Эффект Лавгуд (джен)

Орден Мерлина первого класса оказался на удивление тяжёлым. Не физически — Гарри едва ощущал его вес сквозь плотную ткань парадной мантии, — а метафизически. Он давил на плечи незримой тяжестью тысяч взглядов, сотен фотовспышек, превращавших торжественный полумрак Большого зала Министерства в пульсирующее, слепящее марево, и, что хуже всего, весом ожиданий. Мир ждал от него, Гарри Поттера, Спасителя и Победителя, чтобы он носил эту награду с достоинством. Чтобы стоял прямо, улыбался сдержанно и олицетворял собой всё то, за что они, как считалось, сражались: порядок, свет и непоколебимую уверенность в завтрашнем дне.

Гарри же чувствовал себя самозванцем в дорогом костюме.

— Держись, — прошептал Рон, стоявший по правую руку. Его уши пылали, как два спелых помидора, выдавая его с головой. — Ещё немного, и можно будет поесть. Надеюсь, у них есть те маленькие сосиски в тесте.

Гермиона, стоявшая слева, смерила Рона укоризненным взглядом, но в её глазах плясали смешинки. Она чуть поправила свой собственный орден, блеснувший на тёмно-синей мантии, и её пальцы на долю секунды коснулись руки Гарри. Жест был почти незаметным, но он стоил сотни слов. «Мы здесь. Мы вместе. Мы справимся».

Гарри благодарно выдохнул. Спектакль благодарности почти закончился, по крайней мере, его основная часть. Золотое Трио получило свои награды под оглушительный рёв толпы, от которого, казалось, вибрировали даже массивные мраморные стены. Они произнесли короткие, заранее согласованные речи, полные слов о единстве и памяти павших. Гарри ненавидел каждую секунду. Ему казалось, что он снова стоит на сцене, но на этот раз не перед драконом или толпой Пожирателей, а перед чем-то куда более сложным и неумолимым — перед Историей, которая лепила из него, живого и нескладного парня, безупречный монумент.

Теперь же церемония перешла в более спокойное русло. Министр магии Кингсли Шеклболт, чей глубокий и ровный голос разносился по залу, зачитывал список тех, кто получал Ордена Мерлина второго и третьего классов.

— …за исключительное мужество и выдающиеся боевые навыки, проявленные во время Битвы за Хогвартс, Орденом Мерлина второго класса награждается Невилл Лонгботтом!

Зал снова взорвался аплодисментами, на этот раз особенно тёплыми, почти семейными. Невилл, смущённый, но гордый, вышел вперёд под руку со своей бабушкой Августой, чьё лицо, обычно суровое, как гранит Гринготтса, сейчас выражало почти неприкрытое ликование. Гарри улыбнулся — искренне, впервые за весь вечер. Это было правильно. Это было заслуженно.

Монотонный голос Кингсли продолжал перечислять имена. Профессора МакГонагалл и Флитвик, мадам Помфри, члены Ордена Феникса, отважные студенты, сражавшиеся плечом к плечу. Список был длинным, и каждое имя вызывало в душе Гарри волну воспоминаний — горьких и светлых. Они переглянулись с Роном и Гермионой. На их лицах было одно и то же невысказанное ожидание. Они ждали.

Гарри невольно пробежал взглядом по пёстрой толпе, выискивая знакомую фигуру. Светлые, как лунный свет, волосы, мечтательный, чуть отстранённый взгляд, возможно, с серьгами-редисками в ушах. Он был уверен, что где-то здесь, среди разодетых волшебников, она стоит рядом со своим отцом, таким же эксцентричным и не вписывающимся в общую картину.

— …за неоценимый вклад в информационное сопротивление и верность идеалам свободы, Орденом Мерлина третьего класса награждается Ксенофилиус Лавгуд, редактор журнала «Придира»!

Раздались жидкие, скорее вежливые, чем восторженные, аплодисменты. Мистер Лавгуд, облачённый в мантию цвета яичного желтка, прошествовал к сцене, кивая толпе с видом пророка, чьи откровения наконец-то были признаны. Он принял награду, пожал руку Кингсли и вернулся на своё место. Один.

Гарри нахмурился. Рядом с ним не было дочери. Может, она просто не любит такие сборища? Вполне в её духе. Он снова посмотрел на друзей. Рон тоже выглядел озадаченным. Гермиона едва заметно поджала губы. Тревога, пока ещё слабая, как далёкий раскат грома, шевельнулась в груди Гарри.

Список подходил к концу. Прозвучали имена Джорджа Уизли, получившего награду и за себя, и за Фреда, что заставило всех в зале на мгновение замолчать в едином порыве скорби и уважения. Прозвучали имена Чоу Чанг, Падмы и Парвати Патил.

И всё.

Кингсли Шеклболт закончил читать последний пергамент, свернул его и с улыбкой обратился к залу:

— А теперь, друзья, я объявляю торжественную часть завершённой! Давайте же поднимем бокалы за мир, который мы все вместе отстояли!

Заиграла музыка, зажужжали разговоры, официанты с подносами начали сновать в толпе. Но Гарри, Рон и Гермиона не сдвинулись с места. Они смотрели друг на друга, и в их глазах застыл один и тот же немой вопрос.

— Не может быть, — первой нарушила молчание Гермиона. Её голос был тих, но твёрд, как сталь. — Они не могли её забыть. Это просто невозможно. Луна… она была с нами в Отделе Тайн. Она сражалась в Битве за Хогвартс. Она… она была в плену в поместье Малфоев!

— Может, бюрократическая ошибка? — предположил Рон, но его тон был неуверенным. — Ну, знаешь, в Министерстве вечно всё через одно место. Какой-нибудь клерк потерял бумаги.

— Нужно спросить, — решил Гарри. Чувство неправильности происходящего было таким сильным, что пересилило и усталость, и нелюбовь к публичности.

Они втроём двинулись сквозь оживившуюся толпу, вежливо отклоняя поздравления и рукопожатия. Кингсли стоял в кругу высокопоставленных чиновников из Аврората и Визенгамота, смеялся своей глубокой, грудной усмешкой. Увидев приближающегося Гарри, он радушно шагнул навстречу.

— Гарри, мой мальчик! Надеюсь, ты не слишком утомлён всем этим? Знаю, какая это суета.

— Кингсли, всё в порядке, спасибо. У меня только один вопрос, — Гарри постарался, чтобы его голос звучал как можно спокойнее. — Кажется, в списках награждённых произошла ошибка. Вы не назвали имя Луны Лавгуд.

Улыбка на лице Министра магии не исчезла, но стала чуть менее тёплой. Она сменилась выражением вежливого, почти отеческого недоумения.

— Луны Лавгуд? — переспросил он, и в его голосе не было ни капли узнавания. — Прости, Гарри, я, должно быть, не знаю, о ком ты говоришь. Это кто-то из твоих друзей по школе?

Гарри замер. Рядом напряглась Гермиона.

— Как это — не знаете? — вмешалась она, её голос звенел от возмущения. — Луна Лавгуд! Студентка с факультета Равенкло! Дочь Ксенофилиуса Лавгуда, которого вы только что награждали!

Взгляд Кингсли скользнул по лицу Гермионы, затем снова вернулся к Гарри. В нём не было раздражения или желания отмахнуться. В нём было искреннее, непоколебимое замешательство, и именно это было самым страшным.

— Мисс Грейнджер, — сказал он мягко, словно обращаясь к переутомившейся студентке, — я прекрасно знаю Ксенофилиуса. Эксцентричный человек, но с золотым сердцем. Он настоящий патриот. Но я также знаю, что он, к несчастью, бездетен. Его жена Пандора скончалась много лет назад, и они так и не успели завести детей. Это известная трагедия в их кругах.

В наступившей тишине звук лопнувшей пробки от шампанского прозвучал как выстрел. Мир вокруг продолжал праздновать. Люди смеялись, звенели бокалами, делились новостями. Но для троих друзей он внезапно сжался до крошечного, холодного пятачка реальности, где только что рухнула одна из его фундаментальных опор.

— Но… это неправда, — прошептал Рон, его лицо стало бледным, веснушки на нём проступили ярче. — Она… она была с нами. Мы все её помним.

— Возможно, вы устали, — Кингсли положил тяжёлую руку на плечо Гарри. — Война оставила шрамы на всех нас, в том числе и на памяти. Иногда разум играет с нами злые шутки, чтобы заполнить пробелы. Если эта девушка так важна для вас, мы можем навести справки в архивах Хогвартса, но я почти уверен, что это какое-то недоразумение. А теперь прошу меня извинить.

Он кивнул им с сочувственной улыбкой и вернулся к своим собеседникам, оставив Золотое Трио стоять посреди шумного, празднующего зала. Они были одни. И впервые за долгое время Гарри ощутил тот самый ледяной, иррациональный страх, который не был связан ни с тёмной магией, ни с угрозой смерти. Это был страх распадающегося мира, экзистенциальный ужас от того, что твоя собственная память, твоя реальность, может оказаться ложью.

Они молча вышли из зала, прошли по гулким коридорам Министерства и оказались у сети каминов. Механический женский голос безразлично желал всем приятного вечера.

— Это розыгрыш, — наконец выдавил Рон, когда они шагнули в сумерки вечернего Лондона. Прохладный воздух не освежал, а казался липким и душным. — Очень, очень чёрный розыгрыш. Наверняка кто-то наложил на Кингсли Конфундус. И на всех остальных тоже.

Но в его голосе не было ни капли уверенности. Он пытался нащупать логическое объяснение, но оно ускользало, как дым сквозь пальцы.

Гермиона молчала. Она выглядела так, словно только что прочла книгу, в которой все буквы внезапно поменялись местами. Весь её мир, построенный на фактах, логике и неопровержимых доказательствах, трещал по швам. Она теребила край мантии, её взгляд был устремлён в пустоту. Что, если нет никакого заклятия? Что, если Кингсли прав? Мысль была настолько чудовищной, что она не смела её произнести.

Гарри смотрел на оживлённую улицу. Проезжали красные двухэтажные автобусы, спешили по своим делам магглы, в окнах домов зажигались огни. Мир выглядел точно так же, как и час назад. Но Гарри чувствовал иначе. Ему казалось, что в самом центре этого мира, в его привычном, надёжном полотне, появилась дыра. Незаметная, невидимая для всех остальных, но зияющая чёрной пустотой прямо перед ним. Прореха, в которую провалился человек. Девушка со светлыми волосами и мечтательным взглядом.

И единственными, кто видел эту дыру, были они трое. А может, этой дыры и не было вовсе. Может, она была только в их головах.

От этой мысли по спине пробежал холод, не имеющий ничего общего с вечерней прохладой.

Воздух в доме на площади Гриммо, 12 был спёртым и пах вековой пылью, отчаянием и чем-то неуловимо горьким, как застарелая магия. Для Рона Уизли это был запах дома — не такого, как «Нора», залитая солнцем и пахнущая выпечкой, а другого, военного дома, полного теней и секретов. Сейчас эти тени, казалось, сгустились, стали плотнее и холоднее.

— Не верю, — Рон прошёлся по затхлой гостиной, его шаги гулко отдавались в тишине. — Ни единому слову. Кингсли врёт. Или его заставили врать.

Гарри молча сидел в потёртом кресле, уставившись на гобелен с родословным древом Блэков. Его лицо было непроницаемым, но Рон знал этот вид — так Гарри выглядел, когда пытался осмыслить нечто за гранью понимания, как в первый раз, когда узнал, что он волшебник.

Гермиона же, наоборот, не могла сидеть на месте. Она мерила комнату шагами, её мантия шуршала по полу, а пальцы нервно теребили рукав.

— Ложь подразумевает знание правды, — пробормотала она, скорее для себя, чем для них. — В его глазах не было лжи. Было… отсутствие. Полное отсутствие информации. Словно я спросила его, какого цвета боггарт, а не о человеке, которого он должен знать. Заклятие Забвения? Мощнейшее, чтобы подействовало на министра магии, но оно оставляет следы. Конфундус? Тоже маловероятно, он бы заметил.

— Хватит теории, Гермиона! — взорвался Рон. Его прагматичная натура не выносила этой неопределённости. Ему нужно было что-то сделать, что-то потрогать, ударить или починить. — Мы тут сидим и гадаем, а надо действовать. Если в Министерстве все сошли с ума, нужно идти туда, где нам не соврут. К источнику.

— Ты имеешь в виду… — начал Гарри, наконец оторвав взгляд от выжженного пятна с именем Сириуса.

— Именно, — кивнул Рон, его лицо обрело решительное выражение. — Мы идём к Лавгудам. Уж Ксенофилиус-то свою дочь не забыл. Он нам всё объяснит. Может, Луна сама это подстроила. Ну, знаешь, решила проверить, заметит ли кто-то её исчезновение. Вполне в её духе, если подумать.

Эта мысль, какой бы абсурдной она ни была, принесла Рону мимолётное облегчение. Она возвращала ситуацию в рамки знакомой эксцентричности, а не леденящего душу безумия.

Гермиона остановилась.

— Это самый логичный первый шаг, — согласилась она, и в её голосе прорезалась привычная деловитость. — Мы должны увидеть всё своими глазами.

Решение было принято. Минутное молчание, затем три одновременных хлопка, разрывающих тишину старого дома.

Тошнотворный рывок трансгрессии сдавил внутренности, мир сжался в тугую спираль и тут же развернулся. Они стояли на заросшем холме в Девоне, под низким, серым небом. Воздух был влажным и пах мокрой травой и землёй. Рон несколько раз моргнул, прогоняя остатки головокружения, и посмотрел туда, где должна была стоять она.

