Не похоже на твою обычную безжалостность.

От легкого прикосновения холодной ладони Цирцею захлестнула паника. Посейдон в любой момент мог сотворить с ней все, что захочет, и едва ли ему можно хоть как-то сопротивляться. Океану невозможно противостоять. Цирцея пыталась смириться с неизбежным, найти путь, при котором жертвы будут минимальны, но ее сердце колотилось о грудную клетку так сильно, что, казалось, слышно на весь остров.

— Я отпустила Одиссея и объяснила ему, как найти в подземном мире пророка, по имени Тиресий. Он мой, — Цирцея запнулась и продолжила уже увереннее. — Мой друг. И у меня на то было две причины: первая — я проспорила Гермесу, — она виновато улыбнулась, без зазрения совести перекладывая часть ответственности на божественного знакомого: ему все равно ничего не будет, а требовать выступить против его воли уж точно не станут. — И вторая — Тиресий когда-то предсказал свою встречу с Одиссеем. Тогда я, конечно, не знала, что речь шла об Одиссее, — "Ненавидимый странник подарит освобождение", — про себя вспомнила Цирцея. — Но ведь пророчества должны исполняться, — она старалась говорить мягко, чтобы ее слова не воспринимались как возражение или дерзость. Поправила волосы, благо водяные веревки совсем исчезли, нарочито небрежно провела пальцами по шее. Взглянула на Посейдона, проверяя реакцию.

Бог смотрел на нее сверху вниз со слишком явным интересом, и Цирцея подавила нервную дрожь. Лучше потерпеть самой, чем подставить под удар нимф. И все же она очень давно не делила ни с кем ложе... А над ней возвышался бог. Слишком близко для мужчины. Ближе, чем Цирцея собиралась кого-либо подпускать.

— Что ж, — Посейдон усмехнулся хищно, как акула, что присмотрела жертву и теперь плавает рядом, постепенно сужая круг, — пророчества сродни законам судьбы и обязаны исполниться так или иначе. Однако смертных стоит всегда держать под контролем, иначе они быстро начинают наглеть. Поэтому безжалостность — это милосердие к нам самим, верно?

"Если попала в сильное течение, не пытайся бороться, — звучали в ушах наставления матери, — жди, пока оно ослабнет, двигайся в сторону. И главное, не бойся". Применимы ли эти советы рядом с самим воплощением моря? Не бояться уж точно не получалось: страх за дочек и за себя сковывал не хуже цепей. Цирцея была готова обсудить всех философов: от современных до еще не родившихся — привести сколько угодно аргументов как за, так и против, лишь бы остаться нетронутой или хотя бы отсрочить тот роковой момент, когда Посейдону надоест говорить и он решит перейти к действиям — она чувствовала, что этот момент не за горами.

— Конечно, вы правы, владыка океанов. Ваши слова очень мудры. Контроль необходим всегда, иначе последствия могут быть фатальными, — Цирцея не лукавила ни капли: она была согласна с Посейдоном, однако все же не могла совсем уж сдаться, чтобы разговор не закончился так быстро. — Но ведь есть множество путей достижения цели, не только лишь жестокость.

— Безжалостность это не жестокость, — поправил ее Посейдон. — Я не получаю удовольствия от чужих страданий, кто бы там что ни думал. Я просто действую наиболее эффективными методами. И не похоже, чтобы твои пути сработали, — он улыбнулся.

И положил руки ей на плечи, по-хозяйски притянул к себе. Цирцея замерла, стараясь не напрягаться. Да, к этому все и шло. Да, гнев Посейдона, кажется, улегся, уступив место давящей, пугающей страсти. Он был незнакомым богом, он был мужчиной — даже одного факта хватило бы, чтобы в горле образовался комок, а к глазам подступили слезы. Впрочем, с мужчиной можно бороться, можно обратить в свинью или усыпить бдительность и нанести смертельный удар...

Цирцея подняла голову, столкнулась с потемневшим взглядом Посейдона и внутренне содрогнулась, удерживая на лице приветливое выражение. Всего лишь потерпеть. Неприятно, но не смертельно. Так ведь?

— Разумеется, мои возможности не столь велики, как ваши, — она ненадолго скромно и застенчиво отвела глаза, — но отчего вы думаете, что мой путь не работает?

— Работает, — Посейдон хмыкнул — и через мгновение уже прижимал Цирцею к стене.

Его прохладные ладони спустили хитон, обнажая плечо и частично грудь. Движения пока не были грубыми, не приносили боли, однако такой напор ошеломлял, ломал натянутое спокойствие и смирение. Цирцея запрокинула голову, подставляя беззащитную шею нетерпеливым поцелуям, чтобы умилостивить бога, и решилась выставить перед собой руки, моля не о пощаде — об отсрочке.

— Посейдон, прошу, не спешите так, — она улыбнулась как можно нежнее. — Вы бог, а я всего лишь слабая женщина.

Цирцея готовилась к тому, что Посейдон проигнорирует еле слышный призыв — он, действительно, бог, который привык делать все, что ему вздумается, не считаясь ни с кем. Он даже мог, напротив, стать настойчивее, жестче из-за попытки сопротивляться, но Цирцее нужно было хотя бы попробовать. Страх съедал весь воздух, вырывался из-под контроля, грозя поглотить целиком. Цирцея дышала тяжело, широко распахнув глаза — можно принять за возбуждение.

Посейдон же остановился, окинул ее тяжелым внимательным взглядом, оглянулся — и создал странное, похожее на коралл кресло из воды. Прижал ближе, приподнял за талию, словно Цирцея ничего не весила — она и правда ощущала себя пушинкой в чужих руках — и опустился в кресло, внезапно усадив ее себе на колени. Сверху.

— Все будет, как захочешь, — тихий, с хрипотцой голос Посейдона пустил волну мурашек по телу Цирцеи.

Бог просто гладил ее по спине, собственнически, но все еще не грубо. Его прикосновения, наоборот, были удивительно аккуратны для того, кто мог небрежным движением разнести в щепки целый флот. Цирцея не ожидала, что ей позволят действовать самой, и не знала, как поступить в этом случае. Как далеко можно зайти? Она по-прежнему боялась и не испытывала желания, однако вместе с тем ей понемногу завладевал азарт: стало интересно, какого это — быть с владыкой океанов, с одним из самых могущественных богов, когда он так странно, почти пугающе осторожен.

Пряча смятение, Цирцея склонила голову на грудь Посейдона, вдыхая запах моря, свежий, успокаивающий, знакомый и родной с детства. Цирцея провела ладонями по каменным мышцам, скользнула по сильным плечам, отметив, что ей отнюдь не противно прикасаться к богу так. Она глубоко вдохнула, как перед прыжком в воду, и слегка прихватила губами мочку его уха, получив в ответ несдержанный стон. Объятья стали немного крепче — и это не было неприятно. В низу живота зарождалось давно позабытое ощущение, нужное сейчас, как никогда. Цирцея поцеловала шею, потерлась щекой о щеку Посейдона, не прекращая изучать его торс руками, и поймала взгляд, полный неприкрытого любования, обжигающего и... лестного. Цирцея подняла кончики губ, горделиво выпрямила спину — да, она красива. И пусть красота не приносит счастья, сейчас она играла на руку.

Посейдон потянулся к ее губам и вовлек во властный, горячий поцелуй, прижал ближе — Цирцея ответила с не меньшим пылом, запустила руку в густые темные волосы, перебирая приятные на ощупь пряди. Цирцея будто попала в бушующее море, когда берег едва виднеется, но без тех, за кого нужно бояться, без оков вины и страха. "Дочь океаниды не утонет", — солью растеклось на языке, дразня и обещая большее. Цирцея разжигала малейшие искры страсти в пожар — не только потому, что она должна была понравиться богу, но и потому, что сама пожелала вспомнить, почувствовать, получить наслаждение, которого не испытывала раньше. Будет так, как она захочет? Что ж, Цирцея хотела сыграть по своим правилам.