Завещание Смерти (гет)

Сентябрьское утро заливало кухню на площади Гриммо, двенадцать, мягким, молочным светом. Семь лет. Семь долгих, мирных лет прошло с тех пор, как последний крик отчаяния затих в руинах Хогвартса. Семь лет, за которые этот мрачный, пропитанный тёмной магией и желчью чистокровного высокомерия дом превратился в нечто совершенно иное. В настоящий дом.

Гермиона Грейнджер с удовольствием отметила, как солнечные лучи, пробиваясь сквозь безупречно чистое высокое окно, играли на медной поверхности кофейника. От старого дома Блэков остались лишь крепкие стены и благородная архитектура. Проклятия были сняты, фамильные портреты, источавшие яд, убраны или усмирены. Даже портрет Вальбурги Блэк, что висел в прихожей, теперь был скрыт за тяжёлым гобеленом с изображением пасторальной сцены, и её истошные вопли больше не нарушали покой. Кикимер, некогда ворчливый и полный ненависти, теперь с почтительным обожанием следил за порядком, находя в служении «хозяину-герою» и его «мудрой ведьме» новый смысл своего долгого существования.

Воздух пах свежесваренным кофе и поджаренным хлебом. На круглом дубовом столе, сменившем длинный и мрачный стол для собраний Ордена Феникса, стояла ваза с астрами. Гарри Поттер, сидевший напротив, выглядел умиротворённым. Той глубокой, спокойной умиротворённостью, которой Гермиона так долго для него желала. Он читал свежий выпуск «Ежедневного Пророка», и лёгкая усмешка играла на его губах.

— Опять пишут про гоблинские протесты? — спросила Гермиона, отрываясь от своего пергамента. Это был скучнейший отчёт из её отдела по регулированию и контролю за магическими существами, касающийся популяции лукотрусов в Запретном лесу. Работа важная, но невероятно монотонная.

— Хуже, — ответил Гарри, не поднимая глаз от газеты. — Рита Скитер написала разгромную статью о том, что новые мётлы «Чистомёт-11» вибрируют на высоких скоростях не так мелодично, как «Нимбусы». Утверждает, что это пагубно влияет на душевное равновесие игроков в квиддич.

Гермиона тихо фыркнула. Мир, в котором самой большой проблемой была вибрация мётел, был именно тем миром, за который они сражались.

Она окинула Гарри тёплым взглядом. Он изменился за эти годы. Угловатость подростка ушла, сменившись плавной уверенностью в движениях. Худоба, оставшаяся от голодного детства и военных лет, сменилась здоровой подтянутостью. Но самое главное изменение Гермиона замечала каждый день, и каждый раз её сердце наполнялось тихой радостью. Его глаза. Изумрудно-зелёные, они больше не были скрыты за стёклами круглых очков, которые вечно сползали на нос. После войны его зрение необъяснимым образом исправилось. Целители в Мунго разводили руками, списывая всё на уникальную магическую конституцию «мальчика-который-выжил-дважды».

И шрам. Знаменитый шрам в виде молнии, некогда багровый и зловещий, теперь был лишь тонкой серебристой нитью, почти невидимой на коже лба, если не знать, куда смотреть. Словно сама магия времени и покоя стирала последние следы кошмара.

— Ты всё ещё уверен насчёт Хогвартса? — спросила Гермиона, подвигая к нему тарелку с тостами. — МакГонагалл прислала сову вчера вечером. Она ждёт твоего окончательного ответа по поводу должности преподавателя Защиты от Тёмных искусств.

Гарри отложил газету и посмотрел на неё. Его улыбка была искренней, полной предвкушения.

— Более чем. Представляешь, Гермиона? У меня будет шанс научить их настоящей защите. Не той ерунде из учебников, что нам преподавали Локонс или Амбридж. А тому, что действительно работает. Патронусы, контрзаклятия, дуэльные стойки… Тому, чему ты нас учила в Отряде Дамблдора.

В его голосе звучал такой неподдельный энтузиазм, что Гермиона невольно улыбнулась в ответ. Идея о том, чтобы Гарри, победитель Волдеморта, вернулся в замок уже не учеником, а учителем, казалась правильной, завершающей какой-то важный жизненный цикл.

— Они будут в восторге, — мягко сказала она. — Только, пожалуйста, не превращай их всех в параноиков, ожидающих нападения из-за каждого угла.

— Постараюсь, — усмехнулся он и потянулся за ножом, чтобы намазать масло на тост. — Сделаем сегодня сэндвичи и пойдём в парк? Погода чудесная. Можно будет захватить книгу.

— Отличная идея, — согласилась Гермиона, чувствуя, как приятное тепло разливается в груди. Обычный субботний день. Простой, мирный, идеальный.

Она вернулась к своему отчёту о лукотрусах, когда резкий звук заставил её вздрогнуть. Звук металла, ударившегося о каменный пол, и тихое, сдавленное шипение.

Гермиона подняла голову. Гарри стоял у столешницы, глядя на свою левую руку. Острый нож для хлеба лежал на полу. А по его ладони, от основания большого пальца к запястью, расползалась тёмно-красная линия. Глубокая. Кровь уже собиралась в крупные, рубиновые капли и падала на безупречно чистый пол.

— Гарри! — воскликнула она, вскакивая и выхватывая палочку. — Сиди, я сейчас…

Она не успела договорить. Она замерла на полпути к нему, её губы приоткрылись, чтобы произнести заклинание Вулнера Санентур, но звук застрял в горле.

На её глазах произошло нечто невозможное.

Гермиона видела, как края глубокого пореза, из которого только что сочилась кровь, дрогнули и начали стягиваться. Не было ни вспышки света, ни целительного дымка, ничего, что сопровождало бы магическое исцеление. Кожа просто… срасталась. Плотная, живая ткань сходилась воедино с органической, неестественной скоростью, поглощая рану. Через секунду на месте жуткого пореза осталась лишь тонкая розовая полоска, которая на глазах побледнела и слилась с остальной кожей, не оставив после себя ни единого следа. Ни шрама. Ни царапины.

Последняя капля крови, сорвавшаяся с его руки, звучно шлёпнулась на каменную плиту.

В кухне повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь тиканьем старых часов в гостиной.

Гарри смотрел на свою ладонь с каким-то странным, отстранённым выражением. Словно это была не его рука. Гермиона медленно опустила палочку. Её сердце колотилось где-то в горле, гулко и тревожно. Это было ненормально. Даже для волшебника. Мгновенное исцеление таких глубоких ран требовало мощнейшей целительной магии или зелий вроде «Костероста», которые были крайне неприятны. А это… это было что-то другое. Что-то стихийное.

— Что… что это было? — её голос прозвучал тихо и хрипло.

Гарри наконец оторвал взгляд от своей руки и посмотрел на неё. Он попытался улыбнуться, но вышло натянуто.

— Не знаю. Наверное, просто… остаточные эффекты. Сильная магия, знаешь ли. После войны…

Он не договорил, пожав плечами, словно это было самое обыденное объяснение. Но Гермиона видела, как он быстро, почти незаметно, спрятал исцелённую руку в карман джинсов. Он избегал её взгляда.

— Остаточные эффекты? Гарри, прошло семь лет! — её голос обрёл твёрдость, в нём зазвучали знакомые всем нотки Гермионы Грейнджер, требующей логичного объяснения. — Это не похоже ни на одно целительное заклинание, которое я знаю. А я, смею напомнить, знаю почти все.

— Ну, значит, это какое-то новое, — он наклонился и поднял нож, стараясь выглядеть невозмутимым. — Не бери в голову, Гермиона. Рука в порядке, и это главное. Так что насчёт сэндвичей?

Гарри говорил слишком бодро. Слишком нарочито. Так же, как когда-то он отмахивался от своих видений, от боли в шраме, от всего, что пугало его и чего он не мог понять. Он делал вид, что ничего не произошло.

Но Гермиона видела. Она видела всё.

Идиллический утренний пузырь лопнул беззвучно, но окончательно. Атмосфера в кухне стала плотной, тяжёлой. Запах кофе и тостов больше не казался уютным, он стал удушающим. Она молча села за стол, но отчёт о лукотрусах теперь казался ей бессмысленным набором букв.

Её мозг, привыкший анализировать и систематизировать, заработал с бешеной скоростью, выстраивая в ряд факты, которым она раньше не придавала значения, списывая на удачу или уникальность её возлюбленного.

Отсутствие очков. Зрение не просто улучшается, оно становится идеальным само по себе.

Шрам. Он не просто зажил, он исчезает, словно его стирают ластиком времени.

Болезни. Она вдруг с пугающей ясностью осознала, что за последние года три или четыре Гарри ни разу не болел. Ни простудой, ни драконьей оспой, что гуляла по Министерству прошлой зимой. Ничем. Когда она сама лежала с температурой, он ухаживал за ней, но не заразился.

Мелкие травмы. Царапина от когтей гиппогрифа во время визита к Хагриду, исчезнувшая за ночь. Синяк от неудачного падения на тренировке по квиддичу, который должен был держаться неделю, но пропал к утру.

Гермиона отмахивалась от этого. Она радовалась за него. Она думала, что его магия, его тело, наконец-то избавившись от тёмного осколка души Волдеморта, просто восстанавливается, приходит в свою естественную, сильную норму.

Но то, что она увидела сейчас, не было нормой. Это было нарушением законов магии и природы.

Она подняла взгляд на Гарри. Он стоял у окна, глядя на улицу, но она знала, что он не видит ничего. Его плечи были напряжены. Он тоже был напуган. Напуган и растерян, но, в отличие от неё, он выбирал путь отрицания.

— Я… я, пожалуй, пойду прогуляюсь, — сказал он, не оборачиваясь. — Один. Нужно проветриться.

Гермиона ничего не ответила, лишь кивнула, хотя он и не мог этого видеть. Она слышала, как его шаги удаляются по коридору, как тихо хлопнула входная дверь.

Она осталась одна в залитой солнцем кухне, которая внезапно показалась ей холодной и чужой. Пятно крови на полу уже высохло, превратившись в маленькую тёмную кляксу. Гермиона навела на него палочку, и оно исчезло. Но образ самозаживающей раны стоял у неё перед глазами, яркий и пугающий.

Весь день она провела как в тумане. Она пыталась читать, работать, но мысли её возвращались к одному и тому же. К руке Гарри. К десяткам мелких, но странных деталей, которые теперь складывались в тревожную, непонятную картину.

Гарри вернулся поздно вечером, когда уже стемнело. Он выглядел уставшим и вёл себя так, словно утром ничего не произошло. Он обнял её, поцеловал в макушку и спросил, как прошёл её день. Они поужинали в почти полном молчании, но это была уже не та уютная тишина, что была между ними раньше. Это была тишина, наполненная невысказанными страхами.

Ночью, когда Гарри уже спал, дыша ровно и глубоко, Гермиона выскользнула из спальни. На цыпочках она прошла в библиотеку — их общую гордость. Тысячи книг, от классических учебников до редких фолиантов, стояли на полках из тёмного дерева, которые они установили вместо зловещих шкафов Блэков. Воздух здесь пах старой бумагой, кожей и пыльцой знаний. Это было её святилище.

Но сегодня она искала не ответы в древних томах.

Она подошла к своему письменному столу, открыла ящик и достала то, что купила несколько недель назад для рабочих заметок. Новый дневник в простой кожаной обложке, с чистыми, линованными страницами. Гермиона села в кресло, положила дневник на колени и обмакнула перо в чернильницу.

Несколько мгновений она сидела неподвижно, глядя на пустую страницу. Затем, с тяжёлым вздохом, она приняла решение. Если Гарри не хочет говорить об этом, если он боится этого, то она не будет давить. Но она не будет и игнорировать. Она будет наблюдать. Она будет записывать. Она будет искать ответ. Потому что она была Гермионой Грейнджер, и неизвестность пугала её больше всего на свете. А неизвестность, касающаяся самого дорогого ей человека, была просто невыносима.

Её перо коснулось бумаги, и аккуратные, каллиграфические буквы начали ложиться на страницу.

21 сентября. Суббота.

Наблюдение №1. Полное физическое восстановление. Сегодня утром Гарри глубоко порезал левую ладонь кухонным ножом. Рана была серьёзной, с обильным кровотечением. Исцеление произошло самопроизвольно, без применения заклинаний или зелий, в течение примерно трёх-четырёх секунд. Процесс не сопровождался видимыми магическими эффектами. Шрам или какие-либо следы повреждения отсутствуют.

Гипотеза: Спонтанная регенерация тканей, нехарактерная для человеческих волшебников.

Она остановилась и добавила ещё несколько строк, перечисляя свои предыдущие наблюдения: исправление зрения, исчезновение шрама, отсутствие болезней в течение последних лет. Каждое слово, выведенное на бумаге, делало её страх более реальным, более осязаемым.

Гермиона закончила последней фразой, которая была уже не научным наблюдением, а отчаянной клятвой, данной самой себе в тишине древнего дома.

Необходимо систематизировать все аномальные проявления и найти первопричину. Логическое объяснение должно существовать. Я найду его.

Гермиона закрыла дневник. Тревога в её душе не утихла. Напротив, она обрела форму и цель. Где-то глубоко внутри шевелился холодный, липкий страх, что ответ, который она найдёт, может оказаться страшнее самого неведения. Но она гнала эту мысль прочь. Она будет бороться за него. Как боролась всегда. Даже если её главным врагом на этот раз станет сама природа его магии.

Она спрятала дневник под стопку старых пергаментов и тихо вернулась в спальню. Гарри спал всё так же безмятежно. В свете луны, падавшем из окна, его лицо казалось почти неземным, совершенным. Слишком совершенным.

Гермиона легла рядом, стараясь не разбудить его, и долго смотрела на любимое лицо, впервые ощущая не только любовь, но и страх. Страх перед тем, во что медленно, незаметно для всего мира, превращался её Гарри.

* * *

Прошло два месяца. Осень вступила в свои права, окрасив Лондон в оттенки меди и старого золота. Жизнь на площади Гриммо, на первый взгляд, вернулась в свою привычную, уютную колею. Гарри и Гермиона вели себя так, словно того сентябрьского утра никогда не было. Гарри с головой ушёл в подготовку к своей будущей должности в Хогвартсе, составляя учебные планы и перечитывая горы литературы по педагогике. Гермиона же с удвоенным рвением погрузилась в работу в Министерстве, задерживаясь допоздна и принося домой кипы пергаментов.

Но это была лишь видимость. Фасад, за которым скрывалась растущая трещина.

Каждый вечер, когда Гарри засыпал, Гермиона спускалась в библиотеку и доставала свой тайный дневник. Страницы заполнялись её аккуратным почерком, превращаясь в тревожную летопись.

«12 октября. Наблюдение №4. Повышенная эмпатия к не-человеческим существам. Во время прогулки по парку Гарри успокоил агрессивного пса одним лишь взглядом. Животное, рычавшее на прохожих, подошло к нему и легло у его ног. Гарри сказал, что пёс просто был напуган. Он говорил об этом с такой уверенностью, будто читал мысли собаки».

«2 ноября. Наблюдение №7. Изменение восприятия. Сегодня за ужином Гарри задумчиво произнёс, что миссис Фигг не стоило сажать новые розы, потому что грядущие заморозки их погубят. Прогноз погоды в "Пророке" обещал тёплую неделю. Я не придала этому значения. Утром ударил неожиданный мороз. Розы погибли».

«15 ноября. Наблюдение №11. Физиологические изменения. Он почти перестал есть. Говорит, что не чувствует голода. За последние две недели я ни разу не видела, чтобы он спал больше четырёх часов. При этом он полон энергии и никогда не выглядит уставшим».

Каждая новая запись была маленьким камешком, добавлявшимся к горе её страхов. Гарри менялся. Медленно, неумолимо, он отдалялся от привычного образа человека. Он не становился злым или тёмным. Напротив, он казался спокойнее, мудрее, словно смотрел на мир с какой-то недосягаемой высоты. И это пугало Гермиону больше, чем любые вспышки гнева. Она штудировала книги по древней магии, целительству, трансформации душ, но не находила ничего похожего. Его состояние не вписывалось ни в одну известную категорию.

Развязка наступила в холодный, промозглый вторник в конце ноября.

День начался с хаоса. Не успела Гермиона допить свой утренний чай, как камин в гостиной вспыхнул изумрудным пламенем, и из него вывалился запыхавшийся Перси Уизли, ныне высокопоставленный чиновник в Департаменте магического транспорта. Его обычно безупречная мантия была в пыли, а лицо — бледным.

— Гермиона! Гарри! Срочно! — выпалил он, едва переведя дух. — Обвал в Гринготтсе! Точнее, в новых шахтах, что они копают под Шотландским нагорьем!

Гарри, спускавшийся по лестнице, замер на полпути.

— Что случилось?

— Не знаем точно! — Перси нервно теребил край мантии. — Похоже, гоблины наткнулись на какую-то древнюю жилу дикой магии. Произошёл выброс, своды обрушились. Там внизу были не только гоблины, но и наши специалисты из Отдела по контролю за магическими артефактами. Связи нет. Авроры пытались пробиться, но гоблинская магия в стенах блокирует почти все наши заклинания! Чары просто гаснут!

В его голосе звучала неподдельная паника. Для магического мира, привыкшего решать любую проблему взмахом палочки, ситуация, когда магия бессильна, была сродни концу света.

— Мы идём, — коротко сказал Гарри. В его голосе не было ни страха, ни сомнений. Только холодная, абсолютная решимость.

Через мгновение они уже трансгрессировали, следуя за Перси. Противное чувство сжатия под ложечкой — и вот они стоят на продуваемом всеми ветрами холме где-то в Шотландии. Пейзаж был суровым и величественным: серые скалы, покрытые бурым вереском, и свинцовое небо, грозившее разразиться ледяным дождём. У подножия холма, у входа в недавно прорубленную шахту, царил организованный беспорядок.

Десятки волшебников в мантиях аврората и целителей из больницы Святого Мунго сновали туда-сюда. Их лица были напряжёнными и растерянными. Воздух гудел от бормотания заклинаний, но яркие лучи света, срывавшиеся с кончиков палочек, ударялись о тёмный зев шахты и бесследно исчезали, словно их поглощала тьма.

— Ничего не берёт! — крикнул Кингсли Бруствер, временно исполняющий обязанности главы аврората, подбегая к ним. Его мощный голос был хриплым от напряжения. — Бомбарда Максима оставляет лишь царапины. Пробивающие заклятия гаснут. Гоблины, что были снаружи, говорят, это магия камня проснулась. Она просто пожирает наши чары.

Гермиона подошла ближе к входу. Она чувствовала это. Плотную, древнюю, почти осязаемую магию, сочившуюся из недр земли. Она была нейтральной, ни доброй, ни злой, но невероятно мощной и чуждой всему, чему её учили в Хогвартсе. Она поняла, что Кингсли прав. Пытаться пробиться сюда стандартными заклинаниями — всё равно что пытаться вычерпать море напёрстком.

— Нужно искать обходные пути, — начала она, её мозг уже заработал в привычном аналитическом режиме. — Возможно, существуют рунические комбинации, способные гармонизировать нашу магию с магией земли… Или зелья, которые могут временно нейтрализовать…

Она говорила быстро, перебирая варианты, но вдруг осеклась, почувствовав на себе чей-то взгляд. Она обернулась. Гарри стоял чуть поодаль, глядя на шахту. Но он смотрел не на завал. Он смотрел сквозь него. Его лицо было абсолютно спокойным, отстранённым. Он слегка наклонил голову, словно прислушиваясь к чему-то, что никто другой не слышал.

— Гарри? — тихо позвала она, но он не отреагировал.

В этот момент из толпы раздался крик. Один из гоблинов, чей брат остался под завалом, бился в истерике, и его пытались успокоить другие сородичи.

— Он ещё жив! Я чувствую его! — кричал гоблин на своём гортанном языке, но отчаяние в его голосе было понятно всем. — Он задыхается!

Этот крик, полный боли и безнадёжности, казалось, вывел Гарри из транса. Он медленно моргнул и шагнул вперёд. Он прошёл мимо Кингсли, мимо растерянных авроров, мимо Гермионы, которая хотела было схватить его за руку, но не посмела.

Он подошёл к самому входу в шахту, к стене из обрушившихся камней, земли и перекрученных деревянных балок. Все разговоры стихли. Десятки пар глаз уставились на него. Кто-то смотрел с надеждой, кто-то — со скепсисом. Но большинство — с затаённым любопытством. Что сделает Победитель Волдеморта, когда магия отказала всем остальным?

Гарри не вытащил палочку. Он просто остановился в паре шагов от завала и поднял руку. Не для заклинания. Он просто поднял её и положил ладонь на огромный, покрытый мхом валун, перекрывавший вход.

И в этот момент мир замер.

Не было ни вспышки света, ни грохота, ни магического ветра. Не было ничего из того, что обычно сопровождает могущественное колдовство. Произошло нечто гораздо более пугающее в своей тишине и неестественности.

Камни… зашевелились.

Они не взрывались и не разлетались в стороны. Они медленно, органично, словно живые существа, пробудившиеся ото сна, начали сдвигаться. Огромные валуны беззвучно откатывались в стороны. Тонны земли и глины осыпались, но не вниз, а в стены, словно их втягивала сама порода. Переломанные балки выпрямлялись и встраивались в свод, укрепляя его.

Это было похоже на фильм, пущенный в обратную сторону. Хаос сам собой превращался в порядок. Завал не был уничтожен. Он был отменён.

Гермиона стояла, оцепенев, не в силах оторвать взгляд. Её разум, привыкший к законам и правилам, отказывался принимать то, что видели её глаза. Это была не магия в её привычном понимании. Это было прямое повелевание реальностью. Он не просил камень подвинуться. Он говорил камню, где тот должен быть.

Через полминуты, показавшиеся вечностью, перед ними образовался ровный, тёмный и, что самое поразительное, абсолютно безопасный проход, ведущий вглубь шахты. Своды его были гладкими, словно их отполировали.

Гарри опустил руку. Его лицо не выражало никаких эмоций. Ни усталости, ни триумфа. Он просто повернулся к ошеломлённым целителям.

— Там трое раненых. Двое волшебников и один гоблин. Остальные в порядке, просто напуганы. Воздуха им хватит ещё на час.

Он сказал это так обыденно, будто просто прочитал сводку новостей. Но никто не мог прочитать эту сводку. Он знал.

Первым опомнился Кингсли. Он потряс головой, словно отгоняя наваждение, и отдал приказ:

— Целители, за мной! Быстро!

Несколько волшебников, спотыкаясь, бросились в открывшийся проход. Толпа вокруг загудела, зашепталась. Люди смотрели на Гарри уже не с любопытством, а с чем-то другим. С благоговением, смешанным с первобытным, иррациональным ужасом. Ужасом перед непостижимым.

Гермиона подошла к Гарри. Её ноги были ватными.

— Как? — прошептала она. Это был единственный вопрос, который она смогла сформулировать.

Гарри посмотрел на неё, и на мгновение в его глазах промелькнуло что-то похожее на растерянность.

— Я не знаю, — честно ответил он. — Я просто… почувствовал, как нужно. Я почувствовал камень. Услышал людей там, внизу. И… просто сделал так, чтобы они снова были в безопасности.

«Почувствовал камень». Эта фраза эхом отозвалась в её сознании.

Вскоре из шахты начали выводить выживших. Они были бледны, покрыты пылью, но невредимы. Последними вынесли на носилках троих раненых. У одного волшебника была раздроблена нога, у другого — тяжёлая травма головы. Гоблин хрипел, зажимая грудь, где торчал острый обломок камня.

Целители бросились к ним, но их заклинания всё ещё действовали слабо, нестабильно. Магия земли здесь по-прежнему была хозяйкой.

И тогда Гарри снова сделал шаг вперёд. Он подошёл к носилкам с волшебником, у которого была раздроблена нога. Он не произнёс ни слова, просто склонился и коснулся искалеченной конечности. Гермиона, стоявшая рядом, видела, как под его пальцами кости с тихим щелчком встали на место, а рваные раны на коже затянулись, оставив лишь розовые рубцы.

Затем он подошёл к гоблину. Существо смотрело на него с ужасом и недоверием. Гарри мягко, но настойчиво отвёл его когтистую руку от раны и положил свою ладонь на его грудь, прямо поверх торчащего камня. Камень превратился в пыль, а глубокая рана под ним закрылась. Гоблин судорожно вздохнул, его дыхание выровнялось.

Гарри исцелил их всех троих за минуту. Без палочки. Без заклинаний. Одним прикосновением.

Когда он выпрямился, вокруг него образовался пустой круг. Никто не решался подойти ближе. Даже спасённые, которые должны были бы броситься ему на шею с благодарностями, смотрели на него со страхом. Они смотрели не на героя. Они смотрели на божество. На нечто могущественное и чуждое.

Гермиона видела это в их глазах. Видела, как уважение сменяется трепетом, а трепет — отчуждением. Она увидела лицо Перси Уизли, бледное и напряжённое. Увидела, как Кингсли Бруствер, её старый друг и соратник, сделал едва заметный шаг назад.

Она поняла, что в этот день Гарри спас не только дюжину жизней. В этот день он потерял нечто гораздо более важное. Он потерял право быть просто Гарри. В глазах магического мира он только что перешёл невидимую черту, отделяющую великого волшебника от чего-то иного. От силы природы, которую можно уважать, можно бояться, но с которой нельзя стоять наравне.

Когда они трансгрессировали обратно на площадь Гриммо, Гарри прошёл в гостиную и сел в кресло у погасшего камина. Он долго молчал, глядя в пустоту. Гермиона села напротив, не зная, что сказать. Все её теории, все записи в дневнике казались теперь детским лепетом перед лицом того, что она увидела.

— Они боятся меня, — наконец сказал он тихо, не глядя на неё. Его голос был лишён эмоций. Это было не вопросом, а констатацией факта.

— Они не понимают, — мягко ответила Гермиона, хотя знала, что это слабая попытка утешения.

— Я и сам не понимаю, — он поднял на неё взгляд, и в его зелёных глазах плескалась такая бездна одиночества, что у Гермионы перехватило дыхание. — Я не контролирую это, Гермиона. Оно просто… происходит. Я чувствую… всё. Дыхание земли под ногами. Течение воды в трубах этого дома. Боль того гоблина. Это как будто все звуки мира стали громче, и я не могу их выключить.

Гарри закрыл лицо руками.

— Что со мной происходит?

Гермиона встала, подошла к нему и опустилась на колени перед его креслом. Она взяла его руки в свои. Они были холодными.

— Мы разберёмся, — твёрдо сказала она, заглядывая ему в глаза, пытаясь передать ему всю свою уверенность, которой на самом деле не чувствовала. — Мы найдём ответ. Вместе. Я обещаю.

Но даже произнося эти слова, она знала, что что-то необратимо изменилось. Сегодняшний день стал водоразделом. Завтра «Ежедневный Пророк» выйдет с его фотографией на первой полосе. И заголовок будет уже не о вибрации мётел. Он будет о нём. О его пугающей, непостижимой силе. И мир, который они спасли, начнёт отгораживаться от своего спасителя.

* * *

«Ежедневный Пророк» не подвёл. На следующее утро сова доставила газету, и уже с порога кухни Гермиона увидела огромный заголовок на первой полосе, набранный жирным, кричащим шрифтом: «ГАРРИ ПОТТЕР: СИЛА БОГА В РУКАХ ЧЕЛОВЕКА?»

Под заголовком была колдография. На ней Гарри стоял у входа в разрушенную шахту. Он был спокоен, почти безмятежен, но движущееся изображение, зацикленное на моменте, когда он опускает руку от самовосстановившегося завала, создавало зловещий эффект. Он не выглядел как герой, совершающий подвиг. Он выглядел как стихия, как нечто нечеловеческое, повелевающее камнем и землёй.

Статья, написанная не Ритой Скитер, а солидным аналитиком из отдела магических происшествий, была ещё хуже. Она была лишена ядовитых домыслов, но полна благоговейного ужаса и плохо скрываемой паники. Автор подробно, со слов десятков очевидцев, описывал, как Гарри без единого заклинания усмирил дикую магию, исцелил смертельные раны и предсказал точное количество выживших. Тон статьи был выдержан в уважительных, почти подобострастных тонах, но подспудно сквозила главная мысль: сила Гарри Поттера вышла за пределы человеческого понимания и, следовательно, за пределы контроля.

Гарри молча прочёл статью от начала до конца. Его лицо не дрогнуло. Он аккуратно сложил газету и отложил её в сторону, словно это был отчёт о погоде, а не публичный приговор его нормальности.

— Похоже, мне придётся отозвать свою заявку в Хогвартс, — сказал он ровным голосом, глядя на остывающий чай в своей чашке. — Вряд ли родители захотят, чтобы их детей учило «нечто с силой бога».

Гермиона сжала кулаки под столом. В её груди кипел гнев — на газетчиков, на испуганных обывателей, на несправедливость всего происходящего.

— Это глупости, Гарри! — возразила она горячо. — Они просто напуганы. Это пройдёт. Кингсли выступит с заявлением, объяснит…

— Что он объяснит, Гермиона? — Гарри впервые за утро поднял на неё взгляд, и в его глазах была холодная, горькая ясность. — Что он и сам не понимает, что произошло? Что самый могущественный волшебник Британии не знает, как контролировать своего главного «героя»? Это их только больше напугает. Нет. Так будет лучше.

Дни потянулись в напряжённой тишине. Совы больше не приносили им дружеских писем, только официальные запросы из Министерства и редкие, полные опасливого любопытства записки от дальних знакомых. Когда они выходили на Косую аллею, разговоры вокруг них стихали. Волшебники и ведьмы расступались, провожая их взглядами, в которых смешались восхищение и страх. Они больше не были Гарри и Гермионой, героями войны. Они стали «Гарри-Поттер-и-та-что-рядом-с-ним». Живой легендой, к которой страшно прикоснуться.

Гарри переносил это со стоическим спокойствием, которое пугало Гермиону больше, чем любая истерика. Он словно воздвиг вокруг себя невидимую стену, отгородившись от мира, который его отвергал. Он часами сидел в библиотеке, но не читал. Он просто смотрел в окно, на плывущие по небу облака, и Гермиона не знала, о чём он думает, что чувствует. Его лицо стало непроницаемой маской.

Настоящий удар был нанесён оттуда, откуда они его не ждали. От семьи.

Приглашение на воскресный ужин в «Нору» пришло, как обычно, через камин. Короткая записка от Молли Уизли, написанная её знакомым размашистым почерком. Но что-то в ней было не так. В ней не было привычных тёплых слов, шутливых приписок и десятка восклицательных знаков. Это было сухое, почти официальное приглашение. «Дорогие Гарри и Гермиона, ждём вас на ужин в воскресенье. Молли».

— Мы не должны идти, — сказал Гарри, прочитав записку.

— Нет, Гарри, мы пойдём, — твёрдо возразила Гермиона, хотя её собственное сердце сжималось от дурного предчувствия. — Это же Уизли. Это Рон, Джинни… Они — семья. Они поймут. Им просто нужно время.

Воскресенье выдалось сырым и ветреным. «Нора» встретила их непривычной тишиной. Обычно уже с порога их оглушал весёлый гвалт, смех, шум бегающих по дому детей и зычный голос Молли. Но сегодня в доме было тихо.

Молли встретила их на пороге с натянутой улыбкой. Она обняла их обоих, но её объятия были короткими и какими-то скованными. Артур пожал Гарри руку, стараясь смотреть ему в глаза, но его взгляд всё время соскальзывал в сторону.

Гостиная была полна. Рон, Джордж со своей женой Анджелиной, Билл и Флёр, Перси. Дети, казалось, были единственными, кто вёл себя как обычно, но даже они время от времени бросали на Гарри любопытные, немного испуганные взгляды, наслушавшись разговоров взрослых.

Ужин был пыткой. Разговор не клеился. Все старательно избегали темы инцидента в шахте, но эта тема незримо присутствовала за столом, нависая над ними, как грозовая туча. Они говорили о погоде, о ценах на котлы, о последнем матче по квиддичу — о чём угодно, лишь бы не касаться главного. Рон пытался шутить, но его шутки повисали в воздухе, не находя отклика. Джинни, сидевшая напротив Гарри, большую часть времени смотрела в свою тарелку. Между ней и Гарри давно всё было кончено, они остались добрыми друзьями, но сейчас Гермиона видела в её глазах не дружеское тепло, а напряжённую осторожность.

Атмосфера была настолько удушающей, что даже знаменитый ростбиф Молли казался безвкусным.

Катастрофа произошла, когда ужин подходил к концу. Тедди Люпин, крестник Гарри, которому было уже восемь лет, вместе с маленькой Виктуар, дочерью Билла и Флёр, играли в догонялки на скрипучей лестнице. В какой-то момент Тедди, чьи волосы в порыве азарта меняли цвет с бирюзового на ярко-оранжевый, оступился и с громким криком полетел вниз с нескольких ступенек.

Раздался сухой, неприятный треск, и мальчик закричал уже от боли.

Все повскакивали с мест. Анджелина, как самая проворная, подбежала к нему первой.

— Он сломал руку! — воскликнула она, её лицо побледнело.

Молли ахнула. Рон выхватил палочку. В доме началась суматоха: кто-то звал целителей, кто-то пытался успокоить плачущую Виктуар, которая винила себя в случившемся.

И только Гарри оставался неподвижным. Он сидел за столом, и его взгляд был прикован к плачущему мальчику. Гермиона, стоявшая рядом с ним, увидела, как его зрачки на мгновение сузились. Он не двинулся с места, не вытащил палочку.

Он просто смотрел.

И крик Тедди оборвался. Мальчик удивлённо моргнул, перестал плакать и посмотрел на свою руку. Ту самую, что неестественно выгнулась мгновение назад. Она была совершенно целой. Он пошевелил пальцами, согнул её в локте. Ни боли, ни отёка, ни следа перелома.

— Не болит, — прошептал он удивлённо.

В гостиной воцарилась абсолютная, мёртвая тишина. Все, кто секунду назад суетился и кричал, замерли, глядя то на совершенно здоровую руку Тедди, то на Гарри, который всё так же неподвижно сидел за столом.

В этой оглушающей тишине был слышен лишь испуганный, тихий всхлип маленькой Виктуар.

Это было хуже, чем в шахте. Там он действовал, прикасался, его могущество было хотя бы видимым. Здесь же он исцелил тяжёлый перелом на расстоянии, одним лишь взглядом, не произнеся ни слова. Это было настолько за гранью всего, что они знали, что их разум просто отказывался это принимать.

Молли Уизли медленно, как во сне, подошла к Тедди и взяла его руку, осматривая её со всех сторон. Убедившись, что с мальчиком всё в порядке, она подняла взгляд на Гарри. В её добрых, обычно полных тепла глазах плескался страх. Тот самый иррациональный страх перед святостью, перед силой, которую нельзя понять и измерить.

— Гарри… — прошептала она, и в этом единственном слове было всё: благодарность, смешанная с ужасом, и мольба, чтобы это прекратилось.

Гарри медленно встал. Он посмотрел на всех Уизли, на их бледные, испуганные лица. Он увидел, как Джордж инстинктивно притянул к себе Анджелину. Увидел, как Билл встал перед Флёр и Виктуар, словно защищая их.

Но самый болезненный удар нанёс Рон. Его лучший друг. Его брат. Рон смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых не было ни радости за исцелённого племянника, ни дружеской поддержки. В них был только страх. Чистый, неприкрытый страх перед тем, кем стал его друг.

— Нам пора, — тихо сказала Гермиона, беря Гарри под руку. Его рука была ледяной.

Они ушли, не прощаясь. Никто не пытался их остановить. Когда они вышли из дома, Гермиона обернулась. Вся семья Уизли стояла в дверном проёме, глядя им вслед. Они были похожи на группу поселенцев, провожающих уходящий в дикие земли корабль, который никогда не вернётся.

Дорога до площади Гриммо прошла в молчании. Когда они оказались в своей гостиной, Гарри прошёл к камину и долго смотрел на огонь. Гермиона стояла позади, не решаясь нарушить тишину. Она чувствовала его боль так остро, будто это была её собственная. Разрыв с Дурслями был освобождением. Разрыв с магическим миром — несправедливостью. Но разрыв с Уизли — это было равносильно тому, что у него снова отняли семью.

Наконец, камин вспыхнул зелёным пламенем. Из него вышел Рон. Он выглядел ужасно. Его лицо было серым, веснушки казались тёмными пятнами. Он не смотрел на Гарри, его взгляд был устремлён в пол.

— Гарри, — начал он запинаясь, его голос был хриплым. — Я… Мама просила передать… спасибо, что помог Тедди.

Он замолчал, подбирая слова.

— Слушай, приятель… — он наконец поднял глаза, и Гермиона увидела в них отчаянную муку. — Я знаю тебя всю жизнь. Ты мне как брат. Но то, что происходит… Я не понимаю этого. Никто не понимает. Мы… мы все рады, что ты здесь. Но… люди боятся. — Он сделал паузу, и его следующее признание прозвучало как приговор. — Я боюсь. Я не знаю, как с тобой говорить. Я смотрю на тебя и… я больше не вижу Гарри. Я вижу что-то… другое.

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и неотвратимые. Это было честно. Болезненно, жестоко, но честно.

Гарри не ответил. Он просто смотрел на Рона, и его лицо было похоже на каменное изваяние. На нём не отразилось ни гнева, ни обиды. Только безграничная, вселенская усталость.

Рон не выдержал этого взгляда. Он что-то пробормотал, похожее на извинение, и, пятясь, отступил обратно в камин. Вспышка зелёного пламени — и он исчез.

Связь оборвалась. Последний мост, соединявший их со старой жизнью, был сожжён.

Гермиона подошла к Гарри и обняла его со спины, крепко, отчаянно, словно пытаясь своим теплом согреть лёд, который, как ей казалось, сковывал его душу.

— У нас есть мы, — прошептала она ему в спину. — У тебя есть я. Всегда.

Гарри накрыл её руки своей.

— Я знаю, — тихо ответил он.

Но в его голосе не было утешения. В нём звучало осознание того, что теперь она — его единственная ниточка, связывающая его с миром, который он когда-то называл своим домом. И эта ниточка была так мучительно, невыносимо тонка.

* * *

Зима, наступившая после того рокового ужина в «Норе», была долгой и тихой. Площадь Гриммо, двенадцать, превратилась из уютного дома в крепость, в убежище от мира, который их боялся и не понимал. Гарри окончательно отозвал свою заявку из Хогвартса. Гермиона взяла в Министерстве бессрочный отпуск, сославшись на «личные обстоятельства». Их мир сузился до стен древнего особняка, до скрипа половиц и шелеста страниц в огромной библиотеке.

Гарри почти перестал говорить. Он проводил дни в молчаливом созерцании, сидя у окна или бродя по комнатам. Его отстранённость росла с каждым днём. Гарри больше не был просто тихим; он становился прозрачным, его присутствие ощущалось скорее как изменение в атмосфере, чем как присутствие живого человека. Он двигался бесшумно, его дыхание было почти неслышным. Иногда Гермиона, входя в комнату, вздрагивала, обнаруживая его стоящим в тени, неподвижного, как статуя, и смотрящего в никуда.

Гермиона же, напротив, была полна лихорадочной, отчаянной энергии. Горечь и обида на весь мир сменились холодной, яростной решимостью. Она объявила войну. Невидимую, безмолвную войну против неизвестности, поглощавшей её любимого. Библиотека стала её штабом, книги — её армией.

Она спала по три-четыре часа в сутки, поддерживая себя крепчайшим кофе и зельями бодрости. Дни и ночи слились в один бесконечный поиск. Гермиона перерыла всё. Секции по трансфигурации души, по метаморфозам, по связям с магическими существами. Она подняла древние фолианты по магии крови, по наследственным дарам, по проклятиям и благословениям. Она затребовала из архивов Министерства дела о магических аномалиях за последние пятьсот лет.

Ответы ускользали от неё. Ни один описанный случай не подходил под то, что происходило с Гарри. Маги, обретшие невероятную силу, либо сходили с ума, либо их тела не выдерживали и сгорали. Были метаморфы, но они меняли лишь свою внешность. Были провидцы, но их дар был обрывочным и туманным. Сила Гарри была иной — всеобъемлющей, органичной и, что самое страшное, постоянно растущей.

Прозрение пришло однажды глубокой ночью, когда за окном выла метель. Гермиона сидела за столом, окружённая горами книг, её глаза покраснели от усталости. Она держала в руках «Сказки барда Бидля» — ту самую книгу, что завещал ей Дамблдор. Она перечитывала её уже в сотый раз, но не как детские сказки, а как зашифрованное послание.

Её взгляд остановился на «Сказке о Трёх Братьях». Дары Смерти. Бузинная палочка, Воскрешающий камень, Мантия-невидимка. Мир считал, что Гарри, объединив их, стал их Повелителем. Но что, если это была неверная трактовка? Что, если Дамблдор, Гриндевальд, Волдеморт — все они ошибались? Они хотели владеть Дарами, повелевать Смертью.

А Гарри? Он никогда не стремился к этому. Он принял смерть в Запретном лесу. Он отбросил Воскрешающий камень. Он отказался от могущества Бузинной палочки, вернув её в гробницу Дамблдора. Он не пытался повелевать. Он принял её, как старого друга.

И в этот момент в сознании Гермионы всё встало на свои места, сложившись в ужасающую, но логичную картину.

Дары Смерти были не инструментами власти. Они были катализаторами. Проводниками. Для того, кто примет их суть, а не попытается использовать их силу, они открывали иной путь. Путь слияния с самой концепцией, которую они олицетворяли. Гарри не становился Повелителем Смерти. Он сам медленно становился Смертью. Не костлявой фигурой с косой из детских страшилок, а чем-то большим. Антропоморфной сущностью, ответственной за баланс, за переход, за конец и начало.

Эта мысль была настолько чудовищной, что у Гермионы на мгновение перехватило дыхание. Её руки задрожали. Это объясняло всё: его всеведение, его власть над жизнью и смертью, его исцеляющие прикосновения, его растущую отстранённость от человеческих эмоций. Он просто начинал смотреть на мир с другой, нечеловеческой точки зрения.

Она вскочила, её сердце колотилось, как пойманная птица. Гермиона бросилась к камину, где на полке стояла старая фотография. Отряд Дамблдора. Смеющиеся, полные надежды лица подростков. Она вгляделась в лицо Гарри на снимке — немного смущённого, но живого, такого человечного. А потом посмотрела в тёмный проём двери, ведущей в гостиную, где сейчас сидел тот, в кого он превращался. И поняла, что у неё почти не осталось времени.

С этого момента её стратегия изменилась. Она больше не искала способ «вылечить» его. Это было невозможно. Нельзя вылечить реку от того, что она течёт. Но, возможно, можно построить дамбу. Создать якорь, который будет удерживать его человеческую сущность, не давая ей окончательно раствориться в космическом сознании.

Европейская магия была бессильна. Она была слишком структурированной, слишком завязанной на формулах и правилах. Гермиона поняла, что ей нужно искать там, где магия была ближе к первоосновам мира. К духам, к энергиям, к самой жизни.

На следующее утро она вошла в библиотеку, где сидел Гарри. Она положила перед ним старую, потёртую карту мира.

— Мы уезжаем, — сказала она твёрдо.

Он поднял на неё свой безмятежный взгляд.

— Куда?

— Туда, где магия — это не заклинания в книгах, — она ткнула пальцем в точку на карте. — Сюда. В Японию. В горах близ Киото есть скрытый монастырь Семьё-дзи. Монахи там не колдуют. Они изучают ки — жизненную энергию. Они учат чувствовать её, управлять ею, гармонизировать её с окружающим миром. Если кто-то и может научить тебя заземлять то, что в тебе пробудилось, то это они.

В его глазах впервые за долгие месяцы промелькнул интерес. Не человеческое любопытство, а скорее интерес учёного, которому предложили новый, неизведанный феномен для изучения.

— Хорошо, — просто сказал он.

Подготовка к путешествию была недолгой. Они оставили дом под присмотром Кикимера, взяв с собой лишь самое необходимое и расширенную чарами бездонную сумку Гермионы, набитую книгами, зельями и пергаментами. Они не пользовались летучим порохом или портключами. Гарри просто взял её за руку, сосредоточился, и мир вокруг них сжался и развернулся вновь. Мгновение тошнотворной дезориентации — и промозглый лондонский туман сменился чистым, разреженным воздухом и запахом кедров.

Они стояли на горной тропе. Внизу, в долине, расстилался древний лес, подёрнутый утренней дымкой. Впереди, на вершине горы, виднелись изогнутые крыши пагод, примостившихся на скальном уступе, словно гнездо гигантской птицы.

Монастырь Семьё-дзи был местом тишины и покоя. Их встретил древний, как сама гора, монах по имени Кеншин. Его лицо было покрыто сетью морщин, но глаза были ясными и молодыми. Он говорил на безупречном английском, которому, по его словам, его научил ветер, приносящий слова из-за моря.

Он выслушал Гермиону без удивления. Она говорила обтекаемо, не вдаваясь в подробности о Дарах Смерти, описывая состояние Гарри как уникальный магический дар, вышедший из-под контроля. Кеншин долго смотрел на Гарри, склонив голову набок.

— Его сосуд переполнен, — наконец сказал он. — Энергия мира течёт через него без преград. Это великий дар и великое проклятие. Он слышит песню камня и шёпот листа, но скоро разучится слышать биение собственного сердца. Мы не можем научить его контролировать это. Это всё равно что учить океан быть лужей. Но мы можем научить его строить берега.

Их приняли. Жизнь в монастыре была простой и аскетичной. Подъём до рассвета, многочасовые медитации, работа в саду камней, изучение древних текстов, которые были скорее философскими трактатами, чем учебниками магии.

Гермиона с головой погрузилась в изучение. Она пыталась понять концепцию ки, найти способ создать магический артефакт, который мог бы служить для Гарри таким «берегом», якорем для его человечности.

Гарри же… он вписался в жизнь монастыря с пугающей лёгкостью. Он часами мог сидеть в позе лотоса, не шевелясь, его дыхание становилось таким редким, что казалось, он вообще не дышит. Он ухаживал за садом камней, и под его руками гравий сам собой складывался в идеальные, гармоничные узоры.

Однажды вечером Гермиона нашла его на смотровой площадке, смотрящим на закат. Солнце опускалось за горы, окрашивая небо в невероятные оттенки оранжевого, розового и фиолетового.

— Красиво, правда? — спросила она, встав рядом.

Гарри не повернул головы.

— Это результат рассеяния Рэлея и Ми, — ровным голосом ответил он. — Атмосферные аэрозоли и частицы пыли рассеивают коротковолновый свет, пропуская длинноволновый. С физической точки зрения, в этом нет ничего красивого. Просто оптика.

Гермиона замерла. Её сердце пропустило удар. Он не просто констатировал научный факт. Он сказал это так, будто для него больше не существовало понятия красоты. Только законы физики.

Она смотрела на его профиль, освещённый последними лучами солнца. Он был прекрасен, как античная статуя. И таким же холодным и далёким.

— А тот монах, который учит нас медитации… — он продолжил так же отстранённо, указывая подбородком на одного из старших монахов, который шёл по двору. — Мастер Эйко. Он был великим мастером фехтования. Его стиль был подобен танцу осеннего листа.

Гермиона нахмурилась.

— Был? Он и сейчас великий мастер. Он вчера показывал нам упражнения с боккеном.

Гарри медленно повернулся к ней. В его глазах не было ничего, кроме спокойного, всеобъемлющего знания.

— Через три дня его сердце остановится во сне. Он завершил свой путь. Это предопределено. Его ки угасает.

Он сказал это не как предсказание. Он сказал это как факт. Как будто он уже видел это. Как будто для него вся жизнь мастера Эйко, от рождения до смерти, была лишь прочитанной страницей в книге.

Гермиону охватил озноб, не имевший ничего общего с прохладным горным воздухом. Она отступила на шаг. Её план… её надежда на то, что здесь они найдут способ «заземлить» его… всё это рушилось на её глазах. Это место не помогало ему. Оно лишь ускоряло его трансформацию. Здесь, вдали от суеты человеческого мира, в гармонии с природой, его собственная природа, его новая сущность, чувствовала себя как дома. Он не учился строить берега. Он учился быть океаном.

Она поняла, что они должны уехать. Немедленно. Этот покой был для него губителен. Ему нужны были не тишина и гармония. Ему нужны были шум, хаос, несовершенство человеческого мира. Ему нужны были эмоции, даже негативные. Что-то, что могло бы пробиться сквозь ледяную корку его нового восприятия.

— Мы уходим, — сказала она ему твёрдо, стараясь, чтобы её голос не дрожал.

Гарри посмотрел на неё, потом на долину, погружавшуюся в сумерки.

— Как скажешь, — ответил он безразлично.

В ту ночь Гермиона не спала. Она сидела над своими записями, и её рука выводила лихорадочные, отчаянные строки. План провалился. Но она не сдастся. Если гармония ускоряет процесс, значит, ей нужно найти дисгармонию. Если покой его убаюкивает, значит, ей нужно найти бурю.

Она развернула карту. Её палец скользил по континентам, ища место, где магия была не созерцательной, а стихийной, дикой, необузданной. Где сама земля была полна страстей и противоречий.

Её палец остановился на Южной Америке. Амазония. Джунгли, где до сих пор жили племена, практикующие шаманизм, магию духов, магию, рождённую из боли, страха и экстаза. Магию, которая требовала жертв и давала невероятную силу.

Это было безумие. Опасно. Но это был её единственный шанс. Шанс вырвать Гарри из его безмятежного угасания. Шанс напомнить ему, что значит быть человеком, даже если для этого придётся окунуть его в самые тёмные и первобытные энергии мира.

* * *

Они покинули Японию так же внезапно, как и прибыли. Без прощаний и объяснений. Однажды на рассвете их циновки в келье для гостей просто оказались пусты. Гермиона не сомневалась, что мастер Кеншин всё понял без слов. Возможно, он даже почувствовал облегчение, избавившись от присутствия, нарушавшего вековую гармонию его монастыря своей нечеловеческой мощью.

Их новым пристанищем стал не древний монастырь, а скромный, уединённый домик, купленный за баснословные деньги из сейфа Блэков у одного обедневшего австрийского волшебника. Он примостился на склоне альпийской горы, вдали от всех магических и магловских поселений. Сюда не вели дороги, добраться можно было лишь трансгрессией. Это было идеальное место для передышки, для того, чтобы Гермиона могла перегруппироваться и спланировать их следующий, самый рискованный шаг — путешествие в Амазонию.

Но Альпы принесли с собой не только уединение. Они принесли холод. Не только физический, пронизывающий до костей, когда с ледников спускался ветер, но и внутренний. Здесь, в оглушающей тишине заснеженных вершин, пропасть между Гарри и Гермионой стала не просто видимой — она стала осязаемой.

Гарри, казалось, вовсе не замечал холода. Он мог часами стоять на террасе в одной рубашке, наблюдая, как снежинки тают на его ладонях. Он не мёрз. Он не чувствовал голода. Он почти не спал. Он просто существовал. Его глаза, отражавшие величие ледников, становились всё более далёкими и бездонными.

Гермиона же, напротив, куталась в тёплые свитера, постоянно поддерживала огонь в камине и пила горячий шоколад, но никак не могла согреться. Холод исходил не снаружи. Он исходил от человека, спавшего с ней в одной постели. Человека, который был её вселенной, и который теперь превращался в далёкую, угасающую звезду.

Отчаяние — коварная вещь. Оно может сломить, а может придать сил, заставить действовать иррационально, цепляться за последние соломинки. И для Гермионы такой соломинкой стала физическая близость. В мире, где слова теряли смысл, где взгляды больше не встречались, а души отдалялись друг от друга со скоростью света, прикосновения оставались последним языком, который, как ей казалось, они оба ещё могли понять.

Это началось однажды вечером. За окном бушевала вьюга, завывая в печной трубе, как банши. Они сидели у камина. Гермиона пыталась читать трактат о южноамериканской магии духов, но строчки расплывались перед глазами. Гарри смотрел на огонь, и в его глазах отражались пляшущие языки пламени, но лицо его оставалось бесстрастным.

Гермиона не выдержала. Она отложила книгу, подошла к нему и села на ковёр у его ног, положив голову ему на колени, как делала сотни раз в их прошлой, счастливой жизни. Она чувствовала, как его рука машинально легла на её волосы, пальцы начали перебирать локоны. Но в этом прикосновении не было привычной нежности. Это был жест, скопированный из памяти. Рефлекс.

— Гарри, — прошептала она, глядя снизу вверх в его лицо, пытаясь поймать его взгляд. — Посмотри на меня. Пожалуйста.

Он опустил глаза. И на мгновение ей показалось, что она увидела проблеск чего-то знакомого. Замешательство. Тень эмоции.

— Я здесь, Гермиона, — тихо ответил он.

Но она видела, что это не так. Он был здесь телом, но его сознание блуждало где-то в иных сферах, среди звёзд и вечности. И тогда она сделала то, на что не решалась уже несколько месяцев. Она поднялась на колени, приблизила своё лицо к его и поцеловала.

Его губы были холодными, почти безжизненными. Он не ответил на поцелуй, но и не отстранился. И в этом пассивном принятии было что-то гораздо более страшное, чем отказ. Гермиона почувствовала, как по щекам катятся горячие слёзы. Это были слёзы не обиды, а ярости. Ярости на судьбу, на Дары Смерти, на эту вселенскую несправедливость, отнимавшую у неё любовь всей её жизни.

Её поцелуй стал требовательным, отчаянным. Она целовала его так, словно пыталась дыханием, теплом, вкусом своих слёз пробиться сквозь ледяную броню его отстранённости. Гермиона вложила в этот поцелуй всю свою боль, всю свою любовь, всё своё отчаяние.

И что-то сдвинулось.

Она почувствовала, как он вздрогнул. Его рука на её волосах сжалась, уже не машинально, а по-настоящему. Он ответил. Неуверенно, неумело, словно разучился, но ответил.

В эту ночь их спальня превратилась в поле битвы. Это не было похоже на нежную, страстную любовь, которую они знали раньше. Это был акт отчаяния. Для Гермионы это был единственный способ докричаться до него, почувствовать его живым, реальным, принадлежащим ей, а не космосу. Она была яростной, требовательной, её ногти царапали его спину, оставляя красные полосы, которые, она знала, исчезнут через мгновение. Она хотела оставить на нём след. Хотела доказать, что она, смертная женщина, всё ещё может на него влиять.

Для Гарри это было… чем-то иным. Гермиона видела это в его глазах, когда они на мгновение обретали фокус. Это была попытка вспомнить. Вспомнить, каково это — желать, чувствовать, быть человеком. Он двигался, подчиняясь не страсти, а глубинному инстинкту, заложенному в его теле, в его памяти. Он целовал её плечи, шею, грудь, но его прикосновения были скорее исследованием, чем лаской.

И в какой-то момент его сила, его новая сущность, непроизвольно выплеснулась наружу, реагируя на всплеск эмоций — её эмоций.

Комната изменилась. Потолок над ними вдруг перестал быть потолком. Он стал глубоким, бархатно-чёрным небом, усыпанным незнакомыми, невероятно яркими звёздами. Созвездия, которых не было на земных картах, медленно плыли над ними. Стены домика стали прозрачными, и сквозь них виднелись не заснеженные Альпы, а колышущиеся туманности фиолетового и изумрудного цвета. Воздух наполнился тихим, мелодичным гулом — музыкой сфер, которую она когда-то считала лишь поэтической метафорой.

Это было захватывающе красиво и бесконечно жутко.

Гермиона смотрела в его глаза, и в момент их общей кульминации, когда её тело сотрясалось от оргазма, она увидела мир его глазами.

На одну бесконечную секунду она перестала быть Гермионой Грейнджер. Она стала им. Она увидела не только их спальню и звёзды. Она увидела всё. Рождение и смерть галактик, вспышки сверхновых, бесстрастный танец планет. Гермиона почувствовала ход времени не как последовательность, а как единое, застывшее мгновение. Она ощутила невыносимую тяжесть миллиардов жизней, начинающихся и обрывающихся в эту самую секунду по всей вселенной. И главное — она почувствовала его одиночество. Не человеческое одиночество от разлуки с друзьями. А абсолютное, космическое, божественное одиночество существа, для которого нет равных, нет собеседников, нет никого, кто мог бы разделить эту ношу.

Это знание было настолько сокрушительным, что она закричала. Не от удовольствия, а от ужаса.

Видение исчезло. Стены снова стали стенами, потолок — потолком. За окном выла всё та же вьюга. Она лежала под ним, тяжело дыша, и её тело била дрожь. Гарри смотрел на неё сверху вниз, и в его глазах впервые за долгое время было что-то живое — беспокойство.

— Гермиона? — его голос был хриплым. — Что ты видела?

Она не могла ответить. Она просто отвернулась и заплакала. Бессильно, безутешно, как никогда не плакала в своей жизни. Потому что только что она заглянула за занавес и поняла, что её битва проиграна ещё до её начала. Она пыталась спасти человека, а он уже давно был чем-то неизмеримо большим и трагичным.

Утро не принесло облегчения. Они завтракали в молчании. Гарри выглядел встревоженным, он постоянно смотрел на неё, словно боялся, что она рассыплется на куски. А Гермиона чувствовала себя опустошённой. Ночной опыт изменил её. Она всё ещё любила его, но к её любви примешался священный ужас и безмерная, разрывающая сердце жалость.

Она сидела у окна, глядя на заснеженный склон, когда Гарри подошёл и сел рядом.

— Нам не стоило этого делать, — тихо сказал он.

— Нет, стоило, — её голос был глухим. — Это единственное, что ещё заставляет тебя чувствовать.

Он промолчал. Затем, после долгой паузы, он посмотрел на неё с той самой клинической заботой, которая ранила её больше всего.

— Я вижу все нити твоей жизни, Гермиона, — сказал он медленно, словно подбирая слова из чужого языка. — Они яркие и сильные. Но вот эта… — он едва заметно кивнул в сторону её груди, — связанная с сердцем. Она немного истончается к седьмому десятку. От переживаний. Тебе стоит больше гулять. И меньше пить кофе. Ты проживёшь на шесть лет, четыре месяца и одиннадцать дней дольше, если последуешь этому совету.

Гарри говорил это с нежностью. Он говорил это из любви. Той новой, всеобъемлющей, божественной любви, которая была ему теперь доступна. Он хотел защитить её, продлить её существование, потому что она была для него самым ценным явлением в наблюдаемой им вселенной.

Но для неё, для смертной женщины, это прозвучало как приговор. Как окончательное и бесповоротное подтверждение пропасти между ними. Он видел её не как свою любимую, а как сложный биологический механизм с определённым сроком годности. Он не мог разделить с ней её жизнь, он мог лишь измерить её.

Гермиона медленно встала. Она подошла к столу, на котором лежала карта Амазонии, и решительно ткнула в неё пальцем.

— Мы отправляемся завтра, — сказала она ледяным тоном. Вся жалость, вся слабость испарились, сменившись холодной, отчаянной решимостью. — Хватит с меня покоя и тишины. Если гармония превращает тебя в бога, посмотрим, что сделает с тобой хаос.

Она больше не пыталась его спасти. Она пыталась его разбудить. Даже если для этого придётся причинить ему боль. Даже если для этого придётся рискнуть всем. Гермиона бросала вызов не только его новой сущности, но и самой себе, ступая на территорию магии, которая могла поглотить их обоих без остатка.

* * *

Воздух Амазонии был полной противоположностью разреженной, стерильной атмосфере альпийских вершин. Он был густым, влажным, тяжёлым, насыщенным миллионами запахов: прелой листвы, экзотических цветов, сырой земли и чего-то первобытного, звериного. Каждый вдох казался глотком плотного, живого бульона. Тишина здесь тоже была иной — не безмолвной, а оглушающей. Беспрерывный хор цикад, крики невиданных птиц, шорохи в подлеске — всё это сливалось в единый, пульсирующий ритм, саму песню жизни, жестокой и буйной.

Они прибыли в небольшое, почти затерянное в джунглях поселение волшебников под названием Эльдора-Пердида, которое Гермиона с трудом отыскала на старых испанских картах. Это был не город, а скорее конгломерат хижин, построенных на сваях и соединённых шаткими мостками над вечно влажной землёй. Местные маги, потомки конкистадоров и коренных племён, практиковали синкретическую магию, где католические ритуалы смешивались с древним шаманизмом, а латинские заклинания — с гортанными песнями на языке кечуа.

Гермиона, вооружившись безупречным испанским и несколькими мощными защитными амулетами, начала поиски. Она не искала знаний или учителей. Она искала вещество. Легендарное растение, которое местные называли «Corazón de Sombra» — Сердце Тени. Согласно обрывочным сведениям, которые ей удалось найти, шаманы использовали его в самых священных ритуалах. Настой из этого растения, по слухам, позволял душе временно отделиться от потоков внешней энергии и полностью замкнуться в физическом теле, обостряя человеческие чувства до предела, но и подвергая испытуемого смертельной опасности. Большинство тех, кто его принимал, либо сходили с ума от внезапного сенсорного шквала, либо их сердце не выдерживало.

Это был чистый яд. И это была её последняя надежда.

Старейшина племени, морщинистая, как печёное яблоко, ведьма по имени Исама, выслушала её с непроницаемым лицом. Её чёрные, как обсидиан, глаза изучали Гермиону, а затем скользнули на Гарри, который стоял чуть поодаль, с безмятежным интересом разглядывая колибри, зависшую над гигантским алым цветком.

— Ты просишь смерти для своего мужчины, чужестранка, — сказала Исама на ломаном английском. — Сердце Тени не для тех, чья душа спокойна. Оно сжигает их изнутри, ибо не находит отклика. Оно для тех, в ком бушует буря. Оно питается болью и страхом, чтобы дать ясность. А в нём, — она кивнула на Гарри, — нет ни боли, ни страха. В нём пустота. Безмолвная, как небо перед рассветом.

— В нём не пустота, — твёрдо возразила Гермиона, хотя слова старой ведьмы попали в самую цель. — В нём слишком много всего. Слишком много мира. Я хочу не убить его. Я хочу на время запереть мир снаружи, чтобы он смог снова услышать себя.

Исама долго молчала, её взгляд был мудрым и усталым. Она видела отчаяние в глазах молодой женщины. Видела любовь, дошедшую до грани безумия.

— Растение не дастся тебе, — наконец сказала она. — Оно само выбирает, кому открыться. Оно растёт в Сердце Джунглей, в месте, которое мы зовём «Колыбель Шёпотов». Туда не ведёт ни одна тропа. Многие уходили на его поиски и не возвращались. Джунгли забирают тех, кто приходит с жадностью или страхом.

— У меня нет страха, — солгала Гермиона. — Только цель.

Старая ведьма криво усмехнулась.

— Страх есть у всех. Но твоя цель сильнее. Хорошо. Я скажу тебе, куда идти. Но пойдёшь ты одна. Твой мужчина… его присутствие разбудит духов, которых лучше не тревожить. Джунгли чувствуют его силу. Они боятся её.

И Гермиона отправилась в путь. Одна. Гарри остался в поселении, и на его лице не отразилось ни беспокойства, ни протеста. Он просто принял её решение, как принимает смену дня и ночи.

Это было самое тяжёлое испытание в жизни Гермионы. Она шла три дня. Джунгли были живым, враждебным организмом. Всё здесь хотело её убить: ядовитые змеи, хищники, насекомые, переносящие смертельные болезни, даже растения, чьи шипы были пропитаны ядом. Она полагалась не на магию — та была здесь дикой и непредсказуемой — а на свои знания, на зелья, на артефакты. Ночью она спала в магической палатке, окружённой десятком защитных барьеров, и слушала симфонию ужаса за тонкой тканью. Гермиона была на грани. Физическое истощение, страх, одиночество — всё это давило на неё, но она шла вперёд, движимая одной-единственной мыслью.

Она нашла «Колыбель Шёпотов». Это была небольшая, идеально круглая поляна, залитая неземным, зеленоватым светом, пробивавшимся сквозь плотный купол крон. Воздух здесь был неподвижен и прохладен. И в самом центре, на небольшом холмике, росло оно.

Сердце Тени.

Это было странное растение. Тёмно-фиолетовые, почти чёрные листья, казалось, поглощали свет. У него не было цветов, только один-единственный плод в центре, похожий на маленькое, сморщенное, чёрное сердце. Оно слабо пульсировало в такт биению её собственного.

Когда Гермиона протянула к нему руку, поляну наполнил шёпот. Тысячи голосов на разных языках, голоса тех, кто погиб в этих джунглях, зашептали ей, искушая, пугая, уговаривая. Они обещали ей знания, силу, покой. Они звали её остаться.

Она зажмурилась, сосредоточившись на образе Гарри. Не того, кем он стал, а того, кем он был: мальчика в круглых очках, смущённо улыбающегося ей в библиотеке; подростка, отчаянно сражающегося за друзей; мужчины, который любил её так, как никто и никогда.

— Я пришла не для себя, — прошептала она, и её голос прозвучал громко в этой звенящей тишине.

Шёпот стих. Она открыла глаза. Растение перестало пульсировать. Она осторожно сорвала плод. Он был тёплым и тяжёлым в её руке.

Обратный путь был на удивление лёгким. Словно джунгли, отдав то, за чем она пришла, расступились перед ней.

Когда она, измождённая, грязная, но с триумфом в сердце, вернулась в деревню, Гарри встретил её на окраине. Он просто стоял и ждал, словно точно знал, в какую минуту она появится.

— Ты нашла, — сказал он. Это не было вопросом.

Она молча кивнула.

Ритуал проводился в хижине Исамы. Старая ведьма приготовила настой. Она растолкла чёрный плод в каменной ступке, добавила несколько капель дождевой воды, собранной с определённого листа, и что-то прошептала на древнем языке. Получившаяся жидкость была тёмной, как ночь, и от неё исходил слабый запах озона, как от воздуха после грозы.

— Шесть часов, — сказала Исама, протягивая чашу Гермионе. — Не больше. Если он не очнётся сам, его сердце остановится. Душа, запертая в теле слишком надолго, забывает, как дышать. Вы должны быть рядом. Ваша связь… возможно, она станет якорем, который вернёт его. А возможно, утянет вас обоих на дно.

Гермиона посмотрела на Гарри. Он был совершенно спокоен. Он взял у неё чашу и без колебаний выпил тёмную жидкость до дна.

Первые несколько секунд ничего не происходило. А потом его глаза расширились. Не от ужаса. От шока. От внезапного, оглушающего наплыва ощущений.

Он согнулся пополам, хватая ртом воздух, словно утопающий. Его руки вцепились в края гамака, в котором он сидел.

— Слишком… громко, — прохрипел он. Его голос был голосом человека, испытывающего невыносимую боль. — Всё… слишком яркое. Слишком…

Он зажмурился, но это не помогало. Для него, привыкшего воспринимать мир как единый, спокойный поток информации, внезапное возвращение к хаосу человеческих чувств, усиленных во сто крат, было пыткой. Он слышал не просто биение сердца Гермионы, а шум крови в её венах. Он видел не просто пламя свечи, а танец каждого отдельного атома в огне. Он чувствовал не просто запах хижины, а историю каждой щепки, из которой она была построена.

Гермиона опустилась перед ним на колени, взяв его лицо в свои ладони.

— Гарри, это я! — говорила она громко и чётко, пытаясь пробиться сквозь шквал ощущений. — Сосредоточься на мне! На моём голосе!

Гарри с трудом открыл глаза. В них больше не было вселенского спокойствия. В них плескалась паника. Паника человека, потерявшего опору.

— Гермиона? — его голос дрожал. — Мне страшно…

Это слово. «Страшно». Слово, которое она не слышала от него целую вечность. Оно ударило по ней, как разряд тока, принеся с собой невыносимую боль и сладчайшее облегчение. Он снова чувствовал.

— Я здесь, — прошептала она, и её собственные слёзы покатились по щекам. — Я с тобой.

Он вцепился в неё, как в спасательный круг. Он уткнулся лицом в её плечо, и его тело сотрясала дрожь. Он был не богом, не сущностью. Он снова был Гарри. Испуганным, растерянным, её Гарри.

Они провели так, казалось, целую вечность. Она гладила его по волосам, шептала ему на ухо всякие глупости, рассказывала истории из их хогвартской жизни — всё, чтобы зацепить его сознание, чтобы дать ему точку опоры в этом бушующем океане чувств.

Постепенно его дыхание выровнялось. Дрожь утихла. Он отстранился и посмотрел на неё. И в его взгляде была та самая любовь, то самое тепло, по которому она так скучала.

— Прости, — прошептал он. — Прости за всё. Я помню… Я всё помню, Гермиона. Как будто я смотрел очень длинный, очень скучный фильм о ком-то другом. О ком-то, кто был мной, но… не был. А теперь я снова здесь.

Они вышли из хижины и пошли по мосткам, держась за руки. Джунгли вокруг них всё так же шумели, но теперь это не пугало. Гарри смотрел на всё с детским восторгом. Он касался листьев, с удивлением разглядывал ярких бабочек, смеялся, когда обезьяна на ветке показала ему язык. Он был жив. Он был здесь.

Они сидели на краю деревни, свесив ноги с мостков, и смотрели, как садится солнце.

— Сколько у нас времени? — спросил Гарри тихо.

— Шесть часов с момента, как ты выпил настой, — ответила Гермиона, её сердце сжалось. — Осталось около четырёх.

Он кивнул, и его лицо омрачилось.

— Это самый счастливый и самый страшный день в моей жизни, — признался он. — Я снова чувствую себя собой. Но я знаю, что это закончится. Я знаю, что то, другое… оно ждёт. Оно вернётся.

Гарри повернулся к ней, и его глаза были полны такой нежности и боли, что у неё перехватило дыхание.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо, что подарила мне этот день.

Она не ответила, лишь крепче сжала его руку. Она добилась своего. Гермиона одержала победу. Но это была Пиррова победа. Она вернула его, но лишь на несколько бесценных, мимолётных часов. И осознание того, что ей придётся снова его потерять, было пыткой, несравнимой ни с чем, что она испытывала раньше.

Гермиона подарила ему один идеальный день. И теперь ей предстояло заплатить за него вечностью ожидания.

* * *

Эффект от «Сердца Тени» был подобен яркому, прекрасному сну, который неизбежно заканчивается с первыми лучами рассвета. Шесть часов. Триста шестьдесят минут чистого, незамутнённого человеческого бытия, за которые пришлось заплатить возвращением в ещё более глубокую и холодную отстранённость. Когда действие зелья закончилось, Гарри не просто вернулся в своё прежнее состояние. Его новая сущность, словно почувствовав угрозу, воздвигла ещё более высокие и крепкие стены, отгораживаясь от хаоса эмоций. Он стал ещё тише, ещё безмятежнее, ещё дальше.

Для Гермионы это было сокрушительным ударом. Кратковременная победа обернулась стратегическим поражением. Она вернула его лишь для того, чтобы потерять ещё основательнее. Но тот день в амазонских джунглях, те несколько часов, когда он снова был её Гарри, не сломили её дух. Напротив, они разожгли в ней пламя новой, отчаянной решимости.

Она видела, что его можно вернуть. Она доказала это. Проблема была лишь в том, чтобы сделать этот эффект постоянным.

Они покинули Амазонию и вернулись в Лондон, на площадь Гриммо. Возвращение в Англию было похоже на глоток затхлого воздуха после пьянящей свободы джунглей. Здесь всё напоминало о том, что они потеряли: избегающие их взгляды на Косой аллее, отсутствие писем от друзей, гнетущая тишина в доме, который когда-то был полон смеха.

Но Гермиона не замечала этого. У неё был новый план. Великий, безумный, гениальный в своём отчаянии.

Если временный эффект дало внешнее зелье, значит, постоянный эффект должен исходить изнутри. Ей нужен был не просто якорь. Ей нужен был постоянный, неиссякаемый источник человечности, который был бы связан с Гарри напрямую. И она знала только один такой источник — их общую историю, их любовь, её собственные воспоминания.

Гермиона заперлась в библиотеке, которая теперь стала её лабораторией, алхимической мастерской и святилищем одновременно. Она не выходила оттуда сутками, заставляя Кикимера приносить ей еду и кофе прямо к рабочему столу. Гарри не мешал. Он проводил свои дни, молча сидя в гостиной или бродя по саду, и его спокойствие было для Гермионы худшим упрёком, чем любые слова.

Идея её творения была смелой до безрассудства. Она решила создать артефакт, который не просто содержал бы в себе магию, а был бы пропитан живыми, пульсирующими воспоминаниями. Не просто заколдованный предмет, а сосуд для частицы души. Её души.

Она назвала свой проект «Сердце Ариадны». Как мифическая Ариадна дала Тесею нить, чтобы тот мог выбраться из лабиринта Минотавра, так и её артефакт должен был стать для Гарри путеводной нитью, ведущей из лабиринта его божественного сознания обратно к его человеческому сердцу.

За основу она взяла простой серебряный медальон в форме гладкого диска, который Гарри подарил ей на одну из годовщин. Он уже был пропитан их общей магией, их теплом. Это была идеальная заготовка.

Процесс создания был мучительным и истощающим. Он требовал от Гермионы не только всех её знаний в артефакторике, рунологии, зельеварении и наложении чар, но и невероятной эмоциональной и духовной отдачи.

Сначала она нанесла на серебряную поверхность руны. Это были не стандартные руны из учебников. Гермиона сама разработала сложнейшую вязь, комбинируя древнескандинавские символы с египетскими иероглифами и элементами забытой друидической письменности. Каждая руна отвечала за определённый аспект: одна — за «заземление» духовной энергии, другая — за усиление эмпатии, третья — за блокировку сверхвосприятия, четвёртая — за связь с памятью носителя. Она вырезала их тончайшим, зачарованным резцом, вкладывая в каждое движение не только магическую силу, но и всю свою волю. Её пальцы кровоточили, но она не замечала боли.

Затем наступил этап алхимической обработки. Она поместила медальон в тигель и залила его сложным составом, который варила три дня и три ночи. В него входили редчайшие ингредиенты: толчёный лунный камень для связи с эмоциями, капля росы, собранной с листа мандрагоры в полнолуние, для усиления жизненной силы, и порошок из пера феникса, который ей когда-то подарил Дамблдор, для регенерации и возрождения. Она нагревала тигель на магическом огне, цвет которого менялся в зависимости от заклинаний, которые она шептала, от бледно-голубого до густо-фиолетового. Металл не плавился, а впитывал в себя эссенцию, становясь тёплым и словно бы живым на ощупь.

Но самый сложный и опасный этап был впереди. Вливание воспоминаний.

Это была древняя, почти забытая отрасль магии, балансирующая на грани с тёмными искусствами. Она требовала от заклинателя не просто вспомнить что-то, а пережить это заново со всей силой и яркостью первоначальных эмоций, а затем, с помощью специального заклинания, «отпечатать» этот эмоциональный слепок в магическом предмете. Это было невероятно истощающим и рискованным. Слишком сильная эмоция могла расколоть артефакт, а слишком слабая — не дать нужного эффекта. А самое страшное — каждый такой «отпечаток» забирал частицу души заклинателя, делая само воспоминание в его памяти тусклым и блёклым, как старая фотография. Гермиона сознательно шла на то, чтобы пожертвовать своими самыми дорогими моментами ради спасения Гарри.

Она заперла дверь библиотеки, зажгла дюжину свечей и села в центр начертанного на полу круга. Она взяла в руки тёплый медальон и закрыла глаза.

Первое воспоминание. Их первый настоящий поцелуй в Выручай-комнате после победы гриффиндорской команды по квиддичу. Она вызвала в памяти всё: рёв толпы, запах пота и дешёвых духов, эйфорию победы. Она снова почувствовала, как Рон рядом с ней что-то недовольно бормочет, как Джинни врезается в Гарри. И вот он ищет её взглядом в толпе. Находит. Идёт к ней. Она снова ощутила ту смесь восторга, страха и предвкушения. Его губы на её губах. Тот самый вкус, то самое чувство, когда весь мир сузился до этого единственного мгновения. Она сосредоточила всю эту бурю эмоций в одной точке и, направив палочку на медальон, прошептала:

— Memoria Inscribe!

Яркая вспышка золотого света ударила в медальон. Гермиону отбросило назад. Когда она пришла в себя, её била дрожь, а на лбу выступил холодный пот. Она посмотрела на артефакт. Он слабо пульсировал золотистым светом. Она снова попыталась вызвать в памяти тот поцелуй, но он стал… другим. Она помнила факты, последовательность событий, но само чувство, та головокружительная радость, исчезла, оставив лишь тёплую, но отстранённую ностальгию. Цена была уплачена.

Гермиона продолжала. Ночь за ночью.

Она вложила в медальон их танец в палатке под звуки старого радио во время поисков крестражей. Гермиона снова почувствовала отчаяние тех дней, холод, голод и то, как его рука на её талии была единственным тёплым и надёжным, что у неё было. Снова вспышка света — и воспоминание стало плоским, двухмерным.

Она вложила туда утро после победы над Волдемортом, когда они, измождённые и грязные, сидели в развалинах Большого зала, держась за руки, и впервые за долгие годы чувствовали не страх, а надежду на будущее.

Она вложила туда их первую ночь, неловкую, нежную и полную открытия друг друга. Смех, смущение, удивление и безграничное доверие.

Гермиона вкладывала в артефакт всё: их совместные завтраки, прогулки по парку, споры из-за книг, тихие вечера у камина. Каждое воспоминание, каждая эмоция, каждая частичка её души перетекала в холодный металл, делая его теплее, а её собственное прошлое — холоднее.

Она работала на грани полного истощения. Она похудела, под глазами залегли тёмные круги. Кикимер, видя состояние своей хозяйки, ворчал, но исправно приносил ей еду, которую она едва трогала, и пытался укрыть её пледом, когда она засыпала прямо за столом.

Однажды ночью в библиотеку вошёл Гарри. Он редко заходил сюда, словно чувствуя, какая напряжённая и болезненная работа здесь кипит. Он молча подошёл к ней, взял её исхудавшую руку и посмотрел на медальон, который теперь светился ровным, мягким, золотым светом, словно маленькое ручное солнце.

— Ты убиваешь себя, — сказал он своим ровным, бесстрастным голосом.

— Я спасаю тебя, — ответила Гермиона, не поднимая головы.

— То, что ты делаешь… — он на мгновение запнулся, подбирая слова. — Ты пытаешься перелить свою жизненную энергию в протекающий сосуд. Он никогда не наполнится. Ты лишь опустошишь себя.

— Тогда я буду лить, пока не опустею до дна, — прошептала она с яростным упрямством. — Но я наполню тебя снова.

Он долго смотрел на неё, и в его глазах, как ей показалось, промелькнула тень той боли, которую он испытывал в джунглях. Боль существа, наблюдающего за саморазрушением самого дорогого, что у него есть, и неспособного это остановить.

Наконец, через три недели непрерывной работы, «Сердце Ариадны» было готово. Медальон лежал на бархатной подушечке в центре магического круга. Он больше не просто светился. Он жил. Он был тёплым, как человеческое тело, и если прислушаться, можно было различить слабое, ритмичное биение, похожее на стук сердца. Он был её шедевром. Апофеозом её любви, её гениальности и её отчаяния. В него была вложена вся её жизнь, вся её душа.

Гермиона чувствовала себя выжатой, как лимон. Её собственные воспоминания о самых счастливых моментах с Гарри стали похожи на чужие рассказы. Она помнила, что была счастлива, но больше не могла почувствовать это счастье. Она пожертвовала своим прошлым ради их общего будущего.

Она взяла артефакт в руки. Он был тяжёлым от влитых в него эмоций. Она знала, что у неё есть только один шанс. Если это не сработает, то не сработает уже ничего.

Она вышла из библиотеки и нашла Гарри в саду. Он стоял у старой яблони и смотрел, как муравьи ползут по стволу.

— Гарри, — позвала Гермиона.

Он обернулся. Его лицо было как всегда безмятежным.

Она подошла к нему, её сердце колотилось от страха и надежды. Она подняла руки и надела цепочку с медальоном ему на шею.

В тот момент, когда «Сердце Ариадны» коснулось его кожи, произошло то, чего она так ждала и так боялась.

В тот миг, когда холодный серебряный диск, ставший тёплым и живым, коснулся кожи Гарри, мир замер. Не было ни грохота, ни урагана, ни каких-либо внешних проявлений магии, сотрясающих землю. Вся драма разыгралась в тишине, в пространстве между двумя ударами сердца.

«Сердце Ариадны» вспыхнуло. Не ослепительно, а мягко, глубоко, словно разгорающийся уголёк. Ровный золотой свет, которым оно светилось, хлынул из-под рубашки Гарри, окутав его фигуру почти осязаемым, тёплым сиянием. Этот свет, казалось, не просто освещал, а проникал внутрь, ища и заполняя пустоты, которые оставила после себя уходящая человечность.

Гарри вздрогнул всем телом, как от удара. Его глаза, до этого бывшие безмятежными озёрами, отражавшими лишь небо и вечность, на мгновение широко распахнулись. В их изумрудной глубине пронеслась буря. Гермиона увидела, как в них сменяют друг друга растерянность, шок, непонимание, а затем — боль. Не физическая, а глубинная, экзистенциальная боль существа, которое насильно вырвали из состояния безмятежного всеведения и швырнули обратно в хаотичный, несовершенный мир человеческих чувств.

Он пошатнулся и схватился рукой за медальон на груди, словно тот обжигал его.

— Что… — прохрипел он, его голос был голосом человека, очнувшегося от долгого-долгого сна. — Гермиона… что ты сделала?

Она не ответила, лишь смотрела на него, затаив дыхание, её сердце то замирало от страха, то неистово колотилось от надежды.

И вот буря в его глазах начала стихать. Боль уходила, сменяясь чем-то иным. Чем-то, что Гермиона уже отчаялась когда-либо снова увидеть. Удивление. Уязвимость. И, наконец, узнавание. То самое, настоящее узнавание, идущее из самого сердца. Он моргнул, медленно, словно привыкая к свету. И когда его веки снова поднялись, на неё смотрел не бог и не стихия. На неё смотрел Гарри.

Её Гарри. Немного растерянный, немного смущённый, с той самой кривоватой улыбкой, которая всегда появлялась на его губах, когда он не знал, что сказать. В его взгляде больше не было всеведения и космической тоски. В нём была любовь. Простая, земная, человеческая любовь к ней.

— Гермиона… — повторил он, но на этот раз его голос был другим. Мягким, полным эмоций. Он отнял руку от медальона и протянул её к её лицу, коснувшись щеки кончиками пальцев. Его прикосновение было тёплым, неуверенным. — Это ты. Ты настоящая.

Слёзы хлынули из глаз Гермионы. Она не пыталась их сдержать. Это были слёзы облегчения, слёзы триумфа, слёзы безмерного счастья. Она победила. Она сделала невозможное. Она вернула его.

— Я всегда была настоящей, — прошептала она сквозь рыдания.

Гарри сделал шаг и заключил её в объятия. Крепко, отчаянно, словно боясь, что она растворится в воздухе. Он уткнулся лицом в её волосы, и она почувствовала, как его плечи сотрясаются. Он плакал. Впервые за эти долгие, страшные годы. Он плакал, как обычный человек, оплакивая потерянное время, оплакивая ту пропасть, что разделила их.

— Прости меня, — шептал он, его голос срывался. — Прости за всё. Я был так далеко. Я всё видел, всё помнил, но ничего не чувствовал. Это было как… как быть призраком в собственной жизни. А ты… ты всё это время была рядом. Ты не сдавалась.

Они стояли так долго, посреди их маленького сада, под сенью старой яблони, и плакали в объятиях друг друга, смывая слезами месяцы боли, страха и одиночества. Артефакт на его груди горел ровным, уверенным, тёплым светом, словно второе сердце, настроенное в унисон с её собственным.

Когда первые, самые сильные эмоции схлынули, Гарри отстранился и внимательно посмотрел на неё, его брови сошлись на переносице.

— Ты ужасно выглядишь, — сказал он с той обезоруживающей прямотой, которая всегда была ему свойственна. — Ты совсем не спала?

Гермиона рассмеялась сквозь слёзы. Этот простой, приземлённый вопрос был лучшим доказательством того, что он вернулся.

— Теперь буду, — ответила она.

Этот день стал для них подарком. Последним идеальным днём, вырванным у судьбы. Они решили провести его не в магическом мире, который их отверг, а в мире маглов, который был для них обоих символом чего-то простого и настоящего.

Они трансгрессировали в Лондон, но не на Косую аллею, а в обычный, шумный, живой магловский район. Гарри вёл себя как ребёнок, впервые попавший в парк развлечений. Он с восторгом смотрел на красные двухэтажные автобусы, с любопытством разглядывал витрины магазинов, смеялся над уличным музыкантом, который фальшиво играл на саксофоне. Всё то, на что его отстранённая сущность смотрела бы как на бессмысленный хаос, теперь вызывало в нём живейший интерес.

Гарри крепко держал Гермиону за руку, словно боясь её отпустить. И это было не то отстранённое прикосновение, к которому она привыкла, а крепкая, надёжная хватка человека, который нашёл свой якорь в бушующем море.

Они гуляли по набережной Темзы, и Гарри купил у уличного торговца два рожка с мороженым. Он ел своё с таким аппетитом, то и дело пачкая нос, что Гермиона не могла сдержать улыбки. Она видела в нём того самого мальчика, с которым познакомилась в поезде в Хогвартс, того самого юношу, в которого влюбилась.

— Я и забыл, какой вкус у клубничного мороженого, — сказал он с набитым ртом. — То есть, я знал его химический состав, точку замерзания и калорийность. Но я забыл, какое оно… вкусное.

Они сидели на скамейке, болтали о пустяках, и это было самое прекрасное, что случалось с Гермионой за последние годы. Они не говорили о том, что было, и старались не думать о том, что будет. Они просто были. Здесь и сейчас. Двое влюблённых, укравших у вечности один день.

Гарри рассказывал ей, каково это было — находиться «там». Он описывал это не как силу, а как тюрьму. Тюрьму всеведения, где нет сюрпризов, нет тайн, нет радости открытия. Он говорил, что самым страшным было смотреть на неё и видеть не только женщину, которую он любит, но и всю последовательность её жизни, от первого до последнего дня, как на киноплёнке.

— Я видел, как ты состаришься, — признался он тихо, его взгляд стал серьёзным. — Я видел твои седые волосы, морщинки у глаз. Ты была прекрасна. Но я знал, что однажды эта плёнка оборвётся, а моя будет длиться вечно. И это знание было невыносимым. Оно убивало во мне всё человеческое. А твой медальон… — он коснулся артефакта на груди. — Он как будто повесил штору на это окно. Я снова вижу только тебя. Только сейчас.

Гермиона сжала его руку. Она не сказала ему, какую цену заплатила за эту «штору». Не сказала, что её собственные воспоминания об их общем прошлом стали блёклыми и безжизненными. Это было неважно. Главное, что он был здесь.

Они зашли в маленький, уютный кинотеатр, где шёл какой-то старый чёрно-белый фильм о любви, и целовались на заднем ряду, как обычные подростки. Они ужинали в шумном итальянском ресторанчике, споря о том, какая паста лучше, и смеялись так громко, что на них оборачивались другие посетители.

Каждая минута этого дня была для Гермионы драгоценностью. Она впитывала в себя его смех, его прикосновения, живой блеск его глаз. Она пыталась запомнить каждую деталь, запечатлеть этот день в своей памяти, чтобы он мог согревать её потом, когда…

Она гнала эту мысль прочь. Не сегодня. Сегодня она позволит себе быть счастливой.

Когда стемнело, они вернулись на площадь Гриммо. Дом встретил их тишиной, но это больше не была гнетущая тишина одиночества. Это была тишина уюта и покоя.

Они поднялись в спальню. Их любовь в эту ночь была не похожа на тот отчаянный, почти жестокий акт в Альпах. Она была нежной, медленной, полной трепета и благоговения. Это было воссоединение. Каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждый вздох был подтверждением того, что они снова вместе.

Гарри изучал её тело так, словно видел его впервые. Он целовал шрамы, оставшиеся на её руках после пыток Беллатрисы, целовал её веснушки, её родинки. Он смотрел на неё так, словно она была величайшим чудом во вселенной. И для него, только что вернувшегося из бездны безразличия, так оно и было.

Для Гермионы это было возвращением домой. Она чувствовала его всего, его тепло, его дыхание, биение его человеческого сердца в унисон с артефактом на его груди. Она снова была не жрицей, не спасительницей, а просто любимой женщиной в объятиях любимого мужчины.

Позже, когда они лежали в объятиях друг друга, утомлённые и счастливые, Гермиона положила голову ему на грудь. Она слышала, как бьётся его сердце, и прямо над ним, сквозь ткань рубашки, чувствовала ровное, тёплое биение «Сердца Ариадны». Два сердца в одном ритме.

— Я люблю тебя, — прошептал Гарри в темноте. — Не как концепцию, не как самое ценное явление в моей наблюдаемой зоне. А просто люблю. Сильнее всего на свете.

— И я тебя люблю, — ответила Гермиона, и в её голосе не было ни капли сомнения.

Она засыпала с улыбкой на губах. Впервые за долгое время она чувствовала покой. Гермиона победила. Она создала чудо. Её любовь оказалась сильнее судьбы, сильнее самой Смерти.

Она верила в это всем сердцем. И в этом была её самая большая ошибка.

* * *

Счастье — хрупкая вещь. Порой оно кажется таким прочным, таким незыблемым, что веришь в его вечность. Но стоит лишь на миг отвлечься, как оно рассыпается на тысячи осколков, оставив после себя лишь звенящую пустоту и горький привкус утраты.

Последний идеальный день плавно перетёк в идеальную ночь, а затем — в идеальное утро. Гермиона проснулась от запаха кофе и чего-то подгорающего. Она открыла глаза и увидела Гарри, стоящего у плиты в их спальне, которую он наколдовал для уюта. Он был одет в её старый халат, который был ему явно мал, и с сосредоточенным видом пытался перевернуть на сковороде блинчик, который упорно не желал переворачиваться.

— Я хотел сделать тебе сюрприз, — сказал он с виноватой улыбкой, когда заметил, что она проснулась. — Кажется, я немного разучился колдовать на кухне.

Гермиона рассмеялась. Она встала, подошла к нему и обняла со спины, вдыхая его запах — запах дома, запах счастья. Медальон на его груди был тёплым, и его ровное сияние, казалось, наполняло всю комнату золотистым светом. Всё было хорошо. Всё было правильно.

Они провели ещё один день в блаженном уединении, не выходя из дома. Они читали друг другу вслух, сидя у камина, играли в волшебные шахматы, где фигуры Гарри неизменно жульничали, вызывая его искреннее негодование. Они говорили без умолку, наверстывая месяцы молчания. Гарри задавал вопросы о том, что произошло в мире, пока он был «в отключке», и слушал её с неподдельным интересом. Он снова был частью этого мира.

Гермиона чувствовала себя на вершине блаженства. Её план сработал даже лучше, чем она смела надеяться. «Сердце Ариадны» было не просто якорем. Оно было фильтром, щитом, который надёжно отсекал космический шум, позволяя Гарри оставаться человеком. Она победила.

Но к вечеру второго дня она начала замечать первые тревожные признаки.

Сначала это было почти незаметно. Они сидели в гостиной, и Гарри рассказывал ей забавную историю о том, как он чуть не поджёг бороду Хагрида на первом курсе, пытаясь освоить заклинание Инсендио. Он смеялся, и вдруг на полуслове замолчал. Его взгляд застыл, сфокусировавшись на чём-то за окном.

— Что такое? — спросила Гермиона, проследив за его взглядом. За окном не было ничего, кроме сгущающихся сумерек.

— Ничего, — он тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. — Просто… показалось.

Но Гермиона видела, что ему не показалось. На одно короткое мгновение его глаза снова стали теми самыми, бездонными и далёкими.

Потом, за ужином, он уронил вилку. Обычное дело, но когда он наклонился, чтобы её поднять, медальон на его груди, до этого светившийся ровным и тёплым светом, на секунду мигнул, потускнев. Гарри поморщился, как от внезапной головной боли, и потёр грудь.

— Всё в порядке? — встревоженно спросила Гермиона.

— Да-да, просто… закололо, — он быстро сменил тему.

Но тревога уже поселилась в душе Гермионы, как непрошеный гость. Она пыталась убедить себя, что это просто артефакт «притирается» к его магии, что это нормально. Но интуиция, которую она так долго игнорировала, кричала ей, что что-то идёт не так.

Ночью она проснулась от странного ощущения холода. Гарри лежал рядом, но его тело, обычно такое тёплое, было прохладным. Она прислушалась. Его дыхание было ровным, но слишком редким. Она осторожно приподняла край его рубашки. «Сердце Ариадны» всё ещё светилось, но его свет стал слабее, прерывистым, словно у догорающей свечи. И оно больше не было тёплым. Оно было едва тёплым.

Паника ледяными пальцами сжала её сердце.

Она не сомкнула глаз до утра, наблюдая за ним, за мерцающим светом медальона, и молясь всем богам, в которых никогда не верила, чтобы её страхи оказались беспочвенными.

Но утро лишь подтвердило их. Гарри проснулся другим. Улыбка на его лице была уже не такой искренней, а во взгляде снова появилась та лёгкая, едва уловимая отстранённость. Он всё ещё был с ней, но она чувствовала, как он начинает ускользать, как песок сквозь пальцы.

— Медальон… он давит, — признался он за завтраком, избегая смотреть ей в глаза. — Словно на груди лежит камень.

— Может, его нужно подзарядить? — с отчаянием предположила Гермиона. — Я могу…

— Нет, — перебил он её мягко, но твёрдо. — Не надо, Гермиона. Не делай этого с собой больше.

Он знал. Он знал, какую цену она заплатила, и не хотел, чтобы она платила снова.

Весь день она наблюдала за его медленным угасанием. Он всё реже говорил, всё чаще замолкал на полуслове, вслушиваясь во что-то, недоступное ей. Он снова начал смотреть на вещи тем самым, всезнающим взглядом. Глядя на увядающий цветок в вазе, он сказал: «Его жизненный цикл завершён». Не с грустью, а с простой констатацией факта.

К вечеру агония достигла своего пика. Они сидели у камина, как и два дня назад. Но теперь между ними снова лежала невидимая пропасть. Гермиона смотрела на него, и её душа разрывалась на части. Она видела, как он борется. Он пытался сосредоточиться на ней, улыбаться, говорить, но его сущность, его истинная природа, которую она так отчаянно пыталась запереть, ломилась наружу, как зверь, рвущийся из клетки.

Медальон на его груди мигал всё чаще, его свет становился всё более тусклым. Гарри морщился от боли, его лицо покрылось испариной.

— Сними его, — прошептала Гермиона, не в силах больше видеть его мучения.

— Нет, — прохрипел он, его пальцы вцепились в подлокотники кресла. — Я не… хочу… обратно.

Он боролся за свою человечность. Боролся так отчаянно, как когда-то боролся с Волдемортом. Но его враг теперь был не снаружи. Он был внутри.

И в какой-то момент, когда напряжение в комнате стало почти невыносимым, раздался тихий, но отчётливый звук.

Треск.

Звук ломающегося сердца. Звук разбитой надежды.

Медальон на груди Гарри, её «Сердце Ариадны», её шедевр, её душа… вспыхнул в последний раз ослепительно-ярким золотым светом, а затем погас. И в наступившей тишине по его гладкой, ещё секунду назад идеальной поверхности, побежала тонкая, тёмная трещина. А затем ещё одна. И ещё.

Гарри резко выдохнул, и всё напряжение покинуло его тело. Он откинулся на спинку кресла, его лицо разгладилось и снова стало безмятежным, как у мраморной статуи. Боль ушла. Но вместе с ней ушло и всё остальное.

Он медленно поднял руку и снял с шеи бесполезный, расколотый кусок металла. Положил его на столик рядом с собой.

Гермиона смотрела на обломки своей мечты, и слёзы беззвучно катились по её щекам. Она не просто проиграла. Она потерпела сокрушительное, окончательное поражение. Её лучшее творение, её самая сильная магия, её любовь, вложенная в артефакт, — всё это оказалось лишь временной преградой, хрупкой дамбой на пути могучего, неумолимого океана.

Его сущность не просто прорвалась. Она адаптировалась. Она почувствовала клетку и стала сильнее, чтобы сломать её.

Гарри поднял на неё свой взгляд. И в его глазах больше не было ни боли, ни любви, ни страха. В них была лишь бесконечная, нечеловеческая, божественная грусть.

Он встал, подошёл к ней и опустился на колени. Но он не обнял её. Он не коснулся её. Вместо этого он окутал её аурой абсолютного, неестественного покоя. Это было гораздо страшнее любых объятий. Это было прикосновение бога, а не человека.

— Ты пыталась удержать океан в чайной чашке, моя любовь, — его голос был тихим, ровным и бесконечно далёким. В нём звучали отголоски эха вечности. — Никто и никогда не любил так сильно. Никто и никогда не создавал ничего более прекрасного, чем это, — он кивком указал на разбитый медальон. — Но океан всегда будет океаном. Он не может жить в чашке. Он разобьёт её, как бы крепка она ни была.

Он поднял руку и осторожно, почти благоговейно, стёр слезу с её щеки. Его палец был холодным.

— Не плачь, — прошептал он. — Каждая твоя слеза нарушает энтропийный баланс. Я чувствую это.

Эти слова стали для Гермионы последней каплей. Она отшатнулась от него, как от огня.

— Не смей! — её голос сорвался на крик, полный боли и ярости. — Не смей говорить со мной так! Я не… не энтропийный баланс! Я Гермиона! Твоя Гермиона!

Гермиона вскочила и бросилась прочь из комнаты, из дома, на улицу, в холодную лондонскую ночь. Она бежала, не разбирая дороги, задыхаясь от рыданий. Она бежала от него, от его спокойствия, от его божественной жалости. Она бежала от правды, которую больше не могла отрицать.

Гарри Поттер, мальчик, которого она любила, мужчина, за которого она боролась, — умер. Не физически. Гораздо хуже. Он умер, оставшись рядом с ней, превратившись в прекрасную, всемогущую, но пустую оболочку. Её битва была проиграна.

Она упала на колени в каком-то тёмном, безлюдном сквере, и её тело сотрясалось от рыданий. Гермиона проиграла. И в этом поражении она была абсолютно, безмерно, бесконечно одинока.

* * *

Прошёл год. Год, который тянулся для Гермионы, как целая жизнь, и пролетел для Гарри, как одно мгновение. Лондон с его тенями прошлого, с его призраками дружбы и испуганными взглядами остался позади. Теперь их домом было место вне карт и времени, сотворённое волей Гарри на краю света.

Это был дом в Патагонии, на берегу огромного, кристально чистого озера, окружённого заснеженными пиками Анд. Воздух здесь был настолько чистым, что по ночам казалось, будто можно дотронуться до звёзд. Дом не был выстроен из камня или дерева. Он был соткан из самой магии, из света и тени, и его архитектура плавно менялась в зависимости от времени суток и настроения неба. Здесь не было соседей. Ближайшее человеческое жилище находилось в сотнях миль. Идеальное место для изгнанного бога и его единственной спутницы.

Гермиона изменилась. Горечь поражения и отчаяние медленно уступили место тихому, меланхоличному принятию. Она больше не боролась. Она поняла тщетность этой борьбы в ту ночь, когда разбилось «Сердце Ариадны». Нельзя заставить реку течь вспять, нельзя запереть вечность в рамках человеческой жизни. Она проиграла битву за человека Гарри Поттера, но она отказалась проиграть войну за него, кем бы он ни стал.

Она изменила тактику. Гермиона перестала пытаться его «исправить» или «вернуть». Вместо этого она начала его изучать. Изучать и понимать. Она стала его мостом, его переводчиком с божественного на человеческий. Она помогала ему научиться быть тем, кем он стал, не теряя последних, тончайших нитей, связывающих его с миром, который он когда-то любил.

Их роли переменились. Гермиона больше не была его женой или возлюбленной в привычном смысле этого слова. Она стала его жрицей. Его оракулом. Его единственным компаньоном в безграничном одиночестве.

Их дни текли в размеренном, почти ритуальном ритме. Утром они гуляли вдоль озера. Гермиона рассказывала ему о новостях из магического мира, которые она узнавала из редких выпусков «Пророка», доставляемых специальным заклинанием. Она говорила о политике Министерства, о новых законах, о результатах матчей по квиддичу. Она делала это не для того, чтобы развлечь его, а чтобы поддерживать в его сознании концепцию общества, концепцию мелочей, из которых и состоит жизнь.

Гарри слушал внимательно, но отстранённо. Он видел все эти события не как живую историю, а как сложные, взаимосвязанные уравнения на доске вечности.

— Кингсли Бруствер принял верное решение, подписав этот пакт с кентаврами, — мог сказать он. — Это предотвратит конфликт, который должен был разгореться через семнадцать лет и унести триста двенадцать жизней. Но это приведёт к экономическому спаду в сфере разведения гиппогрифов через двадцать три года. Всё сбалансировано.

Гермиона научилась не вздрагивать от таких комментариев. Она просто кивала и продолжала рассказ.

Днём она читала. Но теперь это были не книги по магии. Это были книги по астрофизике, квантовой механике, философии, теологии. Она пыталась найти язык, на котором могла бы говорить с ним. Пыталась понять мир таким, каким видел его он. Это была её новая битва — битва за понимание.

Гарри же проводил время, наблюдая. Он мог часами сидеть на террасе, глядя, как ветер создаёт рябь на воде озера, как орёл парит в небе, как ледник, невидимый для человеческого глаза, сползает на миллиметр вниз по склону горы. Для него во всём этом было больше смысла и информации, чем во всех книгах мира.

Иногда его сила проявлялась сама собой. Однажды сильный шторм вызвал камнепад, который угрожал разрушить их дом. Гермиона уже выхватила палочку, готовясь воздвигнуть щит, но Гарри лишь поднял руку. И камни, подчиняясь безмолвному приказу, замерли в воздухе, а затем плавно и беззвучно опустились на землю, сложившись в аккуратную пирамиду. Он делал это с такой же лёгкостью, с какой другой человек отодвинул бы стул.

Их физическая близость исчезла. После той ночи, когда разбился медальон, он больше не прикасался к ней как к женщине. Не потому, что не хотел. А потому, что не мог. Его прикосновения теперь несли в себе не страсть, а силу. Он мог исцелить её, мог успокоить, мог показать ей рождение звезды, но он больше не мог просто обнять её, не рискуя при этом случайно переписать её генетический код или показать ей её собственную смерть. Его любовь стала слишком велика, слишком могущественна для простого человеческого тела.

Но их близость не исчезла. Она трансформировалась. Теперь она проявлялась в тихих вечерах на террасе, когда они вместе смотрели на звёзды. Она — своими человеческими глазами, видя романтическую красоту. Он — своими божественными, видя термоядерные реакции и гравитационные поля. И в этой разнице, в этом молчаливом совместном созерцании и была их новая, странная, трагическая интимность.

Гермиона старела. Она видела это каждый раз, когда смотрела в зеркало, сотворённое Гарри, которое отражало не только внешность, но и внутреннюю суть. Она видела, как в её каштановых волосах появляются первые серебряные нити. Видела, как у уголков глаз залегают тонкие морщинки — следы не только возраста, но и выплаканных слёз, и редких, выстраданных улыбок.

Гарри не старел. Он оставался вечно двадцатисемилетним. Его лицо было совершенным, гладким, нетронутым временем. Он был застывшим во времени монументом их ушедшей любви. И каждый взгляд на него был для Гермионы сладкой болью, напоминанием о том, что она смертна, а он — нет. Что однажды её время истечёт, а он останется здесь, на берегу этого озера, под этими вечными звёздами.

Однажды вечером, когда на небе особенно ярко горел Млечный Путь, они, как обычно, сидели на террасе. Прохладный ветерок шевелил волосы Гермионы. Она поёжилась и плотнее закуталась в тёплую шаль, которую сама связала. Гарри этого не требовалось. Он был частью этого ветра, этого холода, этого мира.

Она положила голову ему на плечо. Это был один из немногих физических контактов, которые они себе позволяли. Безопасный, успокаивающий жест из прошлого. Он не пошевелился, но она знала, что он почувствовал. Он чувствовал всё.

Долгое время они сидели в тишине, слушая лишь плеск воды и далёкий крик ночной птицы.

— О чём ты думаешь? — наконец спросила Гермиона. Это был её стандартный вопрос, её способ забросить удочку в бездонный океан его сознания, надеясь выловить хоть что-то, что она сможет понять.

Обычно он отвечал что-то простое, адаптированное для неё. «О том, как свет преломляется в воде». «О миграции этих птиц».

Но в этот вечер он молчал необычайно долго. Его взгляд был устремлён не просто на звёзды, а в определённую точку в черноте космоса. В пустоту между созвездиями.

Наконец, он заговорил. Его голос был тихим, ровным, но в нём слышались новые, незнакомые Гермионе нотки. Не грусть. Не отстранённость. А что-то похожее на… озабоченность.

— Они не знают, что делать с энтропией в туманности Андромеды, — произнёс он, и каждое слово звучало в ночной тишине весомо и странно.

Гермиона замерла. Андромеда. Соседняя галактика.

— Что? — переспросила она шёпотом.

— Там, — он едва заметно кивнул в сторону неба. — В спиральном рукаве, который вы называете NGC 206. Нарушен баланс. Целая звёздная система. Двенадцать планет. Гаснет раньше срока. Слишком быстрое тепловое вырождение. Ошибка в фундаментальных константах. Возможно, результат неудачного эксперимента цивилизации, которая достигла третьего уровня по вашей шкале Кардашёва.

Он говорил об этом так, будто речь шла о протекающем кране в соседнем доме. Но масштаб его слов был невообразим.

— Миллиарды жизней, которые должны были зародиться там через несколько миллионов лет, не появятся. Порядок нарушен. Космический баланс, который я… который должен существовать, под угрозой.

Он замолчал и медленно повернул к ней голову. И впервые за этот долгий, мучительный год он посмотрел ей прямо в глаза. Не как бог на смертную, не как вечность на мгновение. Он посмотрел на неё как на равную. Как на единственное существо во всей вселенной, чьё мнение имело для него значение. В его взгляде не было отстранённости. В нём был вопрос. Настоящий, человеческий… почти человеческий вопрос, полный сомнений.

— Гермиона… — он произнёс её имя, и оно прозвучало как молитва. — Должен ли я вмешаться?

Мир Гермионы, который, как ей казалось, уже обрёл свои новые, пусть и трагические, границы, снова треснул и рассыпался. Она смотрела в его вечные глаза и понимала.

Её битва за человека Гарри Поттера была давно и безоговорочно проиграна. Но её путешествие с сущностью, которой он стал, только что вышло на новый, немыслимый уровень. Она больше не была просто его якорем, его мостом в прошлое. Она стала его совестью. Его моральным компасом.

От её ответа сейчас зависело не просто их будущее. От её «да» или «нет» зависела судьба целых галактик. Ответственность, которая легла на её хрупкие смертные плечи, была тяжелее всех звёзд на небе.

Гермиона смотрела на него, на своего любимого, своего бога, своё проклятие и своё спасение. И понимала, что их история только начинается.