Башня-ладья. Нелепая, асимметричная, чудесная в своём безумии постройка, похожая на шахматную фигуру, которую забыл на земле какой-то гигант. С кривоватыми окнами, флюгером в виде морщерогого кизляка и табличкой «Вход только для тех, кто верит».

Но её там не было.

На её месте, на идеально выверенном расстоянии от извилистой дорожки, стоял дом. Обычный, скучный, удушающе нормальный коттедж. С симметричными окнами, в которых отражалось серое небо. С аккуратной черепичной крышей. С грядкой ухоженных, совершенно банальных гераней у входа. Никаких знаков «Берегись Нарглов». Никаких кустов с дирижаблесливами. Никакой души.

— Я… я ошибся, — пробормотал Рон, чувствуя, как холодеют пальцы. — Неправильно представил место. Давайте ещё раз.

— Нет, Рон, ты не ошибся, — тихо сказала Гермиона, её взгляд был прикован к коттеджу. — Это тот самый холм. Та самая тропинка. Я помню этот изгиб ручья.

Гарри ничего не говорил. Он просто смотрел на этот чужеродный дом, и его лицо каменело. Дом был не просто другим — он был неправильным. Его идеальная нормальность кричала о подлоге громче, чем любая тёмная магия.

Они медленно, как во сне, пошли по дорожке. Гравий тихо хрустел под ногами. У калитки висела маленькая медная табличка, отполированная до блеска. На ней было выгравировано одно слово: «Лавгуд».

Сердце Рона ухнуло куда-то в пятки. Он протянул руку и толкнул калитку. Та открылась с тихим, хорошо смазанным скрипом. Они подошли к тёмно-зелёной двери с блестящим латунным молоточком в виде львиной головы. Всё было до тошноты респектабельно.

Гермиона подняла руку, чтобы постучать, но замерла. Никто не хотел быть тем, кто нарушит эту тишину. Пауза затянулась, и Рон, не выдержав, сам громко стукнул молоточком по двери. Звук показался оглушительным.

Прошла минута. Затем послышались шаркающие шаги, и дверь открылась.

На пороге стоял Ксенофилиус Лавгуд. Он был одет в твидовый пиджак с заплатками на локтях и чуть помятую рубашку. Его седые, некогда длинные волосы были аккуратно подстрижены, а знаменитое косоглазие, казалось, стало менее выраженным. Но самое главное — его глаза. В них больше не было того маниакального, всезнающего блеска провидца. В них плескалась тихая, застарелая печаль.

Он узнал их. Лёгкая тень удивления промелькнула на его лице, сменившись вежливым гостеприимством.

— Гарри Поттер, — произнёс он. Его голос был спокойнее, чем они помнили. — И его верные друзья. Какая неожиданность. Прошу, входите. Не стоять же на пороге.

Они вошли в дом, и чувство ирреальности только усилилось. Внутри не было гор газет, печатного станка, занимавшего полкомнаты, или странных артефактов. Их встретила скромная, безупречно чистая гостиная. Книжные полки, камин, два кресла и маленький столик. На каминной полке стояла единственная фотография в серебряной рамке — молодая женщина с мечтательной улыбкой и такими же светлыми волосами, как у…

— Чаю? — предложил Ксенофилиус, направляясь в сторону кухни. — У меня есть отличный эрл грей.

— Мистер Лавгуд, — Рон не мог больше терпеть эту вежливую пытку. Он шагнул вперёд, его голос прозвучал слишком громко в этой тишине. — Мы ищем Луну. Она здесь?

Ксенофилиус замер на полпути к кухне. Он медленно обернулся. И посмотрел на них не с гневом или раздражением. Он посмотрел на них с глубокой, искренней жалостью, от которой у Рона по спине пробежал мороз.

— Луна? — тихо переспросил он. — Моя дочь?

— Да! — выпалила Гермиона. — Ваша дочь, Луна. Где она?

Редактор «Придиры» опустил взгляд. Он подошёл к камину и взял в руки фотографию.

— Моя дорогая Пандора, — сказал он, проводя пальцем по стеклу, — умерла много лет назад. Несчастный случай с экспериментальным заклинанием. Она всегда была такой… увлечённой. — Он поднял на них свои печальные, выцветшие глаза. — Детей у нас, к сожалению, так и не случилось. Мы очень хотели, но… судьба распорядилась иначе.

Рон почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Это была не ложь. Это не было заклятие. Горе в голосе этого человека было абсолютно подлинным. Одиночество, пропитавшее этот дом, было настоящим. Его версия мира, его трагическая история были более реальными, чем их собственные воспоминания.

Пока Рон и Гарри стояли, парализованные этим спокойным, сокрушительным откровением, мозг Гермионы уже лихорадочно работал. Она незаметно вытащила палочку, держа её в складках мантии. Беззвучное, невербальное заклинание, которому её научил один из авроров — Revelio Specialis. Оно выявляло следы самых мощных ментальных чар, иллюзий и заклятий забвения. Она просканировала Ксенофилиуса, затем воздух вокруг него, затем весь дом.

Ничего.

Абсолютно ничего. Этот человек был «чист». Его разум был его собственным. Этот дом был просто домом. Магия, если она и была здесь, была настолько древней и всеобъемлющей, что стала самой тканью реальности, невидимой для обычных заклинаний.

— Но… «Придира»… — прошептал Гарри, его голос был хриплым. — Вы писали о морщерогих кизляках… Она нам рассказывала…

Ксенофилиус издал тихий смешок, но в нём не было веселья.

— О, эти мои старые чудачества, — он махнул рукой. — Способ справиться с горем, знаете ли. Выдумываешь себе мир, полный невидимых существ, чтобы не чувствовать себя таким одиноким. С возрастом я переключился на более… приземлённые вещи. Заговоры гоблинов, коррупция в квиддичной лиге. Это хотя бы можно доказать или опровергнуть. — Он снова посмотрел на них с сочувствием. — Вы, молодые люди, прошли через ужасные испытания. Неудивительно, что ваше сознание ищет утешения в… фантазиях.

Это было последней каплей. Слышать от Ксенофилиуса Лавгуда, символа веры в невероятное, лекцию о вреде фантазий — это было за гранью.

Они пробормотали что-то невнятное в качестве прощания и попятились к выходу. Ксенофилиус проводил их до двери, вежливо пожелав удачи.

Оказавшись снова на холме, под серым небом, они долго молчали. Дом позади них стоял, как немой укор их воспоминаниям. Надёжный, реальный, неопровержимый.

Они трансгрессировали обратно на площадь Гриммо. Тишина в доме теперь казалась оглушающей. Рон тяжело опустился в то же кресло, которое недавно покинул Гарри. Он чувствовал себя выпотрошенным. Все его прагматичные планы, все попытки найти простое объяснение рассыпались в прах. Осталось только безумие. Их безумие.

Гермиона без сил рухнула на диван. Гарри стоял у окна, глядя на фасад соседнего дома.

Рон обвёл взглядом своих друзей. Их поникшие плечи, их растерянные, испуганные лица. Он попытался найти в себе силы для шутки, для какого-то ободряющего слова, но ничего не приходило на ум. Только одна мысль, страшная, ядовитая, которая билась в его черепе с того самого момента, как Ксенофилиус произнёс слова «детей у нас не случилось».

Он набрал в грудь воздуха и произнёс её вслух, потому что молчать было ещё страшнее.

— А что, если… — его голос был тихим, сдавленным, — мы её выдумали? Может, после войны… ну, знаете… мы все были немного не в себе. И мы просто… создали её. Чтобы было не так страшно.

Гарри не обернулся. Гермиона не пошевелилась. Но Рон почувствовал, как вес его слов опустился на комнату, придавив их к земле. Никто не стал спорить. Никто не смог это опровергнуть.

«Нора» пахла домом. Не абстрактным понятием, а вполне конкретной, осязаемой смесью ароматов: свежеиспечённого хлеба, которым Молли Уизли пыталась заглушить тишину в доме; полироли для мётел, которой Джинни только что начистила свою «Молнию»; и едва уловимым запахом озона, оставшимся после очередной трансгрессии её братьев. Воздух здесь был живым, наполненным отзвуками смеха и ссор, суматохой и любовью, которые въелись в самые стены этого кривобокого, невероятно родного дома.

Джинни сбросила у входа тяжёлые тренировочные ботинки и прошла на кухню, чувствуя приятную усталость в мышцах после двухчасовой гонки с квоффлом. Тренировки с «Холихедскими Гарпиями» выматывали, но это была честная, физическая усталость, очищающая голову от ненужных мыслей. Она предвкушала, как сейчас завалится в кресло с кружкой горячего шоколада и будет слушать последние сплетни от матери.

Но кухня встретила её звенящей, неестественной тишиной.

За большим щербатым столом, за которым прошло всё её детство, сидели трое. Гарри, Рон и Гермиона. Они не разговаривали. Они даже не смотрели друг на друга. Просто сидели, как три статуи, застывшие в моменте тихого отчаяния. Рон уронил голову на руки, его рыжие волосы казались тусклыми в свете магической лампы. Гермиона смотрела в одну точку, на трещинку в деревянной столешнице, и её лицо, обычно такое живое и выразительное, было похоже на маску. А Гарри… Гарри смотрел в окно, на темнеющий сад, но Джинни знала, что он не видел ни гномов, ни старых яблонь. Его взгляд был обращён внутрь, и то, что он там видел, было чем-то ужасным.

Тень отчаяния, накрывшая их, была такой плотной, что, казалось, её можно потрогать. Джинни мгновенно поняла — случилось нечто худшее, чем плохая статья в «Ежедневном Пророке» или очередной нагоняй от Министерства. Это было что-то личное. Что-то, что сломало их всех троих одновременно.

— Что стряслось? — голос Джинни прозвучал в тишине резко, как щелчок хлыста. Она подошла к столу, положив руки на спинку свободного стула. — На вас лиц нет.

Троица вздрогнула, словно их вырвали из глубокого транса. Рон поднял голову, и Джинни увидела в его глазах такую растерянность, какую не видела даже во время самых страшных битв.

— Джинни… — начал он и запнулся.

Гермиона медленно перевела на неё взгляд.

— Мы… мы не знаем, как это объяснить, — прошептала она, и её голос дрогнул.

Джинни обошла стол и села рядом с Гарри, взяв его за руку. Его пальцы были ледяными.

— Попробуйте, — настойчиво сказала она, глядя поочерёдно на каждого. — Что бы это ни было, мы разберёмся. Вместе.

Гарри глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Он начал рассказывать. Медленно, сбиваясь, он поведал о церемонии награждения, о пустом, вежливом взгляде Кингсли, об отсутствии одного-единственного имени в длинном списке героев. Затем Рон, перебивая его, сбивчиво описал их визит в Девон — чужой, стерильный коттедж на месте знакомой башни и Ксенофилиуса Лавгуда, который с искренней жалостью рассказывал им о своей бездетной, одинокой жизни. Гермиона закончила рассказ, её голос был ровным и бесцветным, как у автомата, перечисляющего факты. Она говорила об отсутствии следов магии, о логической непротиворечивости мира, в котором их подруги никогда не существовало.

Пока они говорили, Джинни слушала, и её первоначальная уверенность начала таять, уступая место холодному, липкому страху. Она хорошо знала их. Знала Рона, который всегда найдёт простое, приземлённое объяснение. Знала Гермиону, чей разум — острейший клинок логики. Знала Гарри, чья интуиция не раз спасала им всем жизнь. И если все трое, эти три столпа её мира, сомневались в собственном рассудке, то что-то было фундаментально не так.

На мгновение, на одну ужасную долю секунды, она и сама засомневалась. А вдруг они правы? Вдруг война и правда сломала их всех, и они создали себе утешительный образ странной, но доброй девочки, чтобы пережить ужас? Воспоминания о ней — о её комментариях на квиддичном матче, о её спокойствии в подвале Малфоев — были такими яркими, но что такое память, как не коллекция историй, которые мы рассказываем сами себе?

— И мы подумали… — закончил Рон, глядя в пол, — что мы, наверное, просто… сошли с ума. Все вместе.

Наступила тишина. Тяжёлая, давящая. Джинни чувствовала на себе их взгляды — полные надежды и страха одновременно. Они ждали её вердикта. Ждали, что и она посмотрит на них с тем же сочувствием, что и Кингсли, и подтвердит их худшие опасения.

И тут её пронзило. Не воспоминание о войне. Не общая, коллективная память о сражениях, которая, возможно, и впрямь могла исказиться под тяжестью травмы. Нет. Всплыло нечто гораздо более глубокое, личное и болезненное. Воспоминание, которое принадлежало только ей.

— Сошли с ума? — переспросила она, и в её голосе зазвенел металл. — Вы трое? Из-за Луны?

Она встала и отошла к окну, обнимая себя за плечи. Картина возникла перед её глазами так ясно, будто это было вчера.

Ей одиннадцать лет. Она — первокурсница, изгой. Все шепчутся за её спиной, даже её собственные братья смотрят на неё с опаской и жалостью. Она — та самая девочка, которая писала кровью на стенах. Та, что была одержима. Та, что чуть не погубила всех. Она сидит одна у Чёрного озера, обхватив колени руками, и чувствует себя самой одинокой во всём мире. Ей хочется стать невидимой, исчезнуть, раствориться.

И тут рядом с ней на траву опускается кто-то ещё. Девочка с длинными, растрёпанными светлыми волосами и огромными, чуть навыкате, серебристыми глазами. Она не говорит «привет» или «как дела». Она просто садится рядом и начинает смотреть на поверхность озера.

— Они любят, когда вода спокойная, — говорит она своим мечтательным, певучим голосом. — Тогда их лучше видно. Мозгошмыгов.

И всё. Никаких вопросов. Никаких обвинений. Никакой жалости. Просто спокойное, тихое присутствие. Она не считала Джинни сумасшедшей или опасной. Она просто приняла её. И в тот год, когда Джинни казалось, что она тонет во тьме и стыде, эта странная девочка была её единственным якорем, единственным человеком, который разговаривал с ней, не видя в ней монстра.

Джинни резко обернулась. На её щеках блестели слёзы, но её глаза горели яростным огнём.

— Луна Лавгуд, — произнесла она твёрдо, чеканя каждое слово. — Конечно, я её помню. И не только по войне. Мы играли вместе, когда были совсем маленькими. Папа иногда брал меня с собой, когда ездил к мистеру Лавгуду по работе, обсудить очередную статью про гнилозубок. Её дом был… он был похож на огромную шахматную ладью, и пахло в нём типографской краской и озоном.

Она видела, как меняются лица её друзей. Отчаяние сменялось потрясением, а затем — невероятным, затопившим всё облегчением. Гарри выпрямился, Рон открыл рот, Гермиона прижала руки к губам.

— Она показывала мне свои рисунки, — продолжала Джинни, её голос набирал силу с каждым воспоминанием. — Нарглов, морщерогих кизляков, умопомрачительных загребуев. Она вешала пробки от сливочного пива себе на шею, чтобы отгонять мозгошмыгов. Она искала в нашем саду гномов не для того, чтобы выбросить их за ограду, а чтобы спросить у них, как дела. И она… она была моей единственной подругой на первом курсе. Когда вы трое были заняты спасением мира, а все остальные шарахались от меня, как от прокажённой из-за… из-за дневника. Она была единственной, кто сидел со мной за обедом. Она одна не считала меня сумасшедшей. Так что нет, — Джинни с вызовом посмотрела на них, — мы не выдумали её. И мы не сошли с ума.

Воздух в комнате, казалось, снова обрёл плотность и цвет. Проклятие было снято. Они были не сумасшедшими. Они были правы. Четверо против всего мира.

Гарри встал и подошёл к Джинни, осторожно стирая слёзы с её щёк.

— Спасибо, — прошептал он.

Рон шумно выдохнул, словно не дышал всё это время.

— Мерлинова борода… Значит, это правда. Кто-то… или что-то… просто стёрло её.

— Но как? — Гермиона снова включила свой аналитический ум, но теперь в её голосе была не растерянность, а ярость исследователя, столкнувшегося с невозможной задачей. — Стереть человека из памяти всего мира, изменить его дом, переписать его биографию в сознании его собственного отца… Это магия такого уровня, который… который даже не описан в книгах. Это не похоже на работу Пожирателей Смерти. Это что-то другое. Что-то чуждое.

Они снова сели за стол, но теперь это был не круг отчаяния, а военный совет. Они начали перебирать всё, что знали о Луне. Её странности, её верования, её привычки. Всё то, что раньше казалось милым чудачеством, теперь приобретало новый, зловещий смысл.

— Она всегда говорила о невидимых существах, — задумчиво произнёс Гарри. — Мы думали, это просто фантазии. А что, если она и правда что-то видела? Что-то, чего не видели мы?

— Её отец тоже писал о них, — добавил Рон. — И его тоже все считали полоумным. Может, они оба были на верном пути?

— Это были детские, безопасные названия, — вдруг осенило Гермиону. — «Нарглы», «мозгошмыги»… Что, если она давала имена чему-то реальному? Чему-то, у чего не было названия, потому что его никто не должен был замечать?

Джинни слушала их, и в глубине её памяти шевельнулось ещё одно воспоминание. Такое же далёкое, как запах озона в доме-ладье. Ей лет семь или восемь. Летний день. Они с Луной сидят на берегу пруда за «Норой» и кидают в воду камушки. День был ясный и солнечный, но Луна вдруг стала очень серьёзной, её серебристые глаза, казалось, смотрели сквозь Джинни.

— Ты когда-нибудь чувствуешь, что на тебя смотрят, хотя вокруг никого нет? — спросила она тогда своим тихим голосом.

Джинни пожала плечами.

— Иногда. Наверное, это просто ветер.

— Это не ветер, — так же тихо ответила Луна. — Это те, кто прячется.

— Стойте, — сказала Джинни. Все взгляды обратились к ней. — Я кое-что вспомнила. Что-то, что она мне сказала очень давно. Это прозвучит глупо…

— После сегодняшнего дня ничто не звучит глупо, — заверил её Гарри.

Джинни закрыла глаза, пытаясь воспроизвести слова как можно точнее.

— Мы говорили о невидимых вещах. И она сказала… она сказала, что её мама научила её, как их видеть. Она говорила: «Мама научила меня видеть то, что прячется на виду».

Она открыла глаза. Тишина, повисшая в комнате, была совсем другой. Не давящей, а напряжённой, полной значения. Фраза, некогда казавшаяся детской фантазией о волшебных существах, теперь звучала как ключ. Как инструкция.

— …И как делать так, чтобы тебя не видели те, кто не хочет смотреть, — закончила Джинни почти шёпотом.

И в этот момент они поняли. Их подруга не просто исчезла. Она не была случайной жертвой. Луна Лавгуд, странная, мечтательная девочка с факультета Равенкло, знала о существовании чего-то, что пряталось на самом виду. Она видела это. И, возможно, оно увидело её в ответ.

Гермиона Грейнджер всегда верила в силу знания. Для неё мир был огромной, упорядоченной библиотекой, где у каждого явления, у каждого заклинания и у каждого исторического события была своя полка, своя карточка в каталоге. Даже хаос, даже Тёмные искусства подчинялись своим извращённым, но всё же законам. Нужно было лишь найти правильную книгу, прочесть нужную главу, и любая загадка поддавалась логическому анализу.

Но то, с чем они столкнулись, не имело своей полки в библиотеке её разума. Это было не просто неизвестное явление; это была анти-книга, пустота на месте знания, которая с пугающей эффективностью пожирала соседние тома.

Они вернулись на площадь Гриммо. Воодушевление, которое они испытали после рассказа Джинни, быстро сменилось тяжёлой, давящей необходимостью действовать. Джинни стала их якорем, доказательством того, что они не безумны. Но якорь лишь удерживает корабль на месте посреди шторма; он не указывает путь к безопасному берегу. Этот путь предстояло проложить Гермионе.

Она заперлась в библиотеке Блэков — месте, которое до сих пор вызывало у неё мурашки. Воздух здесь был пропитан тёмной, запретной магией, а книги в кожаных переплётах, казалось, дышали и наблюдали за ней. Но сейчас её это не волновало. Она искала нечто, что могло быть страшнее любой описанной здесь порчи. Она искала заклинание стирания личности. Не просто Обливиэйт, не Конфундус, не Империус. Она искала нечто, способное переписать саму ткань реальности для всех, кроме горстки избранных.

Час за часом она пролистывала фолианты с названиями вроде «Тени Разума: Практика ментальных искажений» и «За гранью Забвения: трактат о концептуальной магии». Но всё, что она находила, было грубым и примитивным по сравнению с тем, что произошло с Луной. Заклятия могли заставить человека забыть событие, возненавидеть друга или даже стереть собственную личность, но они не могли заставить кирпичи дома перестроиться в другую форму. Они не могли забрать дочь у отца, оставив на её месте лишь фантомную боль утраты по ребёнку, которого никогда не было.

После нескольких часов бесплодных поисков Гермиона поняла, что идёт не тем путём. Она искала оружие, не понимая природу раны. Она пыталась найти описание заклинания, в то время как нужно было изучить его эффект. А главный эффект был нанесён не миру, а им самим. Их памяти.

— Омут Памяти, — произнесла она вслух, и пыльные тени в углах библиотеки, казалось, вздрогнули от её голоса.

Идея была простой и в то же время ужасающей. Обычно Омут использовали, чтобы взглянуть на события со стороны, увидеть детали, которые упустил в пылу момента. Но Гермиона собиралась сделать другое. Она хотела не просто пересмотреть свои воспоминания. Она хотела препарировать их. Найти швы. Увидеть заплатки, которыми реальность неуклюже прикрыла дыру в форме Луны Лавгуд.

Каменный Омут, который Дамблдор когда-то держал в своём кабинете, теперь хранился у Гарри, как и многие другие вещи покойного директора. Они принесли его в гостиную. Серебристое, туманное вещество внутри колыхалось и переливалось, обещая путешествие в прошлое.

— Я начну, — сказала Гермиона, её голос был твёрд, но Гарри заметил, как дрожат её пальцы. — Момент в Министерстве. Отдел Тайн. Пятый курс.

Она приставила кончик палочки к виску и вытянула тонкую, сияющую нить воспоминания. Оно было ярким, пропитанным страхом и адреналином. Она позволила нити упасть в Омут. Поверхность на мгновение вспыхнула, а затем показала им знакомую картину.

Они были там. Подростки, окружённые чернотой и стеллажами с хрупкими стеклянными шарами пророчеств. Пожиратели Смерти в масках надвигались со всех сторон. Всё было именно так, как она помнила. Вот Гарри кричит команды. Вот Рон отбивается от заклятия. Вот Невилл, его нос разбит, но он упрямо сжимает палочку.

— Где она? — прошептал Рон, наклонившись над чашей.

— Смотрите, — указала Гермиона.

Они увидели её собственную фигуру, отшатнувшуюся от проклятия Долохова. Она падает. И в этот момент к ней подбегает… не Луна.

На её месте был студент. Незнакомый парень в гриффиндорской мантии, на пару курсов старше их. У него были тёмные волосы и решительное, но совершенно безликое лицо. Он помог Гермионе подняться, отбил следующее заклятие и крикнул ей слова поддержки.

— Всё в порядке! Мы справимся! Просто держись!

Гермиона смотрела на эту сцену, и её тошнило. Она помнила эти слова. Она отчётливо помнила, что их произнесла Луна. Спокойно, почти безмятежно, посреди хаоса битвы. Эта безмятежность и придала ей тогда сил. А теперь эти слова, вырванные из контекста, вложенные в уста безликого статиста, звучали фальшиво и глупо.

— Кто это? — спросил Гарри. — Я не помню его.

— Его там не было, — ответила Гермиона, её голос был глухим. — Это… заплатка. Реальность не стёрла её совсем, она заполнила пустоту. Как природа не терпит вакуума.

Она выпрямилась, чувствуя холодный пот на спине. Это было хуже, чем просто отсутствие. Это было активное, злонамеренное искажение.

— Давайте ещё, — сказал Рон, его лицо было мрачным. — Поезд. «Хогвартс-экспресс». Когда мы впервые её встретили.

На этот раз свою память предоставил Гарри. Снова серебристая нить опустилась в чашу. И снова искажение.

Вот они вчетвером — Гарри, Рон, Гермиона и Невилл — ищут свободное купе. Они проходят мимо одного, где сидит Чоу Чанг с подругами. Они заглядывают в другое… и оно пусто. Просто пустое купе. Они проходят мимо и находят другое место.

— Не может быть, — пробормотал Гарри. — Она сидела там. Она читала «Придиру» вверх ногами. Мы все это видели.

— Видимо, в этот раз реальность решила, что проще оставить дыру, чем придумывать ещё одного статиста, — с горькой иронией сказала Гермиона.

Страх в комнате сгущался. Он становился осязаемым, почти физическим. Это было не просто расследование. Это была вивисекция их собственных душ, их самой сокровенной истории. Каждое погружение в Омут было актом насилия над собой.

— Поместье Малфоев, — тихо произнёс Гарри. — Подвал.

Это воспоминание было самым тёмным. Оно пахло сыростью, страхом и кровью. Гарри вытянул его с видимым усилием.

Они снова оказались в холодном, тёмном подземелье. Они увидели себя — грязных, измученных. Рядом с ними сидел мистер Олливандер, свернувшийся в комочек от ужаса, и гоблин Крюкохват, его глаза горели ненавистью. Они были втроём.

Но Гарри помнил другое. Он помнил, что их было четверо. Что рядом с ним сидела Луна. И когда крики Гермионы доносились сверху, разрывая душу, когда Гарри был готов разнести этот подвал на куски голыми руками, именно Луна тихо взяла его за руку. Она не говорила банальностей. Она просто была рядом, и её спокойное присутствие было единственным, что удерживало его от безумия.

Теперь же в воспоминании эту роль взял на себя… Олливандер. Старый мастер палочек, сломленный пытками, вдруг приподнялся, посмотрел на Гарри мутными глазами и прошептал:

— Держись, мальчик. Тьма не вечна.

Это было настолько нелепо, настолько не в характере этого человека, что Рон не выдержал и отшатнулся от Омута.

— Хватит! Я не могу больше на это смотреть! Это какая-то пародия!

Гермиона тяжело оперлась о край каменной чаши. Её мозг, привыкший к систематизации, наконец-то сложил картину, и картина эта была чудовищной.

— Вы понимаете, что это значит? — спросила она, глядя на побледневших друзей. — Это не разовое заклятие забвения. Это нечто, что активно работает прямо сейчас. Оно не просто стёрло Луну в прошлом. Оно постоянно поддерживает эту новую реальность. Оно следит за тем, чтобы все несостыковки были устранены. Это… это живой, действующий процесс.

Гермиона чувствовала себя так, будто стоит на берегу океана, пытаясь зачерпнуть его ладонью. Масштаб проблемы был невообразим. Это была магия за гранью всего, что знало человечество. Магия, способная редактировать саму историю.

— Нужно посмотреть последнее, — сказал Гарри. Его голос был спокоен, но это было спокойствие человека, идущего на эшафот. — Битва за Хогвартс. Она была там. Она помогла мне найти диадему.

Это воспоминание было самым хаотичным — смесь огня, криков, вспышек заклятий и отчаянной надежды. Гарри погрузил их в тот момент, когда он, отделившись от Рона и Гермионы, искал кого-то с факультета Равенкло, чтобы спросить о диадеме Кандиды.

В воспоминании он подбегает к Чоу Чанг. Они разговаривают. Всё почти так, как было на самом деле. Но не хватает одной детали. Не хватает тихого голоса Луны, которая сказала: «Гарри Поттер, тебе надо поговорить со мной». Той фразы, которая всё изменила.

Вместо этого в изменённой памяти Гарри сам догадывается, что нужно искать не саму диадему, а тех, кто мог её видеть. Это была маленькая, но важная подмена, превращающая озарение, подаренное другом, в его собственную догадку.

Гермиона внимательно, кадр за кадром, просматривала сцену. Хаос битвы, мелькающие лица, рушащиеся стены. Она почти сдалась, решив, что и здесь реальность всё подчистила. Но потом она заметила.

На долю секунды.

В отражении на начищенных рыцарских доспехах, стоявших в коридоре. Когда Гарри поворачивался, его собственное отражение на мгновение исказилось. Рядом с ним проскользнула фигура. Не Луна. Не человек. Нечто длинное, тонкое, абсолютно бесцветное. Оно не имело объёма или текстуры. Оно было похоже на помеху в киноплёнке, на дефект в самом мироздании. Как разрыв в ткани реальности, который на миг показал то, что находится за ней.

— Туда! — воскликнула Гермиона, её сердце заколотилось. — Гарри, вернись на секунду назад в воспоминании!

Гарри, подчиняясь, мысленно «перемотал» сцену. Они снова увидели, как он поворачивается. Но на этот раз отражение в доспехах было идеальным. Только он один. Помехи больше не было.

Гермиона выпрямилась, её глаза горели лихорадочным блеском.

— Оно там было, — выдохнула она. — Я видела. Оно прячется в слепых зонах. В отражениях, в тенях, на периферии зрения. Оно не просто меняет память, оно физически присутствует в мире, как невидимый редактор.

Гермиона посмотрела на своих друзей, и они увидели в её глазах не только страх, но и знакомый им азарт. Страх перед неизвестным чудовищем боролся в ней с жаждой исследователя разгадать самую сложную загадку в мире.

— Оно не идеально, — заключила она. — Оно оставляет следы. Едва заметные, но оставляет. И если мы знаем, где искать… возможно, мы сможем его увидеть.

Но в этот момент она не знала, что и оно уже увидело их. Сущность, которая питалась забвением, почувствовала, что трое упрямых волшебников слишком пристально вглядываются в швы на её безупречном полотне. И оно не любило, когда на него смотрят.

Воронья башня, казалось, дышала знанием. Воздух здесь был прохладным и разреженным, пах старым пергаментом, чернилами и звёздной пылью, оседающей с заколдованного потолка. Для Гарри это место всегда было чужим и немного пугающим в своей интеллектуальной строгости. В отличие от уютного хаоса гриффиндорской гостиной, здесь царил порядок мысли, воплощённый в бронзовом кноттере на двери, который задавал загадки вместо паролей.

Сегодня загадка была простой: «Что всегда приходит, но никогда не наступает?».

— Завтра, — без колебаний ответила Джинни, и тяжёлая дубовая дверь беззвучно открылась, впуская их в сине-бронзовое святилище факультета Равенкло.

Их было двое. Рон и Гермиона остались на площади Гриммо, погружённые в анализ «Придиры», пытаясь найти материальные следы Луны в мире, который её отринул. Гарри же с Джинни решили пойти другим путём. Если глобальная память была стёрта, возможно, остались микроскопические, личные отпечатки. Ежедневные взаимодействия, мимолётные разговоры, соседство за партой — то, что могло оставить фантомный след в сознании однокурсников. Они надеялись, что ежедневная рутина могла оказаться сильнее одного, пусть и всемогущего, заклятия.

Гостиная была почти пуста. Несколько студентов старших курсов сидели в глубоких креслах, погружённые в книги. Огромные арочные окна выходили на территорию замка, заливая комнату мягким дневным светом. В центре комнаты стояла величественная статуя Кандиды Равенкло из белого мрамора. Гарри невольно бросил взгляд на её диадему, и по спине пробежал холодок воспоминаний.

Их появление вызвало вежливое любопытство. Гарри Поттер и Джинни Уизли не были частыми гостями в Вороньей башне. К ним подошла Падма Патил, теперь уже староста школы. Её тёмные волосы были аккуратно собраны, а на лице застыло выражение серьёзной ответственности.

— Гарри, Джинни. Чем можем помочь? — спросила она, её голос был ровным и спокойным.

Гарри почувствовал себя неловко. Как начать этот разговор? Как спросить людей, которые гордятся своим интеллектом и памятью, не забыли ли они кого-то?

— Падма, мы… мы ищем информацию об одной студентке, — начал он, стараясь говорить как можно более буднично. — Она училась с вами на одном курсе. Её звали Луна Лавгуд.

Имя повисло в воздухе. Гарри видел, как Падма нахмурилась, прокручивая в голове списки учеников. Он видел, как несколько студентов, сидевших неподалёку, оторвались от своих книг и с интересом прислушались к разговору.

— Лавгуд? — переспросила Падма, и в её голосе не было ни капли узнавания. — Странная фамилия. Нет, не припоминаю. Я знала всех на нашем курсе. Энтони Голдстейна, Майкла Корнера, Терри Бута… но Луны Лавгуд среди нас точно не было. Ты уверен, что она была из Равенкло?

— Абсолютно уверена, — твёрдо сказала Джинни. — Светлые волосы, немного мечтательный вид. Возможно, вы звали её «Полоумной»?

Слова Джинни упали в тишину гостиной, как камни. Лицо Падмы Патил похолодело. Она выпрямилась, и в её голосе появилась сталь.

— «Полоумной»? Джинни, я не знаю, откуда у тебя такие сведения, но я должна тебя заверить, что на нашем факультете такое немыслимо. Мы — вороны. Мы ценим индивидуальность, оригинальность мышления и эксцентричность. Идея, что мы могли бы травить кого-то за «странность», оскорбительна для самих принципов нашего дома.

К ним подошёл ещё один студент, Терри Бут.

— Она права, — подтвердил он. — У нас никогда не было издевательств, подобных тем, что случаются в Слизерине. Мы выше этого.

Ужас ситуации заключался не в их отрицании. Он заключался в их искренней, непоколебимой убеждённости. Они не просто забыли Луну. Они забыли и собственное поведение по отношению к ней. Мир без Луны был не только миром, где не было её самой, но и миром, где её однокурсники были лучше, благороднее и терпимее, чем в реальности. Стерев её, неведомая сила заодно почистила и их совесть.

— А профессор Флитвик? — с последней надеждой спросил Гарри. — Может, он помнит?

— Мы можем спросить, — пожала плечами Падма, всё ещё выглядя оскорблённой. — Его кабинет как раз здесь.

Маленький, похожий на гоблина декан факультета Равенкло принял их немедленно. Профессор Филиус Флитвик, стоя на стопке книг, чтобы видеть их поверх своего стола, внимательно выслушал вопрос Гарри. Затем он взмахнул палочкой, и из огромного шкафа вылетел толстый, пыльный гроссбух с надписью «Студенты Хогвартса. 1990-2000».

Книга с глухим стуком опустилась на стол. Профессор Флитвик, облизнув палец, начал быстро перелистывать страницы, его длинный нос почти касался пергамента.

— Так-так… Лавгуд, говорите? Посмотрим… Л… Лабрам, Ланкастер, Лэнгли… Нет. Никакой Лавгуд. — Он пролистал ещё несколько страниц. — Я просмотрел все списки за последние пятнадцать лет, мистер Поттер. Студентки по имени Луна Лавгуд в Хогвартсе никогда не обучалось. Мои архивы безупречны.

Он захлопнул книгу с решительным хлопком, подняв облачко пыли.

— Возможно, это была студентка из Шармбатона или Дурмстранга? Во время Турнира Трёх Волшебников было столько гостей…

— Нет, она была здесь, — упрямо повторил Гарри, чувствуя, как последняя надежда испаряется.

Профессор Флитвик посмотрел на него с тем же выражением, что и Кингсли Шеклболт, — со смесью сочувствия и беспокойства.

— Гарри, война была тяжёлым временем для всех вас. Память — вещь хрупкая. Если тебе понадобится поговорить… мадам Помфри всегда к вашим услугам.

Это было хуже, чем открытое недоверие. Это была жалость. Жалость к герою, который, очевидно, начал терять связь с реальностью.

Поблагодарив профессора, они вышли из его кабинета обратно в гостиную. Их миссия провалилась. Стена забвения была монолитной. Но когда они проходили мимо группы студентов, собравшихся у камина, Гарри заметил нечто странное.

Они не смотрели на него. Они шептались, и их взгляды были тревожными. Гарри уловил обрывки фраз.

— …девочка, которая верит в невидимых существ…

— …звучит знакомо, правда? Не имя, а сама идея…

— …будто из старой сказки…

Он остановился.

— Вы что-то вспомнили? — спросил он напрямую.

Студенты вздрогнули и замолчали. Они смотрели на него с опаской. Они не помнили Луну. Но само её описание, её архетип — «странная девочка, верящая в невидимое» — вызывало у них смутную, необъяснимую тревогу. Словно он назвал имя древнего божества, которое давно забыто, но страх перед которым всё ещё живёт в подсознании.

Один из младшекурсников, мальчик с испуганными глазами, не выдержал взгляда Гарри и прошептал, глядя себе под ноги:

— Иногда… иногда здесь, в гостиной, бывает холодно. Просто так, без причины. Будто кто-то смотрит, но там никого нет. Старшие говорят, это просто сквозняк от окон.

Его слова потонули в неловком молчании. Падма Патил смерила мальчика строгим взглядом, и тот тут же сжался, жалея о своей откровенности.

Гарри и Джинни поняли, что большего они здесь не добьются. Они попрощались и направились к выходу. Дверь за ними закрылась, отрезая их от мира синего и бронзового. Они молча спускались по винтовой лестнице.

— Ничего, — наконец сказал Гарри, нарушая тишину. — Совсем ничего.

— Не совсем, — возразила Джинни. Она остановилась на одной из ступенек. Её взгляд был устремлён вверх, на пролёт лестницы, который они только что миновали. — Они не помнят её. Но они её чувствуют. Они чувствуют пустоту на её месте. Холод.

Она говорила тихо, но её слова эхом отдавались в гулком пространстве лестничной клетки. Они снова вышли в главный коридор. И тут Джинни остановилась снова, резко, словно наткнувшись на невидимую стену. Она смотрела не вперёд, а вверх. На потолок.

Высокий сводчатый потолок коридора был расписан. Не так искусно, как потолок в Большом зале, но всё же. По тёмно-синему фону были разбросаны серебряные звёзды, образующие знакомые созвездия.

— Луна любила потолки, — прошептала Джинни, её голос был полон странной смеси нежности и ужаса. — Она говорила, что это как смотреть в лицо вечности. Она любила тот, в Равенкло, со звёздами. Она говорила… — Джинни запнулась, вспоминая точную фразу, — …она говорила, что иногда звёзды моргают неправильно.

Гарри поднял голову, следуя за её взглядом. Обычный расписной потолок. Созвездие Дракона, Большая Медведица, Орион… Всё было на своих местах. Он уже собирался сказать, что это, должно быть, просто игра света, но тут это произошло.

На одно короткое, тошнотворное мгновение ему показалось, что созвездие Дракона… дёрнулось. Звёзды, образующие его длинное, извилистое тело, не сместились, а именно исказились. Вытянулись, как капли расплавленного серебра, в нечто длинное, тонкое и совершенно неестественное. Словно под краской на потолке на долю секунды проступило нечто живое, нечто, что пыталось имитировать форму созвездия, но на миг потеряло контроль.

Гарри моргнул. Видение исчезло. Дракон снова был просто набором серебряных точек на синем фоне.

— Ты видел? — выдохнула Джинни, её пальцы мёртвой хваткой вцепились в его руку.

— Видел, — хрипло ответил Гарри. Его сердце колотилось где-то в горле.

Это больше не было просто расследованием об исчезнувшем человеке. Это уже не было борьбой с чьей-то памятью. То, что они видели — сначала в Омуте Памяти, а теперь здесь, в реальности, — было доказательством. Существо, стеревшее Луну, было здесь. Оно пряталось в архитектуре мира. В отражениях, в тенях, в рисунках на потолке. Оно было наблюдателем. И оно знало, что за ним теперь тоже наблюдают.

Холод, о котором говорил мальчик-равенкловец, не был сквозняком. Это было дыхание того, что пряталось на виду. И сейчас это дыхание они оба ощущали на своих затылках.

Комната на площади Гриммо пропахла старой бумагой. Этот запах, обычно такой уютный и обнадёживающий для Гермионы, сейчас казался удушливым. Он исходил от десятков, если не сотен, экземпляров «Придиры», разложенных на полу, на столе, на диване — везде, где было хоть немного свободного места. Рон и Гермиона сидели посреди этого бумажного хаоса, как двое потерпевших кораблекрушение на острове из чужих теорий заговора.

Их задача казалась простой: найти след Луны в работах её отца. Если мир был переписан, возможно, остались артефакты — не магические, а информационные. Слова, рисунки, идеи, которые просочились в газету и пережили глобальное «редактирование». Но после нескольких часов работы Гермиона была близка к отчаянию.

— Ничего, — пробормотала она, отбрасывая в сторону очередной номер. Её пальцы были серыми от типографской краски. — Абсолютно ничего.

Газета, которую они помнили, была причудливой смесью правды и вымысла. Статьи о заговорах Министерства перемежались с очерками о морщерогих кизляках. Серьёзные политические разоблачения соседствовали с рецептами супа из летучих мышей. Это был мир Ксенофилиуса и Луны, отражённый на бумаге.

Но те выпуски, что лежали перед ними, были другими. Более… приземлёнными. Да, эксцентричность никуда не делась. Ксенофилиус Лавгуд всё так же яростно обличал коррупцию, доказывал, что за падением цен на коренья мандрагоры стоят гоблины, и публиковал размытые фотографии «летающих тарелок» над Стоунхенджем. Но всё это было в рамках понятного, пусть и крайнего, чудачества. Не было ни слова о существах, которых можно увидеть, только если веришь в них. Не было ни одного упоминания о Нарглах, Мозгошмыгах или Умопомрачительных Загребуях. Газета стала плоской, лишённой своего самого главного, иррационального измерения.

— Может, мы зря тратим время? — Рон с тоской посмотрел на огромную стопку газет, которую им ещё предстояло пролистать. Его спина затекла, а от чтения мелкого, убористого шрифта начинали болеть глаза. — Если эта штука смогла переделать дом и мозги её отца, то уж перепечатать пару газет для неё — раз плюнуть.

— Возможно, — согласилась Гермиона, потирая виски. — Но это единственная материальная ниточка, которая у нас есть. Всё остальное — в нашей памяти. А память, как мы уже убедились, вещь крайне ненадёжная. Должно же было что-то остаться. Опечатка. Странная фраза. Что угодно.

Рон вздохнул и взял следующий номер. Выпуск за август 1994 года. Он уже не читал статьи. Это было бесполезно. Он просто от скуки разглядывал вёрстку: витиеватые заголовки, кривоватые иллюстрации, маленькие декоративные элементы, которыми Ксенофилиус любил заполнять пустые места на полосах. Виньетки в виде переплетённых корней, крошечные изображения лун и звёзд, какие-то руноподобные символы. Большинство из них повторялись из номера в номер, создавая узнаваемый стиль «Придиры».

Рыжеволосый волшебник лениво водил пальцем по странице, его взгляд скользил по узорам. И тут он замер.

— Гермиона, — позвал он, не отрывая взгляда от газеты. — Посмотри-ка.

Гермиона, ожидавшая очередной жалобы, подняла голову. Рон указывал на маленький, неприметный рисунок в самом углу страницы, рядом со статьёй о странном поведении садовых гномов в Йоркшире.

— Что? Очередной заговор гномов?

— Нет, не статья. Вот это, — он ткнул пальцем в символ. — Смотри.

Символ был крошечным, не больше ногтя на мизинце. Простая спираль, закрученная внутрь, а в её центре — три маленькие точки, образующие треугольник. Он был настолько незаметен, что его легко можно было принять за случайное пятно краски или типографский брак.

— Ну, спираль, — пожала плечами Гермиона. — Магический символ. Означает цикличность, вечное возвращение, трансформацию… Да что угодно. Ксенофилиус мог влепить его просто для красоты.

— Может быть, — согласился Рон. — Но я почти уверен, что видел его раньше.

Он отложил газету и лихорадочно начал перебирать уже просмотренные номера. Его движения, обычно немного ленивые и неуклюжие, стали быстрыми и точными. Он что-то нащупал. Гермиона наблюдала за ним, её скепсис боролся с зарождающейся надеждой.

— Ага! Вот! — воскликнул Рон через пару минут, вытаскивая из стопки выпуск за 1992 год. Он раскрыл его на развороте. — Статья о необъяснимом тумане, накрывшем деревню в Уэльсе. И вот он! Тот же самый символ. Прямо под фотографией.

Он положил две газеты рядом. Символы были абсолютно идентичны.

— Совпадение, — всё ещё сомневалась Гермиона, хотя её сердце забилось чуть быстрее. — Он мог просто использовать один и тот же декоративный штамп.

— Нет, постой, — Рон не сдавался. Он был похож на гончую, взявшую след. В нём проснулся тот самый инстинкт, который помогал ему выигрывать в волшебные шахматы, — способность видеть закономерности там, где другие видят лишь хаос.

Он погрузился в стопку газет с новой энергией. Теперь он не читал и не разглядывал. Он искал. Искал одну-единственную деталь. И он находил её.

Выпуск за 1995-й. Статья-расследование о рыбаке из Шотландии, который утверждал, что в его лодке на несколько минут полностью пропали все звуки. В углу, рядом с картой озера, — крошечная спираль с тремя точками.

Номер за 1993-й. Читательское письмо о «тихом месте» в лесу, где не поют птицы и не шуршат листья. В конце письма, вместо подписи редактора, — тот же знак.

— Гермиона, ты видишь? — Рон выложил перед ней уже четыре выпуска. — Это не случайность. Это система. Этот знак появляется не где попало. Он всегда рядом со статьями на определённую тему.

Гермиона наклонилась над разложенными газетами. Её мозг, натренированный годами учёбы, мгновенно начал анализировать и классифицировать. Рон был прав. Темы были разными, но их объединяло одно: все они касались сенсорных аномалий. Необъяснимые исчезновения людей. Случаи локальной массовой амнезии. Места, где пропадают звуки, цвета или даже запахи. Истории о «пустых» домах, в которые боятся заходить животные.

Это не были истории о морщерогих кизляках. Это было что-то другое. Более реальное. И более страшное.

— Боже мой… — прошептала Гермиона, её глаза расширились от ужаса и восторга одновременно. Она поняла. — Это не Ксенофилиус. Это она.

— Что? — не понял Рон.

— Это Луна! — Гермиона вскочила на ноги, её усталость как рукой сняло. — Ксенофилиус собирал эти истории, потому что они соответствовали его картине мира, полной загадок. Но Луна… она видела в них не просто загадки. Она видела в них закономерность. Она видела проявления чего-то одного. И она помечала их. Это её система каталогизации! Она использовала газету отца как… как доску для расследований, прямо у всех на виду!

Мысль была ошеломляющей в своей простоте и гениальности. Луна, которую все считали наивной мечтательницей, на самом деле была самым проницательным исследователем из них всех. Она не просто верила в сказки. Она собирала данные. Её «нарлы», крадущие вещи, и «мозгошмыги», затуманивающие сознание, — это были не просто выдумки. Это были её попытки дать детские, безопасные имена проявлениям чего-то по-настоящему ужасного. Чего-то, что стирает, искажает и поглощает.

— Она следила за ним, — продолжала Гермиона, её голос дрожал от возбуждения. — Она отслеживала его перемещения по стране, его методы. Она была единственной, кто видел этого хищника. И она оставляла метки для себя. Или… или для кого-то ещё, кто мог бы их понять.

В этот момент в комнату вошли Гарри и Джинни. Их лица были бледными и напряжёнными. Они рассказали о своём визите в Воронью башню, о стене вежливого забвения, о тревожном шёпоте студентов и, самое главное, об исказившемся на мгновение созвездии.

Когда они закончили, Гермиона указала на разложенные на полу газеты.

— А мы, кажется, нашли его следы на бумаге, — сказала она.

Она объяснила им свою теорию о символе. Джинни подошла ближе и всмотрелась в крошечный знак.

— Спираль… — прошептала она. — Я где-то её видела. Давно.

Она закрыла глаза, погружаясь в туманные воспоминания детства. Запах мокрой травы после дождя. Ощущение прохладной земли под босыми ногами. И Луна, её лицо очень серьёзное, чертит палочкой на влажной земле какой-то узор.

— Что ты делаешь? — спрашивает маленькая Джинни.

— Строю домик, — отвечает Луна, не отрываясь от своего занятия. — От тихого.

— От чего?

— От того, что слушает, когда всё замолкает. Сюда оно не зайдёт.

Джинни резко открыла глаза.

— Она рисовала его на земле, — сказала она, её голос был едва слышен. — Когда ей становилось страшно. Она называла это «домик от тихого». Она садилась в центр, и… и говорила, что теперь она в безопасности.

Четверо друзей переглянулись. Холодное осознание накрыло их.

— Это не просто метка, — сказал Гарри. — Это оберег. Защитный знак.

Они поняли, что Луна не просто изучала своего врага. Она знала, как от него защищаться. И, возможно, этот символ был единственным оружием, которое против него действовало.

— Нам нужно найти последний выпуск, — решительно сказала Гермиона. — Тот, что вышел прямо перед тем, как она… исчезла. Если наша теория верна, там должно быть что-то важное.

Они снова бросились к стопкам газет, на этот раз ища конкретную дату. Это заняло ещё почти полчаса. Газеты были свалены в кучу без всякого порядка. Наконец, Рон вытащил из самого низа пожелтевший, слегка влажный номер. Дата на нём была всего за неделю до церемонии в Министерстве.

Они расстелили его на полу с благоговением, словно это был древний манускрипт. Газета выглядела как обычно. Передовица была посвящена новому налогу на котлы, который, по мнению Ксенофилиуса, был частью заговора по обеднению чистокровных семей. Они начали лихорадочно просматривать страницу за страницей, ища знакомый символ.

Его не было. Ни на первой полосе, ни на второй, ни на третьей.

— Ничего, — разочарованно протянул Рон. — Может, в этот раз она ничего не нашла?

— Не может быть, — Гермиона не сдавалась. Она перевернула последнюю страницу.

Это была полоса с объявлениями и кроссвордом. Мелкий текст, реклама средства от садовых гномов, объявление о пропаже кошки. Гермиона пробегала взглядом по строчкам, и уже почти потеряла надежду, как вдруг заметила его.

В самом нижнем углу, почти сливаясь с рамкой страницы, был вытиснен тот самый знак. Спираль с тремя точками. Он был меньше обычного, словно его пытались спрятать.

А рядом с ним, почти невидимая без увеличительного заклинания, была крошечная приписка. Несколько слов, нацарапанных другим почерком — не витиеватым и размашистым, как у Ксенофилиуса, а тонким, аккуратным и немного неровным, как у Луны.

Гермиона наложила увеличивающие чары. Слова проступили чётче. Это было короткое, леденящее душу предупреждение.

«Они не любят, когда на них смотрят».

Фраза, нацарапанная на полях «Придиры», была не просто предупреждением. Она была ключом. «Они не любят, когда на них смотрят». Эта простая мысль перевернула всё с ног на голову. Гарри, Рон, Гермиона и Джинни искали следы, улики, доказательства. Они действовали как авроры, идущие по пятам тёмного мага. Но что, если их враг не был магом? Что, если он был чем-то вроде… идеи? Хищной концепции, которая существует в слепых зонах восприятия и слабеет, когда на неё направлен свет внимания?

Эта мысль прочно засела в голове Гарри. Она резонировала с его собственным опытом, с его интуицией, которая всегда была сильнее логики. Он вспомнил слова Джинни, пересказывавшей детские откровения Луны: «видеть то, что прячется на виду». Это была не метафора. Это была инструкция по выживанию.

Пока Гермиона с лихорадочной энергией пыталась найти в книгах Блэков хоть какое-то упоминание о «концептуальных паразитах» или «мнемонических хищниках», а Рон с Джинни укрепляли дом защитными чарами (хотя никто не был уверен, что они сработают против такого), Гарри делал нечто иное. Он учился смотреть заново.

Гарри вышел из душного дома на площадь Гриммо и просто сел на ступеньки, наблюдая за миром. Но он смотрел не на людей, спешащих по своим делам, не на старые кирпичные фасады домов. Он пытался смотреть между ними. Он фокусировал взгляд на негативном пространстве — на клочке неба между двумя крышами, на тени, которую отбрасывал фонарный столб, на отражении в луже, оставшейся после утреннего дождя.

Сначала не происходило ничего. Мир оставался прежним, твёрдым и надёжным. Гарри чувствовал себя глупо, словно играет в детскую игру. Но он упорно продолжал, вспоминая спокойное, сосредоточенное лицо Луны. Она не была сумасшедшей. Она просто видела мир в более высоком разрешении, замечая помехи и сбои в системе, которые остальные игнорировали.

И вот тогда он начал замечать.

Первый «глюк» был едва уловим. Тень от пролетавшего голубя на мгновение замерла на мостовой, отстав от своего хозяина на долю секунды, а затем рывком догнала его. Гарри моргнул. Наверное, показалось. Игра света. Усталость.

Но через несколько минут он увидел снова. Две пожилые леди остановились поболтать на углу. Их отражение в витрине ближайшей лавки было точным… почти. На какое-то мгновение рука одной из женщин в отражении сделала жест, который сама женщина не совершала, — быстрый, резкий, словно отгоняя невидимую муху. Затем отражение снова синхронизировалось с реальностью.

Гарри почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий отношения к погоде. Он не сходил с ума. Мир вокруг него действительно «глючил». Это были крошечные, почти незаметные сбои в матрице реальности, которые легко было списать на обман зрения. Но теперь, когда он знал, что искать, он видел их повсюду. Угол дома, который на долю секунды показался менее острым, чем должен быть. Узор на чугунной ограде, который на миг пошёл рябью, как поверхность воды.

Гарри понял, что происходит. Оно заметило их. Существо, которое они пытались выследить, почувствовало их взгляд. И теперь оно нервничало. Эти сбои были как дрожь в руках у карточного шулера, который боится, что его вот-вот разоблачат. Оно пыталось удержать иллюзию целостности мира, но под их пристальным вниманием его маскировка начала давать трещины.

Вечером они отправились в «Дырявый котёл». Им нужно было сменить обстановку, оказаться среди людей, чтобы не сойти с ума в четырёх стенах дома Блэков. Паб гудел, как улей. Волшебники и волшебницы обсуждали последние новости, пили сливочное пиво и громко смеялись. Этот островок шумной, весёлой жизни должен был успокаивать. Но для Гарри он превратился в новое поле для наблюдений.

Он сидел за столиком с друзьями, делая вид, что слушает их разговор, но сам сканировал пространство. Он смотрел на отражения в мутных зеркалах за барной стойкой, на тени, пляшущие на стенах от света свечей, на пар, поднимающийся от кружек.

И он увидел это снова. В большом, покрытом патиной зеркале отражалась их компания. Вот Рон, который что-то увлечённо рассказывает, жестикулируя. Вот Гермиона, которая его поправляет. Вот Джинни, которая смеётся. А вот он сам. Но его отражение… на долю секунды оно отстало. Когда Гарри повернул голову, чтобы посмотреть на бармена, его двойник в зеркале всё ещё смотрел на Рона. Задержка была минимальной, не больше мгновения, но в этой асинхронности было нечто глубоко неправильное, противоестественное.

— Гарри, ты нас слушаешь? — голос Джинни вырвал его из транса.

— Да, прости, — он тряхнул головой. — Задумался.

Но он видел, что Гермиона тоже это заметила. Она бросила быстрый, тревожный взгляд на то же зеркало, её губы были плотно сжаты. Они больше не были просто жертвами или следователями. Они стали раздражителем. Их знание, их память о Луне была как песчинка в идеально отлаженном механизме этого существа, заставляя его сбоить.

И существо решило, что пора убрать раздражитель.

Ночью Гарри приснился кошмар. Но это был не один из его привычных кошмаров — не зелёная вспышка, не кладбище в Литтл-Хэнглтоне, не длинный коридор, ведущий в Отдел Тайн.

Он оказался в пустоте.

Белая, бесконечная, безграничная пустота. Не было ни верха, ни низа, ни стен, ни горизонта. Просто белизна, которая давила на глаза и уши. Здесь не было звуков, кроме биения его собственного сердца. Он был абсолютно один.

А потом он услышал шёпот.

Он исходил не из какого-то конкретного места. Он был везде и нигде одновременно, рождаясь прямо в его сознании. Это не был человеческий голос. Это был шёпот самой тишины.

«Её никогда не было, Гарри Поттер».

Гарри попытался закричать, но у него не вышло. В этой пустоте не было воздуха для крика.

«Ты придумал её. Ты был так одинок после войны. Тебе нужен был кто-то, кто понимал бы тебя без слов. Кто-то такой же странный, как ты сам. И твой уставший разум создал её».

Шёпот был вкрадчивым, убедительным. Он не угрожал. Он сочувствовал. Он был как голос самого коварного психотерапевта, который с нежностью разбирает твою душу на части.

— Нет… — мысленно прохрипел Гарри. — Она реальна. Джинни её помнит.

«Джинни? Маленькая девочка, которая так тебя любит? Она просто подыгрывает тебе, потому что боится тебя потерять. Она видит, как ты страдаешь, и создаёт общие воспоминания, чтобы тебе стало легче. Она тоже одинока».

С каждой фразой мир Гарри крошился. Шёпот брал его самые глубокие страхи — страх одиночества, страх быть непонятым, страх, что его любовь к Джинни построена на её жалости, — и превращал их в оружие против него самого.

«А твои друзья? Мальчик, который всегда был в твоей тени, и девочка, которая умнее вас обоих? Они тоже устали. Они так долго были твоей опорой, что теперь просто не могут признать, что их герой сломался. Им проще поверить в невероятный заговор, чем в твою слабость».

Это был искусный, дьявольский газлайтинг. Атака была направлена не на его тело, а на саму основу его личности — на его связи с другими людьми. Существо пыталось изолировать его, убедить, что он всегда был один, а все его отношения — лишь плод его воображения.

— Нет! — Гарри собрал все свои силы, всю свою упрямую гриффиндорскую волю. — Луна была. Я помню её! Я помню её в подвале Малфоев!

«Ты помнишь утешение, которого так жаждал. А твой разум подставил на это место удобный образ. Ты всегда был один, Гарри Поттер. С самого начала. С той ночи в Годриковой впадине. Ты всегда один».

Белая пустота вокруг начала сжиматься. Гарри почувствовал, как его собственные воспоминания начинают тускнеть. Лицо Рона расплывалось. Голос Гермионы становился тише. Он забывал тепло руки Джинни. Существо не просто спорило с ним. Оно пыталось активно стереть его связи, его личность, оставив лишь пустую оболочку, наполненную одиночеством.

И в этот момент отчаяния, когда он уже был готов сдаться, в его сознании всплыл не образ, не звук, а ощущение. Ощущение спокойного, безмятежного присутствия рядом. То самое чувство, которое он испытал в подвале Малфоев. Чувство, что даже в самой беспросветной тьме ты не один. Это было ощущение Луны. Оно было иррациональным, нелогичным, но абсолютно реальным. И оно было сильнее, чем убедительный шёпот пустоты.

Гарри вцепился в это ощущение, как утопающий в спасательный круг.

Он проснулся рывком, сев на кровати. Он был весь в холодном поту, его сердце бешено колотилось. Тьма комнаты на площади Гриммо казалась благословением после слепящей белизны сна. Он жадно глотал затхлый воздух.

Гарри не сомневался ни секунды. Это был не просто кошмар. Это была прямая атака. Целенаправленный удар по его сознанию. Существо перешло от пассивной обороны к активному нападению. Оно пыталось «стереть» его так же, как стёрло Луну, — не из мира, а из самого себя.

В комнату ворвались Рон и Гермиона. Видимо, его крик всё же был не только во сне.

— Гарри! Что случилось? — Рон подбежал к кровати, его лицо было встревоженным.

— Оно атаковало меня, — выдохнул Гарри, пытаясь унять дрожь. — Во сне. Оно пыталось… убедить меня, что я всё выдумал. Что вас всех нет.

Гермиона зажгла палочкой свет. Она посмотрела на Гарри, и в её глазах был не только испуг, но и мрачное подтверждение.

— Мне снилось то же самое, — тихо сказала она. — Только оно говорило мне, что моя тяга к знаниям — это болезнь. Что я пытаюсь упорядочить мир, потому что боюсь признать, что он бессмысленен. Оно говорило, что вы с Роном просто пользуетесь моим умом и никогда не были мне настоящими друзьями.

В дверях появилась Джинни, кутаясь в халат.

— И мне, — её голос был твёрд, но Гарри видел, как она напугана. — Оно шептало, что я всегда буду лишь «сестрой лучшего друга» и «девушкой героя». Что моей собственной личности не существует.

Они стояли посреди комнаты, глядя друг на друга. Истина была ясна и ужасна. Существо атаковало их всех одновременно, используя их самые сокровенные страхи и неуверенность.

И в этот момент Гарри всё понял. Он понял природу этого хищника. Он понял, почему Луна была для него такой угрозой.

— Это не маг, — сказал он, и его голос обрёл новую, ледяную твёрдость. — И это не проклятие. Это хищник. Концептуальный паразит. Он питается не плотью и не душами. Он питается восприятием. Памятью. Связями между людьми. Он существует, пока о нём не думают, пока его не видят. Он — воплощение забвения.

Он посмотрел на своих друзей, и в его взгляде была мрачная решимость.

— И Луна… Луна была не просто случайной жертвой. Она была угрозой. Она — человек, который по своей природе видит то, чего нет. Она смотрела прямо на него. И поэтому он её поглотил. Она была не жертвой, — повторил он, осознавая всю глубину этой мысли. — Она была охотником. Единственным, кто умел его выслеживать. И, возможно, единственным, кто знал, как от него защититься.

Рассвет над площадью Гриммо был серым и безрадостным. Свет нехотя просачивался сквозь грязные окна, рисуя на полу пыльные полосы. Но для четверых человек, собравшихся в библиотеке Блэков, этот рассвет был особенным. Он знаменовал собой конец ночи, полной скоординированных кошмаров, и начало дня, в котором нужно было дать бой.

Атмосфера в комнате изменилась. Страх и растерянность, которые преследовали их с самой церемонии в Министерстве, никуда не делись. Они всё так же холодком ползли по спине, но теперь их перекрывало нечто иное — холодная, сфокусированная ярость. Ночная атака была ошибкой со стороны их врага. Пытаясь сломать их поодиночке, существо лишь сплотило их, доказав реальность угрозы и раскрыв свои методы.

— Концептуальный паразит, — Гермиона медленно произнесла слова, сказанные Гарри ночью. Она стояла у стола, заваленного книгами, но не смотрела на них. Её взгляд был устремлён внутрь, туда, где её разум лихорадочно строил новую теорию мира. — Это звучит как безумие, но это единственное, что объясняет всё. Абсолютно всё.

Она начала ходить по комнате, её шаги отдавались гулким эхом в тишине. Её мозг, переживший ночную попытку взлома, теперь работал с удвоенной силой, словно защитная система, анализирующая вирус.

— Оно не использует традиционную магию. По крайней мере, не в том виде, в каком мы её знаем. Оно не накладывает заклятия, оно… редактирует реальность. Оно находит человека, который его видит, — Луну, — и изолирует его, стирая из общего восприятия. Оно не убивает. Убийство оставляет труп, оставляет память. А оно питается забвением. Поэтому оно создаёт альтернативную, логичную историю: Ксенофилиус бездетен, дом перестроен, однокурсники ничего не помнят. Это как… как ретушь на фотографии. Убрать лишний элемент и аккуратно закрасить фон.

— И оно атакует нас, потому что мы портим фотографию, — подхватил Рон. Он сидел в кресле, вертя в руках свою палочку, но было очевидно, что он понимает — обычное оружие здесь бесполезно. — Мы помним. Мы смотрим на места, где должна быть Луна, и видим твою «ретушь». И ему это не нравится.

— «Они не любят, когда на них смотрят», — процитировал Гарри. Он стоял у окна, глядя на серую улицу. После ночного кошмара он чувствовал себя странно опустошённым, но одновременно и более сфокусированным, чем когда-либо. — Луна знала. Она знала, что внимание для этого существа — как яркий свет для твари, живущей в глубокой пещере. Оно причиняет ему боль. Или, по крайней мере, дискомфорт.

И тут Джинни, которая до этого молча сидела в углу, погружённая в свои мысли, резко подняла голову. Её глаза горели. Ночная атака на её сознание, попытка свести всю её личность к роли приложения к Гарри, не сломала её, а разозлила. И эта злость пробудила ещё одно, самое важное воспоминание.

— «Домик от тихого», — прошептала она.

Все взгляды обратились к ней.

— Я уже говорила вам, — продолжала Джинни, её голос креп. — Когда мы были детьми, и ей становилось страшно, она рисовала на земле тот самый символ. Спираль с тремя точками. И она садилась в центр. Я… я не всё вам рассказала. Я не понимала этого раньше, но сейчас…

Она встала и подошла к ним. Её лицо было очень серьёзным.

— Однажды мы играли у ручья. И вдруг всё затихло. Не просто стало тихо, а… пропали все звуки. Перестали петь птицы, жужжать насекомые, даже шелест листьев исчез. Просто мёртвая, ватная тишина. Мне стало очень страшно. А Луна… она была совершенно спокойна. Она взяла палочку и быстро начертила на влажной земле этот знак. Затем взяла меня за руку и втащила в центр круга. «Сиди здесь и не выходи», — сказала она. Я сидела, дрожа, а она стояла на границе круга и просто смотрела в сторону леса. Она никого не видела, но она смотрела. И я помню, как она шептала: «Я тебя вижу. Я знаю, что ты здесь. Уходи». И через минуту звуки вернулись. Сразу все, будто кто-то включил их снова.

В библиотеке повисла тишина, настолько плотная, что, казалось, её можно резать ножом. Рассказ Джинни был не просто воспоминанием. Это был отчёт о боевом столкновении. Это было описание тактики и контрмер.

— Боже мой… — выдохнула Гермиона, её глаза расширились. — Символ — это не просто оберег. Это… это якорь! Якорь для восприятия! Он создаёт защищённое пространство, «островок реальности», куда эта тварь не может проникнуть. А три точки в центре… Троичность. Один из самых сильных символических принципов. Тело, разум, дух. Прошлое, настоящее, будущее. Гарри, Рон, я… — она запнулась. — Нет. Это может быть что угодно. Но это определённо сильный защитный конструкт.

— Она не просто защищалась, — сказал Гарри, его осенило. — Луна давала отпор. Она стояла на границе и смотрела на него. Она показывала ему, что его видят. Она сражалась с ним его же оружием. Не палочкой, а вниманием.

Картина сложилась окончательно. Они столкнулись не с силой, а с её отсутствием. Не с сущностью, а с пустотой, которая поглощает сущности. И атаковать эту пустоту напрямую было бессмысленно. Нельзя проткнуть дыру палочкой. Нельзя наложить заклятие на ничто.

Единственный способ сразиться с ним — это сделать то, чего оно боится больше всего.

— Мы не можем его убить, — медленно произнесла Гермиона, формулируя их общий вывод. — Мы не можем его изгнать. Но мы можем сделать его видимым. Мы можем заставить мир вспомнить Луну. Если оно питается забвением, то наше оружие — это память. Сильная, сфокусированная, коллективная память. Мы должны создать такой мощный всплеск воспоминаний о Луне, чтобы он буквально «вытолкнул» её обратно в реальность, а саму эту тварь заставил отступить, сжаться.

— Но как? — практично спросил Рон. — Мы не можем просто ходить по улицам и кричать: «Помните Луну Лавгуд!». Нас упекут в Мунго на обследование.

— Нам нужно место силы, — сказал Гарри. — Место, максимально «заряженное» её присутствием. Место, где память о ней наиболее концентрированная.

Они переглянулись. Ответ был очевиден.

— Её дом, — одновременно произнесли Джинни и Гарри.

— Не тот фальшивый коттедж, который стоит там сейчас, — уточнила Гермиона, её глаза загорелись стратегическим огнём. — А её настоящий дом. Башня-ладья. Я уверена, что он всё ещё там. Он просто скрыт под мощнейшей иллюзией, под слоем «отредактированной» реальности. Как дом на площади Гриммо под заклятием «Фиделиус». Только это не «Фиделиус». Это что-то другое, что скрывает объект от самого восприятия.

— И если мы войдём туда, — продолжил Рон, начиная понимать план, — с чётким намерением вспомнить, увидеть настоящий дом… это будет как прямой вызов. Мы ткнём пальцем прямо в центр его лжи.

— Именно, — кивнула Гермиона. — Это будет самая сильная атака, на которую мы способны. Мы соберём все наши воспоминания о ней — всё, что мы знаем, всё, что мы чувствовали, — и используем их как таран, чтобы пробить эту иллюзию. Мы заставим реальность вспомнить.

План был безумным. Он был основан на догадках, детских воспоминаниях и теориях, выходящих за рамки всей известной магии. Он был опасен донельзя. Ночная атака показала, на что способно это существо. Войти в его логово, в эпицентр его силы, было равносильно самоубийству.

Но это был их единственный шанс. Не только спасти Луну, но и спасти себя. Потому что они понимали: если они отступят, существо не оставит их в покое. Оно будет терзать их сознание, пока не сотрёт их так же, как стёрло их подругу.

— Что нам нужно делать? — спросила Джинни. Её голос был твёрд. Страх никуда не делся, но решимость была сильнее.

— Мы должны подготовиться, — ответила Гермиона, принимая на себя роль командира. — Во-первых, защитный символ. Мы должны начертить его на себе. Невидимыми чернилами, кровью, как угодно, но он должен быть с нами. Это наш единственный щит. Во-вторых, мы должны синхронизировать наши воспоминания. Мы должны выбрать самые сильные, самые яркие моменты, связанные с Луной, и договориться, что будем концентрироваться именно на них. Мы должны создать единый ментальный фронт.

Она посмотрела на каждого из них.

— Рон, ты будешь вспоминать её странные, но проницательные комментарии на квиддиче. Её абсолютную непредвзятость. Гермиона указала на него. — Твоя задача — помнить её голос и её уникальный взгляд на мир.

Рон кивнул, его лицо было серьёзным.

— Джинни, ты — наш самый главный свидетель. Твоя задача — помнить её с детства. Помнить её дом, её рисунки, её поддержку, когда ты была одна. Твои воспоминания — это фундамент.

Джинни сжала кулаки. Она была готова.

— Гарри… — Гермиона посмотрела на него. — Твоя задача — помнить её спокойствие в самых страшных ситуациях. В Отделе Тайн. В подвале Малфоев. В разгар битвы. Ты должен помнить её как источник силы и света во тьме.

Гарри кивнул. Он помнил.

— А я, — закончила Гермиона, — я буду помнить наши споры. Её веру против моей логики. Я буду помнить, как она заставляла меня сомневаться в незыблемости фактов. Я буду помнить её как вызов моему разуму.

План обрёл форму. Он был хрупким, как паутина, но в нём была своя извращённая логика. Они собирались победить тьму не светом заклинаний, а светом памяти.

Несколько часов ушло на подготовку. Гермиона нашла в одной из книг Блэков рецепт симпатических чернил, которые становились частью кожи и были невидимы, но сохраняли магические свойства нанесённого символа. Они по очереди нанесли друг другу на внутреннюю сторону запястья маленький знак спирали с тремя точками. Прикосновение пера к коже было холодным, но когда чернила впитались, по руке разлилось едва заметное тепло.

Затем они сели в круг и начали говорить. Они делились воспоминаниями, уточняли детали, восстанавливали диалоги. Они строили из своих общих историй крепость.

Наконец, когда солнце начало клониться к закату, они были готовы.

Вчетвером они аппарировали на знакомый холм в Девоне.

Перед ними, как и в прошлый раз, стоял аккуратный, безликий коттедж. Его нормальность была оскорбительной. Вечерний свет делал его тени длинными и тёмными. Казалось, дом насмехается над ними, над их безумной затеей.

Гарри, Рон, Гермиона и Джинни взялись за руки. Их ладони были влажными, но хватка — крепкой. Они образовали живой круг, физическое воплощение их союза. Они смотрели на дом, но пытались увидеть не его, а то, что он скрывал.

— Оно знает, что мы здесь, — прошептал Рон, и его слова утонули в наступившей тишине. Птицы снова замолчали.

— Да, — ответил Гарри. — И оно ждёт.

Они знали, что как только они сделают первый шаг, как только они войдут внутрь с явным намерением «вспомнить», иллюзия рухнет, и существо обратит на них всё своё внимание. Это будет не просто битва. Это будет попытка аннигиляции их сознания. Но отступать было некуда.

— Готовы? — спросила Гермиона.

Никто не ответил словами. Они просто одновременно шагнули вперёд.

Шаг через порог был шагом в ничто.

Внешний мир — холм, закатное небо, влажный запах травы — исчез не постепенно, а мгновенно, словно кто-то выключил рубильник реальности. Их не встретила ни уютная гостиная фальшивого коттеджа, ни эксцентричный хаос настоящей башни Лавгудов. Их поглотила та самая белая, слепящая пустота из кошмара Гарри.

Здесь не было ни звуков, ни запахов, ни даже ощущения пола под ногами. Они не падали и не летели, а просто были — четыре сознания, вырванные из своих телесных оболочек и брошенные в стерильный вакуум. Их руки, которые они так крепко сжимали мгновение назад, разъединились. Теперь каждый был один на один с безмолвным врагом.

И враг начал атаку.

Это не было похоже на дуэль. Не было вспышек заклятий, не было боли от Круциатуса. Удар был нанесён по самой хрупкой и самой важной части их съества — по памяти. По тому, что делало их теми, кто они есть.

Первым это почувствовал Рон. Он отчаянно пытался сосредоточиться на своей задаче, на своём воспоминании-якоре: квиддичный матч, Луна в нелепой шляпе в виде львиной головы, её странный, но удивительно точный комментарий. Он видел это перед мысленным взором… а потом картинка начала рассыпаться.

Сначала исчезли цвета. Яркая гриффиндорская форма стала серой, трава на поле — пепельной. Затем начали пропадать детали. Лица на трибунах превратились в размытые пятна. А потом… потом он попытался вспомнить лицо Фреда, который тогда сидел рядом с Луной и хохотал над её словами. И не смог.

Паника, холодная и липкая, охватила его. Он знал, что у него был брат-близнец. Он помнил факт его существования, помнил боль утраты. Но само лицо, каждая веснушка, хитрая ухмылка — всё это стиралось, как рисунок мокрой тряпкой со школьной доски. Существо нашло его самое больное место и било туда со всей силы.

«Зачем помнить тех, кого нет? — прошелестел в его голове беззвучный шёпот. — Память — это боль. Забвение — это покой. Отпусти. Будет легче».

— Нет! — мысленно закричал Рон. Он вцепился в ускользающий образ Луны. — Она комментировала! Она сказала, что игрок Слизерина болен «потерей-концентрацией»!

Рон кричал это в пустоту, используя воспоминание как щит, и на мгновение стирание прекратилось. Но давление было чудовищным.

Атака на Гермиону была более изощрённой. Существо не пыталось отнять у неё близких. Оно покушалось на её главный инструмент, на её сущность — на её знания.

Она сосредоточилась на их спорах с Луной. На разговоре о вере и логике. Она помнила, как доказывала ей, что для существования чего-либо нужны доказательства, а Луна спокойно отвечала, что отсутствие доказательств — не есть доказательство отсутствия.

И тут Гермиона поняла, что не может вспомнить простейшее заклинание. Вингардиум Левиоса. Формула, которую она знала с одиннадцати лет, первая магия, которая по-настоящему ей удалась, просто исчезла из её головы. Она знала, что оно существует, но слова и движение палочки превратились в бессмыслицу.

«Зачем тебе знания? — прошептал ей голос. — Твой мир рухнул. Твоя логика бессильна. Твои книги лгали тебе. Знание — это клетка. Неведение — это свобода. Отпусти».

Ужас охватил её. Потерять память о близких было страшно. Но потерять свой разум, свой интеллект, превратиться в чистый лист — это было для Гермионы равносильно смерти. Она увидела себя, стоящую перед книжной полкой и не понимающую ни единого слова.

— Нет! — она заставила себя вернуться к образу Луны. — Она говорила о Нарглах в омеле! Она верила! Её вера была сильнее моей логики!

Она повторяла это как мантру, и на мгновение давление ослабло. Она снова смогла вспомнить формулу левитации. Но атака продолжалась, находя всё новые и новые лазейки в её ментальных защитах.

Джинни атаковали через её любовь и её страх. Она держалась за воспоминания детства: дом-ладья, рисунки, поддержка Луны после событий с дневником. Но пустота исказила и это.

Она вдруг почувствовала тепло. Знакомое, родное, материнское тепло. Она увидела свою мать, Молли Уизли, которая протягивала к ней руки. Но из уст матери полился ядовитый шёпот пустоты:

«Ты всегда была самой незаметной, доченька. Столько сыновей… а потом ты. Такая маленькая, такая тихая. Мы так боялись тебя потерять. Может, было бы лучше, если бы тебя и не было? Меньше волнений. Меньше боли».

Это был самый страшный кошмар Джинни — быть нелюбимой, быть обузой для своей семьи. А потом тепло исчезло. Она попыталась вспомнить ощущение материнских объятий, запах её выпечки, звук её голоса, когда та звала всех к ужину. И не смогла. Существо выжигало из её памяти саму концепцию материнской любви, оставляя лишь холодное, сосущее чувство сиротства.

— Она была моей подругой! — закричала Джинни в пустоту, её голос был полон слёз и ярости. — Она единственная не считала меня сумасшедшей! Она искала со мной потерянные туфли!

Джинни цеплялась за эти простые, детские образы, как за единственное, что ещё оставалось настоящим.

Атака на Гарри была самой прямой и жестокой. Существо знало его лучше всех. Оно не стало играть в сложные игры. Оно просто показало ему его мать.

Лили Поттер стояла перед ним в белой пустоте, её рыжие волосы сияли, а зелёные глаза были полны бесконечной любви и печали.

— Всё в порядке, мой мальчик, — сказала она голосом, который он помнил по Зеркалу Еиналеж. — Всё давно закончилось. Ты умер вместе с нами в ту ночь. Всё, что было после, — это просто сон. Длинный, хороший сон перед тем, как ты наконец-то вернёшься к нам. Пора просыпаться, Гарри.

Гарри смотрел на неё, и его сердце разрывалось. Это было искушение, сильнее которого он не знал. Просто отпустить. Перестать бороться. Принять, что всё это было лишь агонией умирающего разума. Вернуться к родителям.

«Ты заслужил покой, — вторила ему пустота. — Ты слишком долго сражался. Отпусти. Это не больно».

Он уже был готов сделать шаг ей навстречу. Но тут он вспомнил свою задачу. Не спокойствие его матери, а спокойствие Луны. Спокойствие перед лицом ужаса. В подвале Малфоев. Он заставил себя вспомнить не её слова, а её присутствие. Тихое, светлое, не требующее ничего взамен. Она не обещала ему спасения. Она просто была рядом, разделяя его страх, и тем самым уменьшая его.

— Нет, — прошептал он, глядя в глаза матери-иллюзии. — Моё место здесь. С ними.

Образ Лили замерцал и растворился в белизне.

Давление усилилось. Существо поняло, что индивидуальные атаки не сломили их. И тогда оно начало давить на них всех одновременно, пытаясь раздавить их общей тяжестью небытия.

Белая пустота начала темнеть, сгущаясь в нечто серое и вязкое. Они чувствовали, как их сознания тонут в этой серости, как их воспоминания, их личности, их сама суть размывается и растворяется. Это был конец.

Но они продолжали бороться.

Они больше не могли видеть друг друга, но они чувствовали присутствие остальных. И они начали кричать. Мысленно, но этот крик был громче любого звука. Они кричали в пустоту свои воспоминания о Луне, перебивая друг друга, создавая хор памяти против хора забвения.

— ЕЁ ШЛЯПА В ВИДЕ ЛЬВА РЫЧАЛА! — кричал Рон, его голос был полон отчаянного веселья. — ОНА ГОВОРИЛА, ЧТО ЭТО ПРИДАЁТ НАШИМ ИГРОКАМ БОЕВОГО ДУХА!

— ОНА СКАЗАЛА, ЧТО НАДЕЕТСЯ, ЧТО В ВЫРУЧАЙ-КОМНАТЕ НАЙДУТСЯ ЕЁ ВЕЩИ! ИХ УКРАЛИ, НО ОНА НЕ ЗЛИЛАСЬ! — вторила ему Джинни, её голос дрожал от слёз. — ОНА ПРОСТО ЗНАЛА, ЧТО ОНИ ВЕРНУТСЯ!

— ОНА НАРИСОВАЛА НАШИ ПОРТРЕТЫ НА ПОТОЛКЕ СВОЕЙ СПАЛЬНИ! — кричала Гермиона, её голос звенел от ярости и восхищения. — НАПИСАЛА «ДРУЗЬЯ» И СОЕДИНИЛА НАС ЗОЛОТЫМИ ЦЕПОЧКАМИ! ОНА ЦЕНИЛА ДРУЖБУ ВЫШЕ ВСЕГО!

— ОНА ГОВОРИЛА С ПОРТРЕТАМИ В ХОГВАРТСЕ! — кричал Гарри, вкладывая в свой голос всю силу. — ОНА УТЕШАЛА ДОББИ! ОНА УВИДЕЛА ФЕСТРАЛОВ И НЕ ИСПУГАЛАСЬ! ОНА БЫЛА САМОЙ ХРАБРОЙ ИЗ НАС ВСЕХ!

Их воспоминания, их голоса, их общая воля сплетались в единый луч света в серой, вязкой пустоте. Это был не просто свет заклинания «Люмос». Это был свет человеческой связи, свет памяти, свет любви. И этот свет ударил в самое сердце тьмы.

Пустота завибрировала. Серость начала отступать, сжиматься, словно её выжигали изнутри. В центре пространства, где давление было максимальным, начало что-то проявляться.

Сначала это был просто сгусток тьмы, более плотный, чем окружающий мрак. Затем он обрёл форму. Тонкую, длинную, бесцветную, как та помеха, что Гермиона видела в отражении доспехов. Это была истинная форма их врага — концептуальный паразит, тень, питающаяся забвением. У него не было ни глаз, ни рта, но они чувствовали его агонию. Их свет причинял ему невыносимую боль.

А внутри него… внутри этой дрожащей, корчащейся тени, они увидели ещё одну фигуру.

Она была похожа на эмбрион в околоплодных водах. Маленькая, свернувшаяся калачиком, почти прозрачная. Фигура девушки со светлыми, тусклыми волосами.

Луна.

Она не была мертва. Она была… поглощена. «Архивирована», как сказала бы Гермиона. Запертая в самой сердцевине своего врага, служа ему источником энергии, пока мир о ней забывал. Луна была в сознании, они это чувствовали. Она была в ловушке, в бесконечном сне без сновидений.

Увидев её, они обрели новую силу. Их цель стала осязаемой. Они больше не сражались с абстракцией. Они сражались за своего друга.

Они собрали все остатки своей воли, всю свою любовь, всю свою память в один последний, решающий импульс. Они сфокусировали весь свой свет не на тени, а на фигуре внутри неё. Они не пытались уничтожить хищника. Они пытались вырвать у него его добычу.

И одновременно, в едином порыве, который не требовал слов, они мысленно выкрикнули её имя. Одно-единственное слово, в которое они вложили всё.

«ЛУНА!»

Мир взорвался.

Но это был не взрыв огня и разрушения. Это был взрыв чистого, белого, оглушающего света. Света, который не слепил, а исцелял. Света, который заполнял все пустоты, восстанавливал все стёртые линии, возвращал все украденные цвета.

Свет реальности, которая вспомнила.

Возвращение было похоже на первое дыхание после долгого пребывания под водой. Резкий, болезненный вдох, который наполняет лёгкие не только воздухом, но и самой жизнью.

Гарри пришёл в себя первым. Он лежал на деревянном полу, и первым, что он ощутил, был запах. Не стерильная пустота, не запах пыли со площади Гриммо, а сложный, причудливый букет ароматов: типографской краски, озона от работающего волшебного пресса, сушёных трав, висевших пучками на балках, и чего-то сладковатого, похожего на печенье с имбирём.

Он открыл глаза.

Они были в гостиной. В настоящей гостиной башни-ладьи. Стены комнаты были неровными, идущими под странными углами. В высоком, узком окне виднелось ночное небо, усыпанное настоящими, а не нарисованными звёздами. Повсюду были стопки книг и газет, странные механизмы с вращающимися шестерёнками и, самое главное, фрески.

Вся изогнутая стена напротив была расписана. Яркими, наивными, но невероятно живыми красками были изображены пять фигур. Гарри с его вечно взъерошенными волосами. Рон, высокий и немного нескладный. Гермиона с огромной книгой в руках. Джинни с квоффлом. И Невилл с пучком каких-то растений. Их лица были соединены тонкими золотыми цепочками, а над ними парила надпись, выведенная тем же золотом: «ДРУЗЬЯ».

Гарри медленно сел. Рядом с ним приходили в себя остальные. Рон стонал, потирая голову. Джинни села и несколько раз глубоко вдохнула, словно проверяя, настоящий ли воздух. Гермиона уже сидела, её взгляд аналитика впитывал каждую деталь восстановленной реальности, но на её лице было выражение не только триумфа, но и глубочайшей усталости.

Они были одни. Почти.

Рядом с ними, прямо в центре комнаты, сидела она.

Луна Лавгуд.

Она сидела на полу, подобрав под себя ноги, и медленно моргала, словно сова, вынесенная на яркий свет. Она была ужасно худой, её кожа казалась почти прозрачной, а светлые волосы, всегда бывшие её главным украшением, выглядели тусклыми и безжизненными. Но это была она. Её огромные, серебристые глаза обводили комнату, затем остановились на лицах её друзей. В них не было ни страха, ни паники. Только глубокое, вселенское удивление.

— Ого, — произнесла она своим обычным, чуть отстранённым, мечтательным голосом, который, казалось, совершенно не изменился. — Тут стало довольно шумно.

Слёзы хлынули из глаз Джинни. Она подползла к Луне и крепко, но осторожно обняла её. Луна неловко похлопала её по спине, её взгляд всё ещё был немного растерянным, словно она пыталась привыкнуть к физическому контакту после долгого отсутствия.

Рон издал какой-то сдавленный, всхлипывающий смешок. Гарри просто смотрел на неё, и волна облегчения, такая мощная, что у него закружилась голова, прокатилась по телу. Они сделали это. Они вырвали её.

— Луна… ты помнишь? — спросила Гермиона, её голос был хриплым.

Луна медленно кивнула, её взгляд стал более сфокусированным.

— Да, — сказала она так же спокойно, как говорила о Нарглах. — Я помню. Было очень… тихо. Я была в сером месте. И я знала, что вы забываете меня. Я чувствовала, как воспоминания обо мне истончаются. Как ниточки, которые нас связывали, рвутся одна за другой. А потом… я услышала ваши голоса. Они были очень громкими. И очень тёплыми. Вы построили из них мост. И я по нему пошла.

Её простое, лишённое всякого драматизма объяснение было страшнее любого рассказа о пытках. Она была в сознании. Она всё чувствовала. Она была заперта в тишине, наблюдая, как мир стирает её ластиком.

В этот момент входная дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену. На пороге стоял Ксенофилиус Лавгуд. Его волосы были растрёпаны, мантия цвета яичного желтка перекошена, а из глаз, в которых снова горел знакомый безумный огонь, текли слёзы. Его память вернулась. Не постепенно, а разом, обрушившись на него всей своей тяжестью — не только радостью обретения дочери, но и ужасом от осознания того, что он её забыл.

— Луна! — выкрикнул он, и в этом крике было всё: облегчение, боль, вина, любовь. Он бросился к дочери и заключил её в объятия, рыдая так, как может рыдать только человек, которому вернули самое дорогое, что у него было отнято.

Гарри, Рон, Гермиона и Джинни молча поднялись и отошли в сторону, давая отцу и дочери их момент. Мир медленно, со скрипом, «вспоминал» Луну Лавгуд.

Это происходило не сразу. На следующий день в «Ежедневном Пророке» появилась крошечная заметка на последней странице, сообщавшая о «необъяснимом случае массовой краткосрочной амнезии в определённых кругах магического сообщества». Ещё через день Министерство Магии, получив от Гарри очень сдержанный, но недвусмысленный отчёт, спешно выпустило запоздалый приказ. В нём говорилось, что за «особые, ранее не учтённые заслуги в борьбе с последствиями тёмной магии» мисс Луна Лавгуд награждается Орденом Мерлина первого класса. Никто не задавал лишних вопросов. Волшебный мир, столкнувшись с чем-то, что он не мог объяснить, предпочёл сделать вид, что так всё и было задумано.

Люди начали вспоминать её, но с пробелами. Как старый, полузабытый сон. «Ах да, Луна Лавгуд, конечно, помню… кажется. Странная девочка, да?». Память о ней вернулась, но была покрыта рябью, как поверхность воды, в которую бросили камень. Только четверо её друзей помнили всё отчётливо. И сама Луна.

Но хэппи-энда, в его сказочном, безупречном понимании, не случилось.

Они изменились. Все пятеро.

Луна вернулась другой. Внешне она была всё той же мечтательной девушкой, говорящей о невидимых существах. Но теперь в её серебристых глазах, помимо звёздной пыли, плескалось знание бездны. Она видела не только Нарглов, но и пустоту, из которой её вытащили. Иногда, в разгар разговора, её взгляд вдруг становился отстранённым, и Гарри знал — она прислушивается к тишине. Она проверяет, не стала ли она снова слишком громкой. Шрамы, оставленные на её душе, были невидимы, но от этого не менее глубоки.

Четверо её спасителей тоже несли на себе незримые отметины. Они победили. Но они заглянули за занавес реальности и увидели, что за ним нет ничего, кроме холодной, равнодушной пустоты, в которой обитают хищники, неподвластные заклинаниям. Этот знание нельзя было «развидеть». Оно навсегда изменило их восприятие мира. Они стали видеть «глюки» чаще. Мимолётную рябь на поверхности чая. Тень, которая упала под неправильным углом. Отражение, которое на долю секунды жило своей жизнью. Мир больше не казался им твёрдым и надёжным. Он казался тонкой плёнкой, натянутой над бездной.

Они разделяли эту страшную тайну, и это сблизило их ещё больше, превратив их дружбу в нечто иное. Это был союз тех, кто выжил после столкновения с немыслимым.

Несколько недель спустя они сидели на холме у «Норы». Солнце садилось, окрашивая небо в оттенки оранжевого и лилового. Воздух был тёплым и пах скошенной травой. Рядом с ними стояла корзинка с сэндвичами и имбирным лимонадом, но никто к ней не притрагивался. Они просто сидели и смотрели на закат.

— Хорошо, что всё закончилось, — сказал Рон, нарушая долгое молчание. Он хотел в это верить. Он отчаянно нуждался в том, чтобы поставить точку.

Луна, которая сидела чуть поодаль, обняв колени, медленно покачала головой. Она не отрывала взгляда от неба.

— Оно не закончилось, — тихо ответила она. Её голос был таким же спокойным и мечтательным, как всегда, но теперь в нём слышались новые, стальные нотки. — Оно не может закончиться. У него нет ни начала, ни конца. Оно просто есть.

Луна помолчала, давая им осознать её слова.

— Вы причинили ему боль. Вы заставили его отступить. Оно потеряло добычу и было ранено светом вашей памяти. Теперь оно будет осторожнее. Оно просто снова сделало вид, что его здесь нет.

Луна подняла руку и указала тонким пальцем на темнеющее небо, где уже начали проступать первые, самые яркие звёзды.

— Видите? — спросила она.

Они проследили за её взглядом. Она указывала на Вегу, одну из самых ярких звёзд летнего неба.

— Вон та звезда. Она только что моргнула неправильно.

Сначала они ничего не заметили. Просто яркая, далёкая точка света. Но они научились смотреть по-другому. Они смотрели не на саму звезду, а на пространство вокруг неё. Они вглядывались в её свет, ища в нём фальшь.

И тогда они тоже это увидели.

На одну крошечную, едва уловимую долю секунды свет звезды не просто моргнул. Он дрогнул. Исказился. Словно на мгновение между ними и звездой промелькнуло нечто, преломившее её свет под неестественным углом. Как будто кто-то невидимый прошёл перед далёким фонарём.

Холодок пробежал по спине Гарри. Рядом напряглась Джинни. Рон сглотнул. Гермиона плотно сжала губы.

Они победили в битве, но война не была окончена. Она никогда не закончится. Их враг был не существом, которого можно убить и похоронить. Он был частью самой ткани мироздания. Вечным, как забвение.

Они сидели на тёплом, летнем холме, окружённые семьёй и миром, за который они сражались. Но они больше не были в безопасности. Они были часовыми. Стражами на невидимой границе между памятью и ничто.

И теперь они тоже видели, как неправильно моргают звёзды